ТЕТРАДЬ №1

МАЙ 1935 ГОДА - СЕНТЯБРЬ 1937 ГОДА

 

Май 35-го г.

Вот что я хочу сказать:

Что можно чувствовать — не будучи романтиком — тоску по утраченной бедности. Годы, прожитые в нищете, определяют строй чувств. В данном случае строй чувств исчерпывается странным отношением сына к матери. Самые разные проявле­ния этих чувств вполне объясняются подспудной, вещественной памятью детства (неотъемлемой частью нашего я).

Отсюда — для того, кто это замечает, — узнавание и, следо­вательно, угрызения совести. Отсюда же, по аналогии, чувство утраченного богатства, если человек попадает в другую среду. Для людей богатых райское блаженство, дарованное в придачу к земным благам, — вещь сама собой разумеющаяся. Для людей бедных небеса обретают свое исконное значение величайшей милости.

Угрызения совести вынуждают к признанию. Произведение есть признание; я обязан дать показания. По правде говоря, сказать я хочу одну-единственную вещь. Именно в этой нищен­ской жизни, среди этих людей, смиренных либо тщеславных, мне удалось глубже всего постичь то, что кажется мне истинным смыслом жизни. Произведений искусства для этого недо­статочно. Искусство для меня не все. Пусть оно будет хотя бы средством.

Не надо забывать и о ложном стыде, малодушии, безотчет­ном уважении к другому миру (миру денег). Я думаю, мир бедняков — редкий, если не единственный мир, замкнутый в себе, отъединенный от остального общества, как остров. Здесь хорошо играть в Робинзонов. Тот, кто окунается в эту жизнь, начинает говорить о квартире врача, находящейся в двух шагах, "там, у них".

Все это должно быть выражено в рассказе о матери и сыне.

Это в общих чертах.

 

Уточнения связаны со сложностями:

1)  Окружение. Квартал и его жители.

2)  Мать и ее поступки.

3)  Отношение сына к матери.

Какой выход. Мать? Последняя глава: символическое значение, переданное тоской сына???

 

Гренье: мы вечно себя недооцениваем. Но приходят бед­ность, болезнь, одиночество: мы осознаем свое бессмертие. "Когда нас припрут к стенке".

Так оно и есть, ни больше ни меньше.

 

Бессмысленное слово "опытность". Опытность не зависит от опыта. Ее не приобретают. Она приходит сама. Не столько опыт­ность,  сколько  терпение.  Мы терпим —вернее, претерпеваем.

Всякая практика: опыт делает человека не мудрым, а све­дущим. Но в чем?

 

Две подруги: обе очень больны. Но у одной нервы: выздо­ровление все же возможно. У другой - поздняя стадия тубер­кулеза. Никакой надежды.

Как-то днем. Больная туберкулезом у постели подруги. Та говорит:

— Знаешь, до сих пор даже во время самых страшных при­ступов у меня не было чувства, что все потеряно. Еще теплилась надежда на спасение. Сегодня мне кажется, что надеяться больше не на что. Я так обессилела, что, наверно, уже не оправлюсь.

В глазах обреченной мелькает дикая радость; она берет подругу за руку: "О! Мы отправимся в дальний путь вместе!"

Те же — умирающая от туберкулеза и ее выздоравливающая подруга. Она вернулась из Франции, где прошла курс лечения по новому методу.

И обреченная упрекает ее в этом. Вслух она корит подругу за то, что та ее бросила. На самом же деле умирающая страдает оттого, что видит подругу здоровой. В душе ее теплилась безум­ная надежда, что она умрет не одна — что удастся увлечь с собой самую близкую подругу. А придется умереть в одиночестве. Поэтому в ее сердце закрадывается черная ненависть к подруге.

 

Грозовое небо в августе. Знойные ветры. Черные тучи. А на востоке голубая полоска, тонкая, прозрачная. На нее боль­но смотреть. Ее появление — пытка для глаз и души. Ибо зре­лище красоты нестерпимо. Красота приводит нас в отчаяние, она — вечность, длящаяся мгновение, а мы хотели бы продлить ее навсегда.

 

Искренность   дается  ему   без   труда.   Большая  редкость.

 

Важна также тема комедии. От самых страшных мук нас спасает чувство, что мы одиноки и всеми покинуты, однако не настолько одиноки, чтобы "другие" не уважали нас в нашем несчастье. Именно в этом смысле мы испытываем порой счаст­ливые мгновения, когда в безысходной печали чувство забро­шенности переполняет и возвышает нас. В этом же смысле счастье часто есть не что иное, как чувство сострадания к соб­ственному несчастью.

Поразительно у бедняков: Господь поместил рядом с отчая­нием   самолюбование,   словно  лекарство  рядом  с   болезнью.

 

В молодости я требовал от людей больше, чем они могли дать: постоянства в дружбе, верности в чувствах.

Теперь я научился требовать от них меньше, чем они могут дать: быть рядом и молчать. И на их чувства, на их дружбу, на их благородные поступки я всегда смотрю как на настоящее чудо - как на дар Божий.

 

...Они успели слишком много выпить и хотели есть. Но дело было под Рождество, и в зале не было мест. Получив вежливый отказ, они не унялись. Их выставили за дверь. Они стали пинать ногами беременную хозяйку. Тогда хозяин, тщедушный моло­дой блондин, схватил ружье и выстрелил. Пуля попала в правый висок. Убитый лежал на полу, голова его свесилась набок, так

что раны не было видно. Товарищ его, пьяный от вина и ужаса, начал плясать вокруг тела.

Ничем не примечательное происшествие, которое должно было завершиться заметкой в завтрашней газете. Но пока что в этом отдаленном уголке квартала тусклый свет, льющийся на мостовую, грязную и осклизлую после недавнего дождя, не смолкающее шуршание мокрых шин, звонки проезжающих время от времени ярко освещенных трамваев придавали этой потусторонней сцене нечто тревожное: неотвязная сусальная кар­тинка — этот квартал под вечер, когда улицы заполняются теня­ми, вернее, когда порой является здесь одна-единственная тень, безымянная, угадываемая по глухому шарканью и невнятным речам, залитая кровавым светом красного аптечного фонаря.

 

Январь 36-го г.

За окном сад, но я вижу только его ограду. Да редкую лист­ву, сквозь которую струится свет. Выше тоже листва. Еще вы­ше — солнце. Я не вижу, как ликует на дворе ветерок, не вижу этой радости, разлитой в мире, я вижу только тени листьев, пляшущие на белых занавесках. Да еще пяток солнечных лучей, которые постепенно наполняют комнату светлым запахом сена. Порыв ветерка, и тени на занавеске приходят в движе­ние. Стоит солнцу зайти за тучу, а затем выглянуть снова—и из тени ярко-желтым пятном выплывает ваза с мимозами. Довольно одного этого проблеска — и меня уже переполняет смутное дурманящее чувство радости.

Пленник пещеры, я остался один на один с тенью мира. Январский день. Правда, по-прежнему холодно. Все подернуто солнечной пленкой — она тонка и непрочна, но озаряет все вокруг вечной улыбкой. Кто я и что мне делать — разве что вступить в игру листвы и света. Быть этим солнечным лучом, сжигающим мою сигарету, этой нежностью и этой сдержанной страстью, которой дышит воздух. Если я стараюсь найти себя, то ищу в самой глуби этого света. А если я пытаюсь постичь и вкусить этот дивный сок, выдающий тайну мира, то в глубине мирозданья я обретаю самого себя. Себя, то есть это наивысшее чувство, которое очищает от всего внешнего, наносного. Скоро меня вновь обступят другие вещи и люди. Но дайте мне вырвать это мгновение из ткани времен и сохранить его в памяти, как другие хранят цветок в книге. Они прячут между страниц про­гулку, где к ним пришла любовь. Я тоже гуляю, но меня лас­кает божество. Жизнь коротка, и грешно терять время. Я теряю время целыми днями, а люди говорят, что я весьма деятелен. Сегодня передышка — сердце мое идет навстречу самому себе.

 

Тоска снова охватывает меня, оттого что я чувствую, как этот неуловимый миг выскальзывает из рук, словно шарики ртути. Не мешайте же тем, кто хочет отгородиться от мира. Я уже не жалуюсь, ибо наблюдаю за собственным рождением. Я счастлив в этом мире, ибо мое царство от мира сего. Облако уплывает, мгновение тает. Я умираю для себя самого. Книга раскрывается на любимой странице. Как ничтожна сегодня эта страница по сравнению с книгой мира. Какое имеет значе­ние, страдал я или нет, если страдание пьянит меня, ибо оно — в этом солнце и этих тенях, в этом тепле и в этом холоде, иду­щем откуда-то издалека, из глубины морозного воздуха. К чему мне гадать, умирает ли что-нибудь в людях и страдают ли они, — ведь все написано в этом окне, куда врывается бескрайнее небо. Я могу сказать и сразу скажу, что важно быть человечным, простым. Нет, важно быть самим собой, это включает в себя и человечность, и простоту. А когда я становлюсь самим собой, когда я становлюсь чист и прозрачен, как не тогда, когда я сливаюсь с миром?

Миг восхитительной тишины. Люди молчат. Но раздается песнь мира, и все мои желания, желания человека, обреченного влачить жизнь в глубокой пещере, сбываются прежде, чем я ус­пел их загадать. Вот она, вечность, на которую я уповал. Теперь я могу говорить. Не знаю, что может быть лучше, чем это по­стоянное присутствие во мне моего подлинного "я". Теперь я жажду не счастья, но лишь осознания. Человек мнит себя отре­занным от мира, но стоит оливе подняться в золотящейся пыли, стоит слепящему утреннему солнцу осветить песчаные отме­ли—и человек чувствует, как его непреклонность смягчается. Так и со мной. Я осознаю возможности, за которые несу ответст­венность. В жизни каждая минута таит в себе чудо и вечную юность.

 

Мыслить можно только образами. Если хочешь быть фило­софом, пиши романы.

 

 

Абсурдность.                                                                      Ясность

                               Бескорыстная игра Сила и доброта.

остерегаться                                                                    приобретать

тщеславия                                                                       упорство

 

Свят.: Молчать. Действовать. Социализм

Приобретение и осуществление. По сути: героические качества

 

             II часть

А. в настоящем

Б. в прошлом

Гл. A1 — Дом перед лицом Мира. Знакомство.

Гл. Б1 __ Его воспоминания. Связь с Люсьеной.

Гл. А2 — Дом перед лицом Мира. Его юность.

Гл Б2 — Люсьена рассказывает о своих изменах.

 Гл Аз — Дом перед лицом Мира. Приглашение.

Гл Б4 - Сексуальная ревность. Зальцбург. Прага.

Гл А4 — Дом перед лицом Мира. Солнце.

Гл Б5 — Бегство (письмо). Алжир. Простуда, болезнь.

Гл А5 — Ночь под звездами. Катрин.

 

Патрис рассказывает свою историю об осужденном на смерть: "Я его вижу, этого человека. Он во мне. И каждое сло­во, которое он произносит, сжимает мне сердце. Он жи­вой, он дышит, когда дышу я. Ему страшно, когда страшно мне.

...И тот, другой, который хочет смягчить его. Я вижу и его тоже. Он во мне. Я каждый день посылаю к нему священника, чтобы увещевать его.

Теперь я знаю, о чем буду писать. Приходит время, когда дерево после долгих страданий должно принести плоды. Зима всегда заканчивается весной. Мне нужно дать показания. Потом все начнется сначала.

...Я не стану говорить ни о чем, кроме своей любви к жизни. Но я расскажу о ней по-своему...

Другие пишут под диктовку неудовлетворенных желаний. Из каждого своего разочарования они создают произведение искусства, ложь, сотканную из обманов, наполняющих их жизнь. Но мои писания явятся плодом счастливых мгновений моей жиз­ни. Хотя они будут жестокими. Мне необходимо писать, как необходимо плавать: этого требует мое тело".

                             III часть (все в настоящем).

Гл. I. — "Катрин, - говорит Патрис, — я знаю, теперь я буду писать. Историю осужденного на смерть. Я вернулся к мое­му истинному призванию, оно заключается в том, чтобы пи­сать".

Гл. II — Путь из Дома перед лицом Мира вниз, в порт и т.д. Тяга к смерти и солнцу. Любовь к жизни.

 

Шесть историй:

История блестящей игры. Роскошь. История бедного квартала. Смерть матери. История Дома перед лицом Мира. История сексуальной ревности. История осужденного на смерть. История пути к солнцу.

 

На Балеарских островах: Прошлым летом.

Ценность путешествию придает страх. Потому что в какой-то момент, вдали от родной страны, родного языка (французская газета на вес золота. А вечера в кафе, когда стараешься ощутить локоть соседа!), нас охватывает смутный страх и инстинктивное желание вернуться к спасительным старым привычкам. Это самая очевидная польза путешествий. В это время мы лихора­дочно возбуждены, впитываем все, как губка. Ничтожнейшее событие потрясает нас до глубины души. В луче света мы прозре­ваем вечность. Поэтому не следует говорить, что люди путе­шествуют для собственного удовольствия. Путешествие вовсе не приносит удовольствия. Я скорее склонен видеть в нем аскезу. Люди путешествуют ради культуры, если понимать под культу­рой извлечение из-под спуда самого глубокого нашего чувст­ва — чувства вечности. Удовольствия отдаляют нас от себя самих, как у Паскаля развлечения отдаляют нас от Бога. Путешествие как самая великая и серьезная наука помогает нам вновь обрести себя.

 

Балеарские острова.

Бухта.

Сан-Франциско - монастырь.

Бельвер.

Богатый квартал (тень и старые женщины).

Бедный квартал (окно).

Собор (дурной вкус и шедевр).

Кафешантан.

Берег Мирамара.

Вальдемоза и террасы.

Соллер и юг.

Сан Антонио (монастырь). Феланиткс.

Полпенса: город. Монастырь. Пансион.

Ивиса: бухта.

Ла-Пенья: оборонительные сооружения.

Сан Эулалия: пляж. Праздник.

Кафе на пристани.

Деревни: каменные стены и мельницы.

 

13 февраля 36-го г.

Я требую от людей больше, чем они могут мне дать. Бес­смысленно утверждать обратное. Но какое заблуждение и какая безысходность. Да и я сам, быть может...

 

Искать связей. Всяких связей. Если я хочу писать о людях, мыслимо ли отворачиваться от пейзажа? А если меня притя­гивают небо или свет, разве забуду я глаза и голоса тех, кого люблю? Каждый раз мне дарят кусочки дружбы, клочки чув­ства, и никогда - все чувство, всю дружбу.

Иду к другу, который старше меня, чтобы рассказать ему обо всем. По крайней мере о том, что камнем лежит на сердце. Но он торопится. Разговор обо всем и ни о чем. Время идет. И вот я еще более одинок и более опустошен, чем прежде. Эта шаткая мудрость, которую я пытаюсь сколотить, может рухнуть от любого слова, случайно оброненного спешащим другом! "Non ridere, non lugere"¹... И сомнения в себе и в других.

 

Март.

День то облачный, то солнечный. Мороз в желтых блестках. Мне стоило бы вести дневник погоды. Вчера солнце сияло так ясно. Бухта дрожала, залитая светом, словно влажные губы. А я весь день работал.

Заглавие: Надежда мира.

 

¹ Не смеяться, не плакать (лат,).

 

Гренье о коммунизме: "Весь вопрос вот в чем: надо ли во имя идеала справедливости соглашаться с глупостями?" Можно ответить "да" — это прекрасно. Можно ответить "нет" — это честно.

 

При всех различиях: проблема христианства. Смущают ли верующего противоречия в евангелиях и черные дела церков­ников? Что значит верить в Бога: значит ли это верить в Ноев ковчег — и защищать Инквизицию или суд, осудивший Галилея?

Но, с другой стороны, как примирить коммунизм с чувст­вом отвращения? Если я впадаю в крайности, доходящие до абсурда и не приносящие пользы, я отрицаю коммунизм. А тут еще религия...

 

В смерти игра и героизм обретают свой подлинный смысл.

 

Вчера. Освещенные солнцем набережные, арабские акро­баты и сияющий порт. Можно подумать, что на прощанье этот край расцвел и решил щедро одарить меня. Эта чудная зима искрится морозом и солнцем. Голубым морозом.

Трезвое опьянение и улыбающаяся нищета — отчаянное му­жество греческих стел, принимающих жизнь как она есть. Зачем мне писать и творить, любить и страдать? Утраченное мною в жизни, по сути, не самое главное. Все теряет смысл.

Мне кажется, что перед лицом этого неба и исходящего от него жаркого света ни отчаяние, ни радость ничего не значат.

 

16 мая.

Долгая прогулка. Холмы на фоне моря. И ласковое солнце. Белые соцветия шиповника. Крупные, насыщенно-лиловые цветы. И возвращение, сладость женской дружбы. Серьезные и улыбающиеся лица молодых женщин. Улыбки, шутки, планы. Игра начинается вновь. И все делают вид, будто подчиняются ее правилам, с улыбкой принимая их на веру. Ни одной фальши­вой ноты. Всеми своими движениями я связан с миром, всеми

своими чувствами я связан с людьми. С вершины холмов видно, как после недавних дождей под лучами солнца над землей под­нимается туман. Даже спускаясь вниз по лесистому склону и погружаясь в это ватное марево, среди которого чернели де­ревья, я чувствовал, что этот чудесный день озарен солнцем. Доверие и дружба, солнце и белые домики, едва различимые оттенки. О, мгновения полного счастья, которые уже далеко и не могут рассеять меланхолию, одолевающую меня по вече­рам; теперь они значат для меня не больше, чем улыбка моло­дой женщины или умный взгляд понимающего друга.

 

Время течет так быстро из-за отсутствия ориентиров. То же и с луной в зените и на горизонте. Годы юности тянутся так медленно потому, что они полны событий, годы старости бегут так стремительно оттого, что заранее предопределены. Отме­тить, например, что почти невозможно смотреть на стрелку часов в течение пяти минут — так это долго и безысходно.

 

Март.

Серое небо. Но свет все же просачивается. Только что упали несколько капель. Там, внизу, бухта уже заволакивается дым­кой. Зажигаются огни. Счастье и те, кто счастливы. Они имеют лишь то, что заслуживают.

 

Март.

Радость моя безгранична.

 

Dolorem exprimit quia movit amorem.

 

Март.

Клиника над Алжиром. Довольно сильный ветер бежит по склону, взъерошивая траву, освещенную солнцем. И весь этот

 

нежный и светлый порыв стихает, не доходя до гребня холма, у подножия черных кипарисов, которые, сомкнув ряды, штур­муют вершину. С неба льется дивный свет. Внизу морская гладь сверкает синезубой улыбкой. Под солнцем, которое греет мне только одну половину лица, я стою на ветру и, не в силах вымол­вить ни слова, смотрю, как текут эти неповторимые мгновения. Но появляется сумасшедший в сопровождении санитара. Он держит под мышкой коробку, выражение лица — самое серь­езное.

-Добрый день, мадемуазель (обращаясь к молодой жен­щине, стоящей рядом со мной).

Затем ко мне:

— Разрешите представиться: господин Амброзино.

— Господин Камю.

— А! Я знавал одного Каму. Грузовые перевозки в Мост-аганеме. Наверно, ваш родственник.

-Нет.

— Неважно. Позвольте мне немного побыть с вами. Мне каж­дый день разрешают выходить на полчаса. Но приходится пол­зать на брюхе перед санитаром, чтобы он согласился меня со­провождать. Вы родственник мадемуазель?

— Да, сударь.

— А! Тогда я объявляю вам, что на Пасху мы обручимся. Моя   жена   согласна.   Мадемуазель,   примите   этот  маленький букет. И письмо, оно тоже вам. Посидите со мной. У меня толь­ко полчаса.

— Нам пора уходить, господин Амброзино.

— Уже! Но когда же я вас снова увижу?

— Завтра.

— Ах! Ведь у меня всего полчаса, и я пришел, чтобы немного помузицировать.

Мы уходим. На дороге чудесно сверкают красные герани. Сумасшедший достал из коробки тростинку с продольной про­резью, затянутой тонкой резиной. Он извлекает из нее странную музыку, жалобную и задушевную: "Дорога под дождем..." Мы слышим музыку, идя мимо гераней, мимо больших клумб, покрытых маргаритками, вдоль моря, улыбающегося своей не­возмутимой улыбкой.

Я открыл письмо. В нем были рекламные объявления, вырезанные и аккуратно пронумерованные карандашом.

 

М. -Каждый вечер он клал это оружие на стол. Закончив работу, он убирал бумаги, брался за револьвер и приставлял его ко лбу, он терся об него висками, прижимался к холодному

металлу горящими щеками. Он долго сидел так, водя пальцами по гашетке, ощупывая стопорный вырез, пока все вокруг не затихало и он не задремывал, ощущая только одно — холодный солоноватый металл, несущий смерть.

Тот, кто не убивает себя, должен молчать о жизни. И, про­сыпаясь с горькой слюной во рту, он лизал ствол револьвера, всовывал в него язык и, хрипя от бездонного счастья, с восхи­щением повторял: "Радость моя безбрежна".

М. — 2-я часть.

Цепь катастроф — его мужество - жизнь его соткана из не­счастий. Он обживает это скорбное существование, он весь день ждет, когда же наступит вечер и он вернется наконец домой, к своему одиночеству, недоверию, отвращению. Его считают твер­дым и стойким. Если присмотреться, дела идут как нельзя лучше. Однажды случается пустяк: приятель невнимательно слушает его и отвечает рассеянно. Он возвращается домой. Он кончает с собой.

 

31 марта.

У  меня  такое  чувство,  будто  я постепенно поднимаюсь со дна.

Нежная и сдержанная дружба женщин.

 

Социальный вопрос решен. Равновесие восстановлено. Через две недели я поставлю точку. Ни на секунду не забывать о книге.  Не   откладывая,  начать  работу  прямо с воскресенья.

После долгого периода беспокойства и отчаяния переделать все заново. Наконец-то вышло солнце, и тело мое оживает. Молчать — верить самому себе.

 

Апрель.

Первые жаркие дни. Духота. Все живое в полном изнемо­жении. Когда день клонится к закату, над городом какой-то странный воздух. Звуки поднимаются и исчезают в вышине, как воздушные шары. Деревья и люди неподвижны. Маври­танки болтают на террасах, ожидая, когда наступит вечер. В воздухе стоит запах жареного кофе. Нежная и безнадежная пора. Не к чему прижаться губами. Не перед кем броситься на колени в порыве благодарности.

 

Жара на набережных - страшная, изнуряющая, от нее пере­хватывает дыхание. Тяжелый запах гудрона дерет горло. Упадок сил и желание смерти. Вот подлинная атмосфера трагедии, а вовсе не ночь, как принято считать.

 

Чувства и мир. Желания смешиваются. Сжимать в объя­тиях тело женщины - то же, что вбирать в себя странную ра­дость, которая с неба нисходит к морю.

 

Солнце и смерть. Грузчик со сломанной ногой. Капли крови, тянущиеся по пылающим камням набережной. Похрустывание камешков. В кафе он рассказывает мне свою жизнь. Все ра­зошлись, на столе остались шесть стаканов. Домик в пригороде. Жил один, возвращался к себе только под вечер, чтобы приго­товить еду. Собака, кот, кошка, шестеро котят. У кошки нет молока. Котята умирают один за другим. Каждый вечер око­ченевший дохлый котенок и нечистоты. А также смесь двух за­пахов: мочи и мертвечины. Вчера вечером (он потихоньку вы­тягивает руки, медленно отодвигая стаканы на край стола) подох последний котенок. Но мать сожрала половину. Значит, полкотенка! И как всегда нечистоты. Возле дома воет ветер. Где-то очень далеко играют на рояле. Он сидит среди развалин и нищеты. И весь смысл существования вдруг комом подступает к горлу. (Стаканы падают один за другим, а он все продолжает раздвигать руки.) Сидит так несколько часов, сотрясаясь от бешеной ярости, без слов, с мокрыми от мочи руками и думает о том, что пора варить обед.

Все стаканы разбиты. А он улыбается. "Ничего, — успокаи­вает он хозяина, — мы за все заплатим".

 

Сломанная нога грузчика. В углу молодой мужчина молча улыбается.

 

"Это  пустяки.  Больше   всего  зла  мне всегда причиняли общие идеи". Погоня за грузовиком, скорость, пыль, скрежет.

Безумный ритм лебедок и механизмов, танец мачт на горизон­те, бортовая качка судов. На грузовике: тряска по булыжни­кам набережной. Гигантская и фантастическая декорация порта, солнце и кровь, белая меловая пыль, а в ней — двое молодых людей удаляются на полной скорости и хохочут как безумные.

 

Май.

Не отгораживаться от мира. Когда живешь на виду, нет опасности, что жизнь сложится неудачно. В любой ситуации, в несчастье, в разочарованиях я прежде всего стараюсь восста­новить контакты. И даже в печали своей я полон желания лю­бить и испытываю упоение при одном только виде холма в вечерней дымке.

Контакты с истиной, прежде всего с природой, потом с ис­кусством посвященных, и мое собственное искусство, если я способен его создавать. В противном случае ничто не коснется меня: ни свет, ни вода, ни упоение, ни влажные от желания губы.

Улыбка отчаяния. Безысходного, но тщетно пытающегося подчинить меня себе. Главное: не потерять себя и не потерять то сокровенное, что дремлет в мире.

 

Май.

Все контакты - культ моего "я"? Нет.

Культ "я" предполагает любительство или оптимизм. И то и другое вздор. Не выбирать свою жизнь, но расширять ее.

Внимание: Кьеркегор, источник наших бед — это сравнение.

Отрезать себе путь к отступлению. Затем в равной мере при­нять и "да", и "нет".

 

Май.

Как красивы женщины в Алжире на склоне дня.

 

Май.

На пределе. И сверх того: игра. Я говорю "нет", я труслив и слаб, а поступаю так, как если бы я говорил "да", как если бы я был силен и смел. Вопрос воли = доводить абсурд до кон­ца = я способен на...

Следовательно, воспринимать ход игры трагически, а ее ре­зультат (который, пожалуй, безразличен) комически.

Но не терять на это времени. Искать высший опыт в одино­честве. Совершенствовать игру завоеванием самого себя — зная, что это абсурдно.

Примирение мудрого индуса и западного героя.

"Больше  всего  зла  мне  всегда причиняли общие идеи".

От этого высшего опыта всегда следует отказываться во имя дружбы. Чтобы затем продолжить. Рука дружбы - ред­кость.

 

Бог - Средиземное море: постройки — ничего природного. Природа = равновесие.

 

Против   нового  промаха и   слабости:  усилие — внимание. Демон: культура — тело

воля — труд (фил.)

Но с другой стороны: заступники — каждый день мое произведение (эмоции) высший опыт.

Философское произведение: абсурд.

Литературное произведение: сила, любовь и смерть под зна­ком завоевания.

И там, и тут смешивать оба жанра, сохраняя особое зву­чание.   Написать   однажды  книгу,  которая даст   разъяснение. И об этом умственном напряжении:  бесстрастие — прези­рать сравнение.

Эссе о смерти и философии — Мальро. Индия. Эссе о химии.

 

Май.

То, что жизнь сильнее всего, — истина, но она лежит в основе всех подлостей. Нужно открыто утверждать противоположное.

 

И вот они уже вопят: я имморалист.

Смысл:  я должен прочесть себе мораль. Признай же это, глупец. Я тоже.

 

Другой неудачник: надо быть простым, надо быть самим собой, долой литературу — надо принимать жизнь и отдаваться ей. Да ведь мы только это и делаем.

Если вы закоренели в своем отчаянии, поступайте так, как если бы вы не утратили надежды, —или убейте себя. Страдание не дает никаких прав.

 

Интеллектуал? Да. И никогда не отступаться. Интеллек­туал — тот, кто раздваивается. Это мне по душе. Мне приятно, что во мне два человека. "Могут ли они слиться воедино?" Практический вопрос. Надо попробовать. "Я презираю интелли­гентность" на самом деле означает: "Я не в силах выносить свои сомнения".

Я предпочитаю ни на что не закрывать глаза.

 

Ноябрь.

Повидать Грецию. Дух и чувство, любовь к выражению как доказательства упадка. Греческая скульптура приходит в упа­док, когда появляются улыбка и взгляд. Итальянская живопись тоже, включая XVI век "колористов".

Парадокс — судьба грека, ставшего великим художником поневоле. Дорические Аполлоны восхитительны, потому что лишены выражения. Только живопись (к сожалению) привнесла выражение. — Но   живопись   "проходит",  а   шедевр   остается.

 

Национальности возникают как знак распада. Едва наруши­лось религиозное единство Священной Римской империи — на­циональности. Восток хранит цельность. Интернационализм пы­тается вернуть Западу его истинное значение и призвание. Но

основа уже не христианская — греческая.

Нынешний гуманизм: он лишь усугубляет пропасть между Востоком и Западом (вспомним Мальро). Но он восстанавлива­ет силу.

 

Протестантизм. Нюанс. В теории позиции, достойные вос­хищения: Лютер, Кьеркегор. А на практике?

 

Январь.

Калигула, или Смысл смерти. 4 действия.

I    а)   Приход к власти. Радость. Добродетельная речь  (ср. Светония).

б) Зеркало

II  а) Его сестры и Друзилла

б)  Презрение к великим

в)  Смерть Друзиллы Бегство Калигулы.

III

Конец: Калигула раздвигает занавес и выходит на авансце­ну: "Нет, Калигула не умер. Он тут и там. Он в каждом из нас. Если бы у вас была власть, если бы у вас было гордое сердце, если бы вы любили жизнь, вы увидели бы, как распоясывается это чудовище или ангел, которого вы носите в себе. Наша эпоха умирает оттого, что верила в нравственные ценности, верила, что все может быть прекрасным и неабсурдным. Прощайте, я возвращаюсь в Историю, где меня уже давно замуровали те, кто боятся слишком сильно любить".

 

Январь.

Эссе: Дом перед лицом Мира.

— В округе его называли домом трех студентов.

— Его покидают, чтобы жить затворником.

— Дом перед лицом Мира не дом, где развлекаются, это дом, где живут счастливо.

— ."Здесь одни девушки", — произносит М. в ответ на гру­бости, которые говорит X.

М. и любовь:

— Вы вступили в возраст, когда радуются, узнавая себя в чужом ребенке.

— Ему надо изучить теорию относительности Эйнштейна — тогда он сможет заниматься любовью.

— Боже меня упаси, — говорит М.

 

Февраль.

Цивилизация заключается не в большей или меньшей утон­ченности. Но в сознании, общем для целого народа. И это созна­ние никогда не бывает утонченным. Наоборот, оно вполне здра­вое. Представлять цивилизацию творением элиты — значит отождествлять ее с культурой, меж тем как это совершенно раз­ные вещи. Существует средиземноморская культура. Но су­ществует также и средиземноморская цивилизация. С другой стороны, не надо путать цивилизацию и народ.

 

Гастроли (театр).

Утренняя нежность и эфемерность окрестностей Орана, таких суровых и резких в солнечном свете дня: сверкающие русла пересохших рек, окаймленные олеандрами, почти неправ­доподобные краски неба в лучах восходящего солнца, лиловые горы с розовым обрамлением. Все предвещает лучезарный день. Но чувствуется, что сдержанность и мягкость уже на исходе.

 

Апрель 37-го г.

Любопытно: Неумение оставаться в одиночестве, неумение быть на людях. Соглашаешься и на то, и на другое. И то, и другое приносит пользу.

 

Самый опасный соблазн: не походить ни на кого.

 

Касба: всегда наступает момент, когда человек отгоражи­вается от самого себя. Угольки в костре, который потрескивает посреди темной грязной улочки.

 

Безумие — прекрасная  декорация  восхитительного  утра — солнце. Небо и скелеты. Музыка. Палец по оконному стеклу.

 

Стремление    всегда   быть   правым - признак    вульгарно­го ума.

 

Рассказ: человек, который не хочет оправдываться. Он пред­почитает мнение, которое о нем сложилось. Он умирает, так и не открыв никому правды о себе. Слабое утешение.

 

Апрель.

Женщины, которые предпочитают мысли ощущениям.

 

Для эссе о развалинах:

Суховей — старый человек, высохший, как олива Сахеля.

1)   Эссе  о развалинах: ветер в развалинах или смерть на солнце.

2)  Вернуться к теме "смерть в душе". Предчувствие.

3)  Дом перед лицом Мира.

4)  Роман — работать над ним.

5)  Эссе о Мальро.

6)  Диссертация.

 

В чужой стране солнце золотит дома на холме. Впечатление более сильное, чем от такого же зрелища в родной стране. Солн­це здесь другое. Уж я-то доподлинно знаю, что солнце здесь другое.

 

Вечером мир над бухтой ласков. Бывают дни, когда мир лжет, и дни, когда он говорит правду. Сегодня вечером он го­ворит правду - и как настойчиво, печально и прекрасно.

 

Май.

Психология, сводящаяся к копанию в мелочах, ошибочна. Люди ищут себя, изучают. Чтобы познать себя, чтобы само­утвердиться. Психология есть действие, а не самокопание. Человек пребывает в поиске в течение всей жизни. Познать себя до конца — значит умереть.

 

1)  Чарующая поэзия, предвестница любви.

2)   Человек, который был лишен всего, даже возможности умереть.

3)   В молодости легче сживаешься с пейзажем, чем с чело­веком. Потому что пейзаж позволяет фантазировать.

 

Май.

Набросок предисловия к "Изнанке и лицу ".

В своем теперешнем виде эти эссе по преимуществу бес­форменны. Что происходит не от удобного для автора презре­ния к форме, но единственно от недостаточной зрелости. От читателей, которые примут эти страницы за то, чем они являются на самом деле, а именно за эссе, можно требовать лишь од­ного — чтобы они следили за их постепенным развитием. Быть может, если читать их подряд, удастся заметить подспудное дви­жение мысли, которое их объединяет, я бы сказал — оправдыва­ет, если бы оправдание не казалось мне бессмысленным и если бы я не знал, что люди всегда предпочитают верить не человеку, а представлению, которое о нем сложилось.

 

Писать — значит действовать бескорыстно. Некоторая отре­шенность в искусстве. Переписывать. Усилие всегда оборачивается большей или меньшей выгодой. Если ты потерпел неуда­чу, виновата лень.

 

Лютер: "В тысячу раз важнее твердо верить в отпущение грехов, чем быть его достойным. Эта вера делает вас достой­ным и приносит истинное удовлетворение".

(Проповедь об оправдании верой, прочитанная в Лейпциге в 1519 году.)

 

Июнь.

Священник каждый день навещает осужденного на смерть. При мысли о том, что ему отрежут голову, колени подгиба­ются, губы пытаются произнести имя, всем существом овла­девает безумное желание броситься на землю и укрыться в "Господи, Господи!".

Но каждый раз человек сопротивляется, не хочет этой лег­кости и хочет подавить весь свой страх. Он умирает молча, с глазами, полными слез.

Философии значат столько, сколько значат философы. Чем больше величия в человеке, тем больше истины в его фило­софии.

 

Цивилизация против культуры.

Империализм есть чистая цивилизация. Ср. Сесил Роде. "Экспансия — это все" — цивилизации суть островки — культура неизбежно превращается в цивилизацию (ср. Шпенглер).

Культура: вопль человека перед лицом судьбы.

Цивилизация, ее упадок: жадность человека перед лицом богатств. Ослепление.

О политической теории касательно Средиземноморья.

"Я говорю о том, что знаю".

 

1)  Экономические очевидности (марксизм).

2)   Духовные очевидности (Священная Римская империя).

 

Трагическая борьба страждущего мира. Никчемность про­блемы бессмертия. Нас волнует прежде всего наша судьба, да. Но не "после" — "до".

 

Утешительная сила Ада.

1)   С одной стороны, бесконечное страдание непостижимо для нас — мы воображаем передышки.

2)   Мы нечувствительны к слову вечность. Оно для нас — абстракция. Разве что в той мере, в какой мы говорим о "веч­ном мгновении".

3)  Ад — это жизнь с этим телом, которая все же лучше, чем небытие.

 

Логическое правило: единичное имеет значение универ­сального.

Алогическое: трагическое противоречиво.

Практическое: человек может быть умен в какой-то одной области и глуп в других.

 

Быть глубоким благодаря неискренности.

 

"Крошка" глазами Марселя. «Ее муж в этом деле не мастак. Как-то раз она мне говорит:  "С мужем все совсем не так"».

 

Сражение под Шарлеруа глазами Марселя.

"Нам, зуавам, велели растянуться цепью. Командир говорит:

"Вперед!" Мы спустились в какой-то овраг с деревьями. Гово­рят: "Вперед!" А впереди никого не видать. И мы идем себе, идем. Вдруг пулеметы как начали по нас строчить. Все попадали друг на друга. Столько было раненых и убитых, на дно оврага столько натекло крови, что хоть на лодке плыви. Вот тут кое-кто закричал "Мама!", так было страшно".

 

— О Марсель, сколько у тебя медалей, где же ты все это заработал?

— Где заработал? Да на войне.

— Как на войне?

— Тебе что, грамоты принести, где про это написано? Хочешь прочесть своими глазами? Ты что же думаешь?

Приносит "грамоты".

"Грамоты"  выписаны  на  весь   полк,  в  котором  служил Марсель.

 

Марсель. Мы люди небогатые, но едим вдоволь. Видишь моего внука — ест больше отца. Его отцу хватает фунта хлеба, а этому целый килограмм подавай. И знай себе уплетает за обе щеки, знай себе наворачивает. Как проглотит, отдышится и ест дальше.

 

Июль.

Вид квартала Мадлен. Красота, пробуждающая любовь к бедности. Я так далек от моего лихорадочного возбуждения — я почти не способен ничем гордиться, кроме своей любви. Дер­жаться поодаль. Надо высказать, и высказать поскорее, что у меня на сердце.

 

"Никакого отношения". Настоящий роман. Ревностный по­борник веры. Его мать умирает. Он от всего отказывается. Но вера его не пошатнулась. Никакого отношения, в этом-то все и дело.

 

Гидросамолет:   величие   металла, сверкающего в  бухте и среди голубого неба.

 

Сосны, желтизна пыльцы и зелень листьев.

 

Христианство, как и Жид, требует от человека смирения страстей. Но Жид видит в этом лишь удовольствие. Христиан­ство же считает это умерщвлением плоти. В этом смысле оно более "естественно", чем интеллектуал Жид. Но менее естест­венно, чем народ, который утоляет жажду из источников и зна­ет, что удовольствие кончается пресыщением ("Апология пресы­щения") .

 

Прага. Бегство от себя.

— Я хотел бы комнату.

— Разумеется. На одну ночь?

— Нет. Не знаю.

— У нас есть номера по 18, 25 и 30 крон.

(Никакого ответа.)

— Какой номер вы желаете, месье?

— Любой (смотрит на улицу).

— Портье, отнесите вещи в номер 12.

(Очнувшись.)

— Сколько стоит этот номер?

— Тридцать крон.

— Это слишком дорого. Я хотел бы номер за 18 крон.

— Портье, номер 34.

 

1)   В поезде, который уносил его в "...", X рассматривал свои руки.

2)    Тип,  который  постоянно  торчит там. Но это просто совпадение.

 

Лион.

Форарльберг-Халле.

Купштейн. Часовня и поля вдоль Инна в дождь. Все более и более глухие места.

Зальцбург. Ильдерман. — Кладбище Святого Петра. Сад Мирабель и его гордость. Дожди, флоксы — озеро и горы — поход на плато.

Линц. Дунай и рабочие предместья. Врач.

Бутвайс. Предместье. Маленький готический монастырь. Глушь.

Прага. Первые четыре дня. Монастырь в стиле барокко. Еврейское кладбище. Барочные церкви. Посещение ресторана. Голод. Безденежье. Покойник. Огурец в уксусе. Однорукий че­ловек играет на аккордеоне, подложив его ремень под зад­ницу.

Дрезден. Живопись.

Баутцен. Готическое кладбище. Герань и множество солнц в кирпичных арочках.

Бреслау. Моросящий дождь. Церкви и заводские трубы. Трагический пейзаж.

Равнины Силезии: безжалостные и неблагодарные — дюны — стая птиц, пролетающая промозглым утром над слякотной землей.

-л  Ольмюц. Ласковые и спокойные равнины Моравии. Кислые сливы и волнующие дали.

Брно. Бедные кварталы.

Вена. Цивилизация — пышные громады в окружении садов. Сокровенная тоска, которая прячется в этих шелковых складках.

 

Италия.

Церкви вызывают особое чувство: Ср. Андреа дель Сарто. Живопись: суровый и застывший мир, доверие и т.д. Отметить: итальянская живопись и ее упадок.               

 

Интеллектуал   перед   выбором:   присоединиться   или   нет (фрагмент).

 

Июль.

Что невыносимо для женщин в привязанности без любви, которой жалует их мужчина.

Для мужчины — горькая нежность.

 

Супружеские пары: мужчина пытается перед кем-нибудь блеснуть. Жена тут же: "А сам-то ты...

" — и старается его прини­зить, выставить такой же посредственностью, как и она сама.

В поезде. Мать говорит ребенку:

- Не соси пальцы, грязнуля.

Или: — Если не перестанешь, ты у меня получишь. То же.  Супружеские пары: жена в переполненном поезде встает с места.

— Дай, — говорит она.

Муж роется в кармане и протягивает ей клочок бумаги, который она просит.

 

Июль 37-го г.

Для Романа об игроке.

Ср. "Плеяды": захватывающий ритм. Вести игру.

Душа,   созданная   для   роскоши.   Искатель   приключений.

Июль 37-го г.

Игрок. Революция, слава, любовь и смерть. Разве стоят они того, что есть во мне, такое важное и неподдельное?

— Что же?

— Груз подступающих слез, — говорит он, — питающих мою любовь к смерти.

 

Июль 37-го г.

Искатель приключений. Отчетливо чувствует, что в искусстве делать уже нечего. Ничто великое, ничто новое невозмож­но — во всяком случае, в западной культуре. Остается только действовать. Но тот, в ком есть величие души, начнет действо­вать не иначе, как с отчаянием.

 

Июль.

Когда аскеза добровольна, можно поститься шесть недель, обходясь одной водой. Когда она вынужденна (голод), то не больше десяти дней.

Запас истинной жизненной силы.

 

Система дыхания тибетских йогов. Следовало бы привнести в подобные опыты нашу позитивную методологию. Иметь "откровения", в которые сам не веришь. Что мне нравится: сохранять трезвость ума даже в исступлении.

 

Женщины на улице. Зверь, сгорающий от желания, уютно расположился  в лоне и ступает мягко, как дикое животное.

 

Август.

Парижское шоссе: кровь стучит в висках, мир и люди вне­запно и странно отдаляются. Бороться со своим телом. Я сидел на ветру, опустошенный, выпотрошенный, и все время думал о К. Мэнсфилд, об этой длинной трогательной и горестной истории борьбы с болезнью. В Альпах наряду с одиночеством и с мыслью о том, что я приехал лечиться, меня ждет сознание, что я болен.

 

Идти до конца — значит не только сопротивляться, но также дать себе волю. Мне необходимо чувствовать свою личность по­стольку, поскольку в ней живет ощущение того, что выше меня. Иногда мне необходимо писать вещи, которые от меня ус­кользают—но именно они и доказывают, что есть во мне что-то сильнее меня.

 

Август.

Приветливость и волнение Парижа. Кошки, дети, всеобщая непринужденность. Серые тона, небо, большой парад камня и воды.

 

Арль.

 

Август 37-го г.

Он каждый день уходил в горы и возвращался, не говоря ни слова, с запутавшимися в волосах травинками, весь в цара­пинах. И каждый раз повторялось одно и то же: покорение без обольщения. Мало-помалу он преодолевал сопротивление этого неприветливого края. Ему удавалось слиться с круглыми белы­ми облаками, на фоне которых над гребнем возвышалась оди­нокая пихта, слиться с полями розоватого кипрея, с рябиной и колокольчиками. Он врастал в этот благоуханный каменистый мир. Когда он взбирался на далекую вершину и перед ним вне­запно открывался величественный пейзаж, он не чувствовал в душе умиротворения любви, он заключал с этой чужой природой своего рода договор — то было перемирие между двумя закля­тыми врагами, столкновение двух противников, а не дружеское общение двух старых знакомых.

 

Умиротворенность Савойи.

 

Август 39-го г.

Человек, который искал жизнь в том, в чем ее видят обыч­но (женитьба, положение в обществе и т.д.), и который, листая каталог модных вещей, вдруг обнаруживает, насколько ему чужда эта жизнь (такая, какой она предстает в каталоге модных вещей).

I часть. Его жизнь до этого момента.

II часть. Игра.

III часть. Отказ от компромиссов и правда в природе.

 

Август 37-го г.

Последняя глава? Париж —Марсель. Путь к Средиземно­му морю.

И он вошел в воду и смыл с себя черные уродливые отпечат­ки, оставленные миром. Вдруг, играя мускулами, он вновь по­чувствовал запах собственной кожи. Быть может, он никогда так не ощущал своего единения с природой, согласованности своего бега с бегом солнца. В этот час, когда тьма полнилась звездами, движения его явственно вырисовывались на фоне без­молвного лика неба. Шевельнув рукой, он очерчивает простран­ство, отделяющее это сверкающее светило от того, которое вре­менами исчезает из виду, он увлекает за собой снопы звезд, шлейф облаков. И вот—небесная влага, плещущаяся под его рукой, и город вокруг него, словно плащ с переливчатыми ракушками.

 

Два героя. Самоубийство одного из них?   ...

 

Август 37-го г. Игрок.

— Это будет трудно, очень трудно. Но это не повод.

— Конечно, — говорит  Катрин,  поднимая  глаза  к  солнцу.

 

Игрок.

Госпожа X., вообще-то старая дура, была прирожденной му­зыкантшей.

Для романа.

I часть: передвижной театр. Кино. История большой Любви (коллеж Сент-Шанталь).

 

Август 37-го г.

Проект плана. Сочетать игру и жизнь.

I часть.

А - Бегство от себя.

Б — М. и бедность (все в настоящем времени). Главы се­рии А описывают игрока. Главы серии Б — жизнь до смерти матери (смерть Маргариты — различные занятия: маклерство, автодетали, префектура и т.д.).

Последняя глава: Путь к солнцу и смерть (самоубийство — естественная смерть).

II часть.

Наоборот. А в настоящем: вновь обретенная радость. Дом перед лицом Мира. Связь с Катрин.

Б   в   прошлом. Обманут. Сексуальная ревность. Бегство.

III часть.

Все в настоящем. Любовь и солнце. Нет, говорит мальчик.

 

Август 37-го г.

Всякий раз, как я слышу или читаю политические выступ­ления тех, кто нами руководит, я с ужасом обнаруживаю, что в них нет ни единого человеческого слова. Вечно одни и те же фразы, повторяющие одну и ту же ложь. И если люди к этому привыкают, если народ еще не растерзал марионеток, это, по моему убеждению, доказывает только одно: люди ни в грошде ставят свое правительство и превращают в игру — да-да, именно в игру - немалую часть своей жизни и своих так называемых жизненных интересов.

 

А2 или А5 части I.

Я в отчаянии от того, какое огромное значение люди при­дают душевным порывам. Если вы меланхолик, жизнь вдвоем становится невыносимой. Ибо, если вы родились с благородным сердцем, вам не снести бесчисленных вопросов, которыми вас засыпают. А ведь это может значить для вас почти так же много, как голод или желание...

 

Август 37-го г. План. Три части. I часть: А в настоящем. Б в прошлом.

Гл. A1 - День г-на Мерсо, взгляд со стороны.

Гл. Б1 - Бедный квартал Парижа. Лавка, где торгуют ко­ниной. Патрис и его семья. Немой. Бабушка.

Гл. А2 - Беседа и парадоксы. Гренье. Кино.

Гл. Б2 — Болезнь Патриса. Доктор. "Эта высшая точка..."

Гл. Аз — Месяц передвижного театра.

Гл.  Бз - Занятия   (маклерство, автодетали, префектура).

Гл. А4 - История великой любви: "С вами такого больше не случалось?" — "Случилось, сударыня, когда я увидел вас". Тема револьвера.

Гл. Б4 — Смерть матери.

Гл. А5 _ Встреча с Раймондой.

 

Или:

I A - Сексуальная ревность. Б — Бедный квартал — мать.

II А — Дом перед лицом Мира — звезды. Б - Бьющая через край жизнь.

III Бегство — Катрин, которую он не любит.

 

Сокращать и уплотнять. История сексуальной ревности, которая приводит к отъезду в чужие края. Возвращение к жизни.

"Мудрость, за которой он ездил так далеко, сохраняла, ко­нечно, свою ценность, но только по возвращении в царство света".

Приезд в Прагу — до самого отъезда — болезнь.

Объяснение - Люсиль - Бегство.

 

Август.

Отсутствие испанских философов.

 

Роман: человек, понявший, что для того, чтобы жить, надо быть богатым, всецело предается погоне за деньгами, добивается успеха, живет и умирает счастливым.

 

Сентябрь.

Тот август был чем-то вроде затишья — глубокий вдох, прежде чем неистовым усилием все разрешить. Прованс и что-то во мне, чему приходит конец. Прованс подобен женщине, которая опирается на вашу руку.

Надо жить и созидать. Жить до слез — как перед этим кры­тым круглой черепицей домом с синими ставнями, который стоит на поросшем кипарисами склоне.

 

Монтерлан: Со мной всегда что-нибудь случается.

 

В Марселе, счастье и грусть — я на пределе. Любимый мною живой город. Но в то же время - горечь одиночества.

 

8 сентября.

Марсель, гостиничный номер. Обои — желтые цветы на сером фоне. География грязных пятен. Загаженные, закоп­ченные углы позади огромного радиатора. Кровать с сеткой, разбитый выключатель... Та свобода, которую чувствуешь при виде чего-то сомнительного и подозрительного.

 

М. 8 сентября.

Долгий заход ослепительного солнца. Цветущие олеандры в Монако и Генуе. Синие вечера на Лигурийском побережье. Моя усталость и подступающие к горлу слезы. Одиночество и жажда любить. Наконец Пиза, живая и строгая, ее зелено-желтые дворцы, ее купола и дивные берега сурового Арно. Сколько благо­родства в этом отказе распахнуть свою душу. Город стыдли­вый и чувствительный. На безлюдных ночных улицах он совсем рядом со мной — и, гуляя один, я даю наконец волю слезам. Какая-то незаживающая рана в моей душе начинает зарубцо­вываться.

 

На стенах Пизы: Alberto fa l'amore con la mia sorella¹.

 

¹ Альберто занимается любовью с моей сестрой (итал.).

 

Четверг 9.

Пиза и ее жители, отдыхающие на площади перед Дуомо. Кампо Санто с его прямыми линиями и кипарисами по углам. Становятся понятными распри XV и XVI веков. Каждый город здесь имеет свое лицо и свою сокровенную правду.

Нет другой жизни, кроме той, чье уединение нарушал мер­ный звук моих шагов по берегу Арно. А также той, что волнова­ла меня в поезде, идущем во Флоренцию. Женщины с такими серьезными лицами вдруг разражались смехом. Особенно хохо­тала одна, с длинным носом и горделивым ртом. В Пизе я долго предавался лени на поросшей травой Пьяцца дель Дуомо. Я пил из фонтанчиков, и вода была тепловатой, но бежала так быстро. По пути во Флоренцию я подолгу любовался лицами, упивался улыбками. Счастлив я или несчастен? Неважно. Я живу так яростно.

Вещи, живые существа ждут меня, и я, конечно, тоже жду их и тянусь к ним всеми силами моей печальной души. Но здесь я добываю себе средства к существованию, храня молчание и тайну.

Как чудесно, когда не нужно говорить о себе.

 

Гоццоли и Ветхий завет (костюмированный).

 

Фрески Джотто в церкви Санта Кроче. Потаенная улыбка святого Франциска, любящего природу и жизнь. Он оправдывает тех, кто стремится к счастью. Мягкий нежный свет над Фло­ренцией. Небо набухает, медля пролиться дождем. "Положение во гроб" Джоттино: Мария скорбит, сжав зубы.

 

Флоренция. На углу возле каждой церкви горы цветов с плотными блестящими лепестками, в капельках росы, таких простодушных.

 

Mostra Giottescal.

Требуется время, чтобы заметить, что ранние флорентий­ские мастера изображали лица, которые каждый день встре­чаются на улицах. Потому что мы утратили привычку видеть в лице главное. Мы уже не смотрим на своих современников, мы лишь берем от_ них то, что помогает нам ориентироваться (во всех смыслах). Раннехристианские мастера не искажают, они "воплощают".

Над монастырским кладбищем Сантиссима Аннунциата се­рое небо с нависшими тучами; архитектура строгая, но ничто здесь не напоминает о смерти. Есть надгробные плиты и надписи: этот был нежным отцом и верным мужем, тот был лучшим из супругов и предприимчивым торговцем, молодая женщина, обра­зец всех добродетелей, говорила по-французски и по-английски, si come il nativo². (Все ревностно исполняли свой долг, а сегод­ня на плитах, призванных увековечить их совершенства, дети играют в чехарду.) Вон там лежит девушка, бывшая единствен­ной надеждой своих родных. Ma la gioia e pellegrina sulla terra3. Однако все это меня не убеждает. Почти все, судя по надпи­сям, покорились вышней воле, вероятно, оттого, что ревностно выполняли свой долг в этом, как и во всем прочем. Я не поко­рюсь. Я буду безмолвно протестовать до конца. Нечего говорить "надо". Я прав в своем бунте, и я буду шаг за шагом идти к радости, этой вечной страннице на земле.

Тучи сгущаются, и ночь постепенно погружает во мрак надгробные плиты, на которых высечена мораль, приписанная мертвым. Если бы я был моралистом и писал книгу, то из сотни страниц девяносто девять оставил бы чистыми. На послед­ней я написал бы: "Я   знаю  только один долг - любить". Ника-

¹ Выставка Джотто (итал.).

^{2 К}ак на своем родном языке (итал.).

³ Но радость— странница на земле (итал.).

кйх других я не признаю. Решительно не признаю. Плиты ут­верждают, что это бесполезно и что жизнь идет. Col sol levante, col sol cadente?! Но бесполезность нимало не ослабляет моего бунта, наоборот, она его разжигает.

Я сидел на земле, прислонившись к колонне, и думал об этом, а дети смеялись и резвились. Священник улыбнулся мне. Женщины смотрели на меня с любопытством. В церкви глу­хо играл орган, и его мягкий звук доносился порой сквозь крики детей. Смерть! Если продолжать в том же духе, я мог бы умереть счастливым. Я растранжирил бы всю свою надежду.

 

Сентябрь.

Если вы говорите: "Я не понимаю христианства, мне нужны утешения", значит, вы человек ограниченный и пристрастный. Но если, живя без утешения, вы говорите: "Я понимаю пози­цию христианства и восхищаюсь ею", значит, вы легкомыслен­ный дилетант. Что до меня, я начинаю утрачивать чувствитель­ность к общественному мнению.

 

Монастырь Сан Марко. Солнце среди цветов.

 

Раннее Возрождение в Сиене и Флоренции. Художники постоянно изображали здания маленькими, а людей большими, не потому, что не знали законов перспективы, но потому, что упорно верили в человека и святых, которых изображали. Брать с них пример в работе над театральными декорациями.

 

Поздние розы в монастыре Санта Мария Новелла и флорен­тийские женщины в это воскресное утро. Пышные груди, глаза и губы, от которых у вас начинает сильнее биться сердце, пере­сыхает во рту и по всему телу разливается жар.

 

¹Жизнь то возвышает нас, то губит (итал.).

 

Фьезоле.

Приходится вести трудную жизнь. Не всегда удается посту­пать так, как того требует мой взгляд на вещи. (И стоит мне только завидеть абрис моей судьбы, как он уже ускользает от моего взгляда.) Приходится упорно трудиться и бороться за то, чтобы вновь обрести одиночество. Но в один прекрасный день земля озаряется своей первозданной и наивной улыбкой. Тогда борьба и жизнь в нас сразу словно бы затихают. Миллио­ны глаз созерцали этот пейзаж, а для меня он словно первая улыбка мира. Он выводит меня из себя в глубинном смысле слова. Он убеждает меня, что вне моей любви все бесполезно и даже любовь моя, если она утратила невинность и беспредмет­ность, бессильна. Он отказывает мне в индивидуальности и не откликается на мои страдания. Мир прекрасен, и в этом все дело. Он терпеливо разъясняет нам великую истину, состоявшую в том, что ум и даже сердце — ничто. А камень, согретый солн­цем, или кипарис, который кажется еще выше на фоне ясного неба, очерчивают единственный мир, где понятие "быть пра­вым" обретает смысл, — природу без человека. Этот мир меня уничтожает. Он стирает меня с лица земли. Он отрицает меня без гнева. А я, смирившийся и побежденный, устремляюсь на поиски мудрости, которой все уже подвластно, — только бы слезы не застилали мне взор и только бы громкое рыдание поэзии, рас­пирающее мне грудь, не заставило меня забыть о правде мира.

 

13 сентября.

Запах лавра, который растет во Фьезоле на каждом шагу.

 

15 сентября.

В монастыре Сан Франческо во Фьезоле есть маленький дворик, окруженный аркадами, полный красных цветов, солнца и черно-желтых пчел. В углу стоит зеленая лейка. Повсюду жужжат мухи. Маленький садик тихо курится под палящим солнцем. Я сижу на земле, думаю о францисканцах, чьи кельи только что видел, чьи вдохновенные порывы мне теперь понят­ны, и отчетливо сознаю, что если они правы, то и я прав. Я знаю, что за стеной, к которой прислоняюсь, есть холм, а у подножия его раскинулась, как дар Божий, вся Флоренция с ее кипари­сами. Но великолепие мира словно бы оправдывает этих людей.

Я призываю на помощь всю мою гордость, чтобы уверовать, что оно оправдывает и меня, и всех подобных мне - тех, кто знает, что крайняя бедность всегда смыкается с роскошью и бо­гатством мира. Если мы сбрасываем покровы, то лишь для бо­лее достойной (а не для иной) жизни. Это единственный смысл, который я вкладываю в слово "голь" (denuement). "Быть го­лым" всегда означает физическую свободу, близость руки к цветам, любовное согласие земли и человека, освободившегося от человеческих свойств, — ах, я несомненно уверовал бы во все это теперь, если бы это уже не произошло прежде.

Нынче я чувствую себя свободным по отношению к своему прошлому и к тому, что я утратил. Я жажду лишь этой сосредо­точенности да замкнутого пространства — этого ясного и тер­пеливого горения. Я хочу одного: держать свою жизнь в руках, как тесто, которое изо всех сил мнут и месят, прежде чем поса­дить хлебы в печь, — и уподобиться людям, сумевшим провести всю жизнь между цветами и колоннами. То же и эти долгие ночи в поезде, когда можно разговаривать с самим собой, наедине с собой строить планы и с восхитительным терпением возвращать­ся к уже обдуманному, останавливать свои мысли на бегу, затем снова гнать их вперед. Сосать свою жизнь, как леденец, лепить, оттачивать, наконец, любить ее - так подыскивают окон­чательное слово, образ, фразу, заключительные, западающие в память, те, что мы уносим с собой и что будут отныне опре­делять наш угол зрения. Можно на том и остановиться и поло­жить конец целому году мятежной и изнурительной жизни. Я силюсь довести свое присутствие в себе самом до конца, сохранить его во всей моей многоликой жизни — даже ценой одиночества, нестерпимость которого я теперь узнал. Главное — не поддаваться. Не соглашаться, не предавать. Все мое исступ­ление помогает мне в этом, и в точке, куда оно несет меня, я обретаю мою любовь, а вместе с нею — неистовую страсть жить, которая составляет смысл моего существования.

Всякий раз, когда человек ("Я") уступает своему тщесла­вию, всякий раз, когда человек думает и живет, чтобы "казать­ся", он совершает предательство. Желание "казаться" — это большое несчастье, которое всегда принижало меня перед лицом истины. Нет необходимости открывать душу всем, откроем ее лишь тем, кого мы любим. Ибо в этом случае мы желаем не казаться, а лишь дарить. Сильный человек — тот, кто умеет ка­заться только тогда, когда надо. Идти до конца — значит уметь хранить свою тайну. Я страдал от одиночества, но, чтобы сохра­нить свою тайну, я преодолел страдание, причиняемое одиночест­вом. И сегодня я убежден, что самая большая заслуга человека в том, чтобы жить в одиночестве и безвестности. Писать — вот что приносит мне глубокую радость! Жить в согласии с миром и наслаждаться — но только быть при этом голым и босым. Я не

был бы достоин любить наготу пляжей, если бы не умел оста­ваться нагим наедине с собой. Впервые слово "счастье" не кажет­ся мне двусмысленным. Пожалуй, я понимаю под ним не совсем то, что обычно имеют в виду люди, говорящие: "Я счастлив". Некоторое постоянство в отчаянии рано или поздно рождает радость. И у каждого из тех, кто в монастыре Сан Франческо окружили себя красными цветами, стоит в келье череп, дающий пищу для размышлений. За окном Флоренция, а на столе смерть. Что до меня, то если я чувствую, что в жизни моей происходит перелом, то не благодаря тому, что я приобрел, а благодаря тому, что утратил. Я чувствую в себе необъятные, глубокие силы. Именно они позволяют мне жить так, как я считаю нуж­ным. Если сегодня я так далек от всего, то вот почему: у меня есть силы только на любовь и восхищение. Мне кажется, я готов приложить все силы любви и отчаяния, чтобы лелеять жизнь с ее залитым слезами или сияющим лицом, жизнь без соли и раскаленного камня, жизнь, как я ее люблю и понимаю. Сегодня не похоже на перевалочный пункт между "да" и "нет". Оно - и "да", и "нет". "Нет" - и бунт против всего, что не есть слезы и солнце. "Да" — моей жизни, которая впервые сулит мне что-то хорошее впереди. Кончаются бурный, мятежный год и Италия; грядущее неопределенно, но я совершенно свободен по отношению к прошлому и к себе самому, Вот моя бедность и мое единственное богатство. Я как бы начинаю все сначала -не более и не менее. Но с сознанием собственных сил, с презре­нием к собственному тщеславию, с ясным, хоть и возбужденным умом, который торопит меня навстречу судьбе.

75 сентября 37-го г.