ТЕТРАДЬ №IV ЯНВАРЬ 1942 ГОДА

СЕНТЯБРЬ 1945 ГОДА

 

Январь-февраль.

"Все, что не убивает меня, придает мне силы". Да, но... И как трудно мечтать о счастье. Тяжкий гнет всего этого. Самое лучшее - замолчать навеки и обратиться к остальному.

 

Дилемма, говорит Жид: быть нравственным или быть ис­кренним. И еще: "Прекрасны только те вещи, что продиктованы безумием и написаны разумом".

 

Со всем порвать. Раз нет пустыни, пусть будет чума или ма­ленькая станция, как у Толстого.

 

Гёте: "Я чувствовал себя в достаточной степени Богом, что­бы снизойти к дочерям человеческим".

 

Нет такого тяжкого преступления, на которое умный чело­век не чувствовал бы себя способным. Согласно Жиду, великие умы не поддаются этому искушению, потому что это бы их ограничило.

 

Рец с легкостью усмиряет первое волнение в Париже, пото­му что настает время ужина: "Самые горячие головы не хотят, что называется, опоздать к столу".

 

Иностранные ориентиры Толстой; Мелвилл; Д. Дефо; Сервантес.

 

Рец: "Г-н герцог Орлеанский обладал всем, что необходимо человеку порядочному, за исключением храбрости".

 

Во время Фронды дворяне, встречая похоронную процессию, разят шпагами распятие с криками: "Вот враг!"

 

Есть множество официальных мотивов для враждебного отношения к Англии (обоснованных и необоснованных, поли­тических и неполитических). Но принято замалчивать один из худших мотивов: ярость и низменное желание увидеть, как гиб­нет тот, кто смеет сопротивляться силе, растоптавшей нас самих.

 

Французы сохранили революционные привычки и тради­ции. Им не хватает только решительности: они превратились в чиновников, мелких буржуа, мидинеток. Гениальный ход-сделать их легальными революционерами. Они готовят загово­ры с позволения властей. Они переделывают мир, не отрывая задницы от кресла.

Эпиграф к "Орану, или Минотавру".

Жид. Непредвзятый ум. "Я представляю его при дворе царя Миноса: он с тревогой ожидает, каким чудовищем окажет­ся Минотавр; так ли он ужасен, как говорят, или просто лишен очарования".

 

В античной драме расплачивается всегда тот, кто прав, Про­метей, Эдип, Орест и т.д. Но это не важно. Все равно все они, и правые и виноватые, в конце концов оказываются в преис­подней. Нет ни кары, ни награды. Поэтому в нашем восприятии, помраченном столетиями христианского извращения, античные драмы выглядят несерьезными — и выспренними.

Противопоставить этому: "Главное — опасность подчиниться навязчивой идее" (Жид);• "послушание" (Ницше). И снова Жид, на сей раз по поводу обездоленных: "Не отнимайте у них вечную жизнь или дайте им революцию". Для моего эссе о бунте. "Не выгоняйте меня "из моей милой пещерки", — сказала От­шельница из Пуатье, жившая там в дерьме.

 

Тяга некоторых умов к правосудию и его абсурдной дея­тельности. Жид, Достоевский, Бальзак, Кафка, Мальро, Мелвилл и т.д. Искать объяснения.

 

Стендаль. Можно вообразить себе историю Малатесты или рода Эсте, рассказанную сначала Барресом, а потом уже Стенда­лем. Стендаль изберет стиль хроник, репортажа о "великом". Именно в несоответствии тона и истории и заключается секрет Стендаля (ср. некоторых американских писателей). Точно та­кое же несоответствие существует между Стендалем и Беатриче Ченчи. Если бы Стендаль избрал патетический тон, он проиграл бы. (Что бы ни говорили историки литературы, Тиртей смешон и отвратителен.) "Красное и черное" имеет подзаголовок "Хро­ника 1830 года". Итальянские хроники (и т.д.).

 

Март.

Люцифер Мильтона. "Подальше от Него!.. Дух в себе обрел

свое пространство, и создать в себе из Рая — Ад и Рай из Ада Он может. ...Лучше быть Владыкой Ада, чем слугою Неба!"* Вкратце психология Адама и Евы: он создан для созерцания и отваги, она для мягкости и соблазнительной грации; он только для Бога, она для Бога в нем.

 

Шиллер умирает, успев  "спасти все, что могло быть спа­сено".

 

Песнь X "Илиады". Вожди, не в силах заснуть, страшась поражения, скитаются, не находя себе места, мирно беседуют и решаются отправиться во враждебный стан, "чтоб не без­действовать".

Кони Патрокла плачут во время боя, в котором гибнет их хозяин. И (песнь XVIII) троекратный крик Ахилла, вернувше­гося на поле боя, — он грозно"высится надо рвом в своих свер­кающих доспехах. И троянцы отступают. Песнь XXIV. Горе Ахилла, плачущего в ночь после победы. Приам: "Я испытую, че­го на земле не испытывал смертный: / Мужа, убийцы детей моих, руки к устам прижимаю!"²

(Нектар был красным!)

 

Высшая похвала "Илиаде" заключается в том, что, зная заранее исход битвы, читатели тем не менее разделяют смятение ахеян, отступающих под натиском троянцев. (То же относится и к "Одиссее": известно ведь, что Улисс убьет женихов.) С ка­ким же волнением, должно быть, внимали рассказу первые слу­шатели!

 

К вопросу о великодушной психологии. Для человека больше пользы, когда его изображают в вы­годном свете, чем когда его без конца попрекают его недостат-

¹  Перевод Арк. Штейнберга. ²Перевод Н. Гнедича.

ками. Всякий человек, естественно, старается походить на свой лучший образ. Это правило распространяется на педагогику, историю, философию, политику. Мы, к примеру, — плод двад-цативекового созерцания картинок на евангельский сюжет. Две тысячи лет человек видел сам себя униженным. Результат нали­цо. Кто знает, что сталось бы с нами, если бы все эти двадцать веков мы видели перед собой идеал античности с его прекрас­ным человеческим лицом?

 

С точки зрения психоаналитика, "я" разыгрывает перед самим собой бесконечное представление, но либретто этого спектакля лжет.

Ф. Александер и X. Штауб, "Преступник". В прежние вре­мена осуждали на смерть истериков, придет время, когда будут лечить преступников.

 

"Жить и умирать перед зеркалом", — сказал Бодлер. Все как-то забывают о том, что "и умирать". Жить перед зеркалом готов каждый. А самое-то трудное — стать хозяином собствен­ной смерти.

 

Навязчивый страх ареста. Он прилежно посещал аристокра­тические заведения — концертные залы, дорогие рестораны. Связать себя узами солидарности с этими людьми — уже защита. И потом там тепло, там рядом люди. Он мечтал издать блиста­тельные книги, которые прославили бы его имя и сделали бы его неуязвимым. В его представлении было достаточно, чтобы сыщики прочли его книги. Они сказали бы: "Этот человек не лишен чувствительности. Это художник. Человека с такой ду­шой осудить нельзя". Но иногда он чувствовал, что точно так же его защитила бы болезнь, увечье. И как некогда преступники бежали в пустыню, он собирался сбежать в клинику, санаторий, приют.

Он нуждался в общении, тепле. Он перебирал в памяти своих друзей. "Невозможно, чтобы так поступили с приятелем г-на X, с гостем г-на Y". Но связей всегда оказывалось недостаточно, чтобы удержать занесенную над ним неумолимую руку. Тогда мысль его обращалась к эпидемиям. Ведь может же начаться тиф, чума, такое бывает, такое случалось. До какой-то степени

это правдоподобно. И тогда все меняется, пустыня сама идет к вам. Теперь им уже не до вас. А ведь дело именно в этом: в сознании, что кто-то без вашего ведома занят вами и неиз­вестно, каковы его намерения — что он решил и решил ли. Зна­чит, выбираем чуму—а без землетрясения пока обойдемся. Таким образом это дикое сердце призывало своих ближних и молило их о тепле. Таким образом эта сморщенная заскоруз­лая душа просила пустыни о прохладе и с надеждой вгляды­валась в болезни, катастрофы, стихийные бедствия. (Развить эту мысль далее.)

 

Дед А.Б. в пятьдесят лет счел, что с него довольно. Он лег на кровать в своем домике в Тлемсене и вставал только в край­них случаях — так он дожил до восьмидесяти четырех лет. Из скупости он никогда не покупал часов. Он узнавал время, и прежде всего время еды, с помощью двух кастрюль, в одну из которых был насыпан горошек. Он исправно пересыпал его в другую кастрюлю, и это помогало ему ориентироваться во времени.

Он и прежде проявлял признаки этой безучастности ко все­му: ничто его не интересовало, ни работа, ни дружба, ни музыка, ни кафе. Он ни разу не выезжал из города, а когда однажды ему понадобилось съездить в Оран, он вышел на ближайшей к Тлем-сену станции, испугавшись того, что ему предстоит, и с первым же поездом вернулся домой. Тем, кто удивлялся его тридца­тичетырехлетнему лежанию в постели, он объяснял, что по христианскому вероучению половина жизни человека — путь на­верх, а другая — путь вниз и что во время этого пути вниз жизнь человека уже не принадлежит ему. Впрочем, он противоречил себе, замечая, что Бога нет, а коли так, то и священники не нужны, но эта философия, вероятно, объяснялась досадой, ко­торую он испытывал от частых сборов пожертвований в своем приходе.

Его облик довершает страстное желание, о котором он гово­рил всем и каждому: он надеялся дожить до глубокой старости.

 

Бывает ли трагическое дилетантство?

 

Осознав абсурдность жизни и пытаясь жить соответственно, человек всегда замечает, что труднее всего уберечь цельность сознания. Обстоятельства почти всегда этому препятствуют. Речь идет о том, чтобы сохранить ясность в мире, где царит туманность.

Он замечает также, что подлинная проблема, даже без Бо­га, — это проблема психологического единства (осознание аб­сурда ставит, по сути дела, только вопрос о метафизическом единстве мира и духа) и душевного покоя. Он замечает также, что этот покой недостижим без послушания, которое трудно примирить с миром. Суть проблемы в этом. Надо именно прими­рить послушание с миром. Надо суметь жить по монастырскому уставу в миру.

Препятствием служит прошлая жизнь (профессия, женитьба, прежние воззрения и т.д.), то, что уже произошло. Не уклонять­ся ни от одного аспекта этой проблемы.

 

Отвратительно, когда писатель говорит, пишет о том, чего он не пережил. Но постойте, ведь убийца не самый подходящий человек, чтобы рассказывать о преступлении. (Однако не самый ли он подходящий человек, чтобы рассказывать о своем пре­ступлении? Даже в этом уверенности нет.) Следует помнить, какое расстояние отделяет творчество от поступка. Настоящий художник находится на полпути между своими вымыслами и своими поступками. Он — человек, "способный на". Он мог бы быть тем, кого он описывает, пережить то, что он описывает. Только поступок ограничил бы его, и он стал бы тем, кто его совершил.

 

"Высшие никогда не прощают низшим величавой наруж­ности" ("Сельский священник").

7км же, "Больше не осталось хлеба". Вероника и долина Монтиньяк растут одновременно. Тот же символизм, что и в "Лилии".

Тем, кто говорит, что Бальзак плохо пишет, следует напом­нить эпизод смерти г-жи Грален: "Все в ней очистилось, просвет­лело, и на лице ее забрезжил отблеск пылающих шпаг ангелов-хранителей, которые ее окружали".

"Этюд о женщине": рассказ безличен— но это рассказывает Бьяншон.

Ален о Бальзаке: "Гений его заключается в умении избрать посредственное и возвысить его, не изменяя".

Бальзак и кладбища в "Феррагусе".

Барокко у Бальзака: страницы об органе в "Феррагусе" и "Герцогине де Ланже".

Этот огонь, пылающий и смутный отблеск которого видит герцогиня в глазах Монриво, пламенеет во всем творчестве Бальзака.

 

Два стиля: г-жа де Лафайет и Бальзак. Первый стиль совер­шенен в мелочах, второй более озабочен целым, и четырех глав едва хватает, чтобы дать представление о его напоре. Бальзак хорошо пишет не вопреки, а даже со своими ошибками во французском.

 

Тайна моего мира: вообразить Бога без человеческого бес­смертия.

 

Чарлз Морган и единство духа: блаженство единственного намерения — неизменная способность достигать совершенства — "гений — это власть над смертью", противостояние женщине и ее трагической любви к жизни — одно печальнее другого.

 

Сонеты Шекспира:

"Я вижу тьму, что и слепому зрима..."

"И долго мне, лишенному ума, /Казался раем ад, а светом тьма..."¹

 

Край, где находит прибежище красота, труднее всего оборо­нять — так хочется его пощадить. Поэтому народы художест­венно одаренные непременно пали бы жертвою неблагодарных, если бы любовь к свободе не перевешивала в сердцах людей любовь к красоте. Это инстинктивная мудрость — ведь свобода есть источник красоты.

¹ Перевод С. Маршака,

Калипсо предлагает Улиссу выбор между бессмертием и отечеством. Он отвергает бессмертие. В этом, быть может, весь смысл "Одиссеи". В песни XI Улисс и мертвецы перед ямой, полной крови, — и Агамемнон говорит ему: "Слишком довер­чивым быть, Одиссей, берегися с женою; /Ей открывать просто­душно всего, что ты знаешь, не должно ""¹

¹ Перевод В. Жуковского.

 

Следует также отметить, что Одиссей говорит о Зевсе как о родителе-творце. Голубка разбивается об утес, но родитель создает другую голубку, чтобы восполнить утрату.

XVII. Пес Аргус.

XXII. Вешают женщин, которые отдавались мужчинам, -неслыханная жестокость.

 

Снова о хрониках Стендаля — См. Дневник, с. 28—29.

"Вершина страсти может состоять в том, чтобы убить муху ради возлюбленной". "Только женщины с сильным характером могут составить мое счастье".

И такая деталь: "Как часто случается с людьми, сосредото­чившими свою энергию на одной или двух жизненных целях, вид у него был неопрятный и запущенный".

Т. II: "Я так много перечувствовал сегодня вечером, что у меня болит желудок".

Стендаль, который не ошибался относительно собственного литературного будущего, совершенно неверно судил о будущем Шатобриана: "Бьюсь об заклад, что в 1913 году все и думать забудут о его писаниях".

 

Эпитафия Г. Гейне: "Он любил розы Бренты".

 

Флобер:  "Я умер бы со смеху, глядя, как один человек судит   другого, если бы это зрелище не внушало мне жалость".

Что он увидел в Генуе: "Город весь из мрамора и сады, полные роз".

И еще: "Глупости свойственно делать выводы".

 

Письма Флобера.

Том II. "Успех у женщин, как правило, является признаком посредственности" (?).

Там же. "Жить как буржуа и думать как полубог"?? Ср. историю солитера.

"Шедевры глупы, у них невозмутимый вид, как у жвачных животных".

"Если бы я был любим, когда мне было семнадцать лет, каким художником стал бы я теперь!"

 

"В искусстве никогда не надо бояться преувеличения... Но преувеличение должно быть последовательным — пропор­циональным самому себе".

Его цель: ироническое приятие существования и полное его преображение посредством искусства, "Жить — не наше дело".

Объяснить характер человека этим далеко идущим выска­зыванием: "Я утверждаю, что цинизм граничит с целомудрием".

Там же. "Мы ничего не совершили бы в этом мире, не будь мы движимы ложными идеями" (Фонтенель).

На первый взгляд жизнь человека интереснее его произ­ведений. Она образует крепкое и напряженное целое, В ней ца­рит единство духа. Все его годы проходят на одном дыхании. Да, это роман. Конечно, над этим еще следует подумать.

 

Малодушие  всегда найдет себе философское оправдание.

 

Боясь быть принятым за литературу, искусствоведение пытается говорить языком живописи — и тут-то как раз и стано­вится литературой. Надо вернуться к Бодлеру, Описание с точки зрения человека - но объективное.

 

Г-жа В. Среди запахов тухлого мяса. Три кошки. Две со­баки. И рассуждения о музыке в душе. Кухня заперта. В ней ужасная жара.

Небо и жара всей своей тяжестью нависают над бухтой. Все пронизано светом. Но солнца нет.

 

Надо рассмотреть все трудности одиночества без изъятия.

 

Монтень: жизнь ускользающая, мрачная и немая.

 

Современный ум в полном смятении. Область знания до такой степени расширилась, что мир и дух утратили все точки опоры. Не подлежит сомнению, что мы страдаем нигилизмом. Но замечательнее всего — проповеди о "возврате". Возврат к средневековью, к первобытному мышлению, к земле, к религии, к арсеналу старых решений. Чтобы счесть эти лекарства хоть сколько-нибудь полезными, нам пришлось бы полностью пре­небречь нашими знаниями — словно мы ничему не научились, — притвориться, будто мы начисто забыли то, что не забывается, Пришлось бы зачеркнуть многовековой вклад и несомненное бо­гатство духа, который в конце концов (это его последнее дости­жение) по собственному почину возвращает мир к хаосу. Это невозможно. Чтобы выздороветь, нужно свыкнуться с новопри-обретенной трезвостью суждения, с новоприобретенной прозор­ливостью. Надо учесть внезапно посетившее нас осознание наше­го изгнанничества. Ум в смятении не оттого, что знание перевер­нуло мир. Он в смятении оттого, что не может смириться с этим переворотом. Он "не привык к этой мысли". Пусть же он при­выкнет к ней, и тогда смятение пройдет. Останется только пере­ворот и ясное осознание его духом. Надо переделать целую культуру.

 

Ощутимы должны быть только доказательства.

 

"Европу, - говорит Монтескье, - погубят военные".

 

Кто может сказать: я прожил прекрасную неделю. Свиде­тельство тому — мои воспоминания, а я знаю, что они не обма­нывают. Да, эта картина прекрасна, как были прекрасны эти долгие дни. Радости мои были чисто физическими, но получен­ными с благословения духа. В этом заключается совершенство, согласие  с судьбой, признательность и уважение к человеку.

Длинные девственно-чистые дни! Праздник воды, такой чер­ной по утрам, такой прозрачной в полдень, такой теплой и золо­тистой вечером. Долгие вечера на дюне среди обнаженных тел, изнуряющий полдень, а потом следовало бы повторить все сна­чала, снова сказать то, что уже было сказано, Это была моло­дость. Молодость, и в тридцать лет я ничего так не хочу, как продлить эту молодость. Но...

 

Книги Коперника и  Галилея оставались под запретом до 1822 года. Три века упрямства, это мило.

 

Смертная казнь. Преступника убивают, потому что преступ­ление истощает в человеке всю способность жить. Он все про­жил, раз он убил. Он может умереть. Убийство исчерпывает.

 

Чем литература XIX и особенно XX века отличается от литературы классических веков? Как вся французская лите­ратура, она моралистична. Но классическая мораль есть мораль критическая (за исключением Корнеля) — мораль негативная, Мораль XX века, напротив, позитивна: она определяет стили жизни. Взгляните на романтического героя, на Стендаля (он вполне принадлежит своему веку, но именно поэтому), на Бар-реса, Монтерлана, Мальро, Жида и др.

 

Монтескье: "Бывают мелкие глупости, которые хуже боль­ших".

 

Начинаешь лучше понимать, что такое "Вечное возврате^ ние", если представляешь его себе как повторение великих событий - как если бы все имело целью воспроизвести или под­черкнуть кульминационные события в истории человечества, Итальянские мастера раннего Возрождения или Страсти по Иоанну воскрешают, копируют, бесконечно толкуют тот Шт, когда на Голгофе было сказано: "Совершилось!" Во всех пора­жениях есть нечто от Афин, сданных римским варварам,! где победы напоминают о Саламине, и т.д. и т.п.

 

Брюлар: "Я всегда относился к своим сочинениям так же целомудренно,   как   и   к   своим   любовным приключениям".

Там же: "Для меня гостиная, где собрались восемь или десять человек, где все женщины имеют любовников, где ведут веселую беседу и в "половине первого ночи пьют легкий пунш, -самое приятное место на свете".

 

Навязчивый страх ареста: посылая сыну месячное содержа­ние, он добавил лишних сто франков. Потому что он стал мягче, великодушнее. Ужас делает его альтруистом.

Поэтому, когда два человека, целый день метавшиеся по городу, наконец заговаривают друг с другом, они сразу стано­вятся мягче. Один со слезами говорит о жене, которую не видел два года. Вообразите вечера в городе, где гонимый блуждает в одиночестве.

 

А.Ж.Т. о "Постороннем".

Это очень продуманная книга, и тон ее... нарочитый. Правда, он пять или шесть раз повышается, но лишь для того, чтобы избежать монотонности и соблюсти правила. Мой Посторонний не оправдывается перед священником. Он приходит в ярость, а это совсем другое дело. Но в таком случае, скажете вы, я сам беру слово. Да, я много об этом думал. Я решился на это, пото­му что хотел, чтобы мой персонаж подошел к единственно серь­езной проблеме будничным и естественным путем. Надо было обозначить этот великий момент. С другой стороны, обратите внимание, что мой персонаж остается верен себе. В этой главе, как и во всей книге, он довольствуется тем, что отвечает на вопросы. Прежде это были вопросы, которые мир ставит перед нами ежедневно, — теперь это вопросы священника. Таким об­разом, я даю моему персонажу определение через отрицание. Все это, разумеется, касается художественных средств, а не цели. Смысл книги заключается именно в параллельности двух частей. Вывод: обществу нужны люди, которые плачут на похоронах матери; или: человека всегда осуждают не за то преступление, какое он, по его мнению, совершил. Впрочем, я вижу еще десяток возможных выводов.

 

Великие слова Наполеона: "Счастье — самый великий ре­зультат моих способностей".

До ссылки на остров Эльба: "Живой слуга лучше мертвого императора".

"Подлинно великий человек всегда будет выше событий, которые явились следствием его действий".

"Нужно хотеть жить и уметь умирать".

 

Критика о "Постороннем". Сплошной "Моралин". Глупцы, они думают, будто отрицание - свидетельство беспомощности, а это осознанный выбор. (Летописец Чумы показывает герои­ческую сторону отрицания.) Для человека, лишенного Бога — а таковы все люди, — другая жизнь невозможна. Воображать себе, что мужественность сводится к суетливым пророчествам, что величие сводится к духовному позерству! Но эта борьба посредством поэзии, нередко столь темной, это так называемое восстание духа — самый легкий выход. Все это не достигает це­ли, о чем прекрасно знают тираны.

 

Бесперспективно.

"Каков предмет моих размышлений, превосходящий меня самого, и что я испытываю, не умея его определить? Своего рода тернистый путь к святости отрицания — героизм без Бога — наконец чистый человек. Все человеческие добродетели, в том числе одиночество в отношении Бога.

Что составляет превосходство (единственное) христианско­го образца! Христос и его апостолы — поиск стиля жизни. В этом произведении будет столько же форм, сколько этапов на пути к совершенству  (не требующему награды). Посторонний — нуле-

вая точка. Там же. Миф. Чума — шаг вперед, прогресс, не от нуля к бесконечности, но к более глубокой сложности - ее еще предстоит определить. Последней точкой будет святой, но у него появится собственное числовое значение — по человеческим меркам".

 

О критике.

Три года, чтобы написать книгу, пять строчек, чтобы ее осмеять — перевирая при цитировании.

Письмо к А.Р., литературному критику (не для отправки).

...Одна фраза из вашей критической статьи меня особенно поразила: "Я не принимаю в расчет..." Как просвещенный кри­тик, знающий о том, что во всяком художественном произве­дении все заранее продумано, может не принимать в расчет единственный момент в изображении героя, когда тот говорит о себе и приоткрывает читателю часть своей тайны? И как вы не почувствовали, что этот финал еще и точка, где сходятся все линии, где описанное мною раздробленное существование обре­тает наконец единство...

Вы приписываете мне стремление воссоздать реальность. Реализм - слово, лишенное смысла ("Госпожа Бовари" и "Бесы" — реалистические романы, но между ними нет ничего общего). Меня это вовсе не волновало. Если бы понадобилось сформулировать мою цель, я, напротив, заговорил бы о символе. Впрочем, вы это прекрасно почувствовали. Но вы наделяете этот символ смыслом, какого он не имеет. Да что тут говорить! Вы без всяких оснований приписали мне смехотворную филосо­фию. Ведь ничто в моей книге не указывает на то, что я верю в природного человека, что я отождествляю человеческое су­щество с растением, что человеческая природа чужда морали и т.д. и т.п. Главный герой моей книги никогда не проявляет инициативы. Вы не заметили, что он всегда ограничивается тем, что отвечает на вопросы, поставленные жизнью или людьми. Таким образом, он никогда ничего не утверждает. И я дал всего лишь его негативное изображение. Ничто не давало вам осно­вания судить о его внутреннем состоянии, кроме той последней главы. Но вы "не принимаете ее в расчет".

Объяснять причины моего стремления "как можно меньше высказывать" было бы слишком долго. Во всяком случае, мне жаль, что поверхностный взгляд побудил вас приписать мне фи­лософию лавочника, которой я не могу разделить. Вы лучше поймете, что я хочу сказать, если я замечу вам, что единственная цитата из моего романа, которую вы приводите в своей статье, неверна (привести ее и исправить) и, следовательно, выводы ваши так же неверны. Быть может, в книге есть другая философия, и вы коснулись ее, рассуждая о слове "бесчеловечность". Но стоит ли об этом говорить?

Вы, быть может, подумаете: не слишком ли много шума из-за маленькой книжечки неизвестного автора? Но я полагаю, что в этом вопросе я человек старомодный. А вы встали в нрав­ственном отношении на такую точку зрения, которая помешала вам судить с присущими вам — если верить отзывам — проница­тельностью и талантом. Такая позиция шатка, и вы знаете это лучше всех. Граница между вашей критикой и той, которая существовала не так давно и скоро появится вновь благодаря управляемой литературе, дабы судить о моральном характере того или иного произведения, весьма зыбкая. Это отвратитель­но, говорю вам об этом без гнева. Ни вы, ни кто-либо другой не вправе судить, пойдет произведение на пользу народу или во вред ему в данный момент или когда бы то ни было. Я, во всяком случае, отказываюсь подчиняться подобным пригово­рам, и именно это явилось поводом для моего письма. Уверяю вас, что я с радостью выслушал бы более суровый критический отзыв, если бы он исходил от ума менее косного.

Как бы там ни было, я хотел бы, чтобы мое письмо не поро­дило нового недоразумения. Мои слова продиктованы вовсе не чувствами обиженного автора. Я прошу вас не придавать мое письмо огласке даже частично. Вам нечасто доводилось видеть мое имя в печати, несмотря на то что двери журналов нынче широко открыты. Дело в том, что мне нечего сказать читателям журналов, а приносить жертвы рекламе я не люблю. В данный момент я публикую книги, плод многолетнего труда, по той единственной причине, что закончил их и работаю над новыми, которые явятся их продолжением. Я не жду от них ни матери­альной, ни моральной выгоды. Я надеялся только на внимание и терпение, которых заслуживает дело, предпринятое с чистым сердцем. Похоже, что даже и это требование было чрезмерным. При всем том — примите уверения в моем искреннем почтении.

 

Три персонажа являются действующими лицами "Посторон­него": двое мужчин (один из которых я) и одна женщина.

 

Брис Парен. Эссе о платоновском логосе. Изучает логос как язык. Приходит к тому, что наделяет Платона философией вы­ражения. Описывает поиски Платоном разумного реализма. В чем "трагизм" проблемы? Если наш язык не имеет смысла,

 

то ничто его не имеет. Если правы софисты, значит, весь мир безрассуден. Решение Платона не психологическое, а космологи­ческое. В чем оригинальность позиции Парена: он рассматривает проблему языка как метафизическую, а не социальную и психо­логическую... и т.д. и т.п. См. Примечание.

 

Французские рабочие — единственные, рядом с кем я хоро­шо себя чувствую, единственные, кого я хочу узнать и в кого "перевоплотиться". Мы похожи.

 

Конец августа 42-го г.

Литература. Остерегаться этого слова. Не торопиться произ­носить его. Если у великих писателей отнять литературу, то, вероятно, они лишатся того, что было для них самым сокровен­ным. Литература-ностальгия. Сверхчеловек Ницше, бездна Достоевского, бессмысленный поступок Жида и т.д. и т.п.

 

Этот шум источников на протяжении моей жизни. Они текут вокруг меня, через залитые солнцем луга, они приближа­ются ко мне, и скоро я услышу их шум в себе, этот источник забьет в моем сердце, и я буду думать под его шум. Это заб­вение.

 

"Чума". Невозможно с ней покончить. В этом варианте слишком много "случайностей". Надо полностью слиться с идеей. "Посторонний" описывает наготу человека перед лицом абсурда. "Чума" — глубинное равенство точек зрения отдельных людей перед лицом того же абсурда. Это шаг вперед, который разъяснится в других произведениях. Кроме того, "Чума" показывает, что абсурд ничему не учит. И это решительный шаг вперед.

Панелье. Перед восходом солнца сосны на высоких холмах неотличимы от увалов, на которых они растут. Потом далекое-далекое солнце золотит верхушки деревьев. И кажется, будто целая армия дикарей в перьях появляется из-за холма на фоне еле тронутого красками неба. По мере того, как солнце всходит и небо светлеет, сосны тянутся вверх, и кажется, будто варвар­ская армия, покачивая перьями, смыкает ряды перед наступле­нием. Потом, когда солнце поднимается уже довольно высоко, оно вдруг освещает сосны так, что кажется, будто они покидают склоны. И это похоже на бег дикарей к долине, на начало корот­кой трагической схватки, в которой варвары дня заставят от­ступить хрупкую армию ночных мыслей.

 

У Джойса волнует не само произведение, а тот факт, что он взялся за его создание. Таким образом, следует различать восхи­щение поступком художника - которое не имеет никакого от­ношения к искусству — и восхищение самим художественным произведением.

 

Убедиться, что произведение искусства есть вещь рукотвор­ная, что создателю нечего ждать возвышенной "подсказки". "Обитель", "Федра", "Адольф" могли быть написаны иначе — и не менее прекрасно. На все воля автора — безраздельного властелина.

 

Еще много лет те, кто станут писать о Франции, не смогут обойтись без упоминаний современной эпохи. Эта мысль пришла мне в голову в пригородном поезде при виде проплывавших мимо лиц и силуэтов французов, сгрудившихся на небольших станциях: я не скоро смогу забыть их, этих старых крестьян и крестьянок; она вся сморщенная, он с гладким лицом, на ко­тором белеют светлые глаза и седые усы; две зимы лишений пригнули их к земле, латаная-перелатаная одежда лоснится. Народу, познавшему нищету, не до элегантности. В поездах по­трепанные, перевязанные веревками и кое-как заделанные кар­тонками чемоданы. Все французы похожи на эмигрантов.

То же в промышленных городах — в окне мелькает лицо старика рабочего; нацепив очки и благонравно положив раскры­тую книгу на ладони вытянутых вперед рук, он использует остатки дневного света, чтобы почитать.

 

На вокзале толпы народа безропотно поглощают отврати­тельную пищу, потом выходят в темный город, толкаясь локтя­ми, но оставаясь чужими друг другу, и возвращаются в гости­ницу, комнатушку и т.д. Отчаянная молчаливая жизнь, которую в ожидании лучшего ведет вся Франция.

10, 11 и 12 числа каждого месяца все курят. 18-го не у кого прикурить. В поездах толкуют о засухе. Здесь она выглядит не так душераздирающе, как в Алжире, но от этого не менее тра­гична. Старый рабочий рассказьшает о своей нищенской жизни: две комнатки в часе езды от Сент-Этьенна. Два часа на дорогу, восемь часов на работе — дома нечего есть, а на черном рынке все слишком дорого. Молодая женщина зарабатывает стиркой белья, потому что у нее двое детей, а муж вернулся с войны с язвой желудка. "Ему нужно белое мясо, хорошо прожаренное. Откуда его взять! Получил бумагу на диетическое питание. И выдают ему три четверти литра молока, но только снятого. Где это видано, чтобы мужчину кормили молоком?" Бывает, у нее крадут белье клиентов, и ей приходится платить.

Тем временем дождь заливает грязный промышленный район — едкий запах нищеты — беспросветная тоска этой жизни. А другие произносят речи.

Сент-Этьенн в утреннем тумане, гудки призывают на работу посреди беспорядочного нагромождения башен, зданий и тол­стых труб, устремляющих к сумеречному небу фабричные от­ходы, словно дым от чудовищного жертвенного костра.

 

Будеёвице, действие III. Сестра возвращается после само­убийства матери.

Сцена с женщиной:

- От чьего имени вы говорите?

— От имени моей любви.

— Что это такое?

Сестра наконец уходит. Женщина рыдает, плачет. Слыша рыдания, входит молчаливая служанка.

- Ах, это вы, помогите мне хоть вы!

-Нет.

                     (Занавес.)

 

У всех великих добродетелей абсурдное лицо.

 

Ностальгия по чужой жизни. Потому что, если смотреть извне, она образует единое целое. А собственная жизнь, при взгляде изнутри, кажется разорванной. Мы все еще гонимся за призраком цельности.

 

Наука объясняет то, что функционирует, а не то, что есть. Напр.: почему существуют различные сорта цветов, а не один-единственный?

 

Роман. "Он ждал ее утром на краю луга под большими ореховыми деревьями. Дул холодный осенний ветер. Жужжанье ос, ветер в листве, упрямо поющий за холмами петух, глухой лай, изредка воронье карканье. Над ним было мрачное сентябрь­ское небо, под ним — сырая земля, и ему казалось, что он ждет одновременно и зиму, и Марту".

 

При связи с животными отсутствует сознание другого. В нем "свобода". Вот почему оно привлекало столько умов, вплоть до Бальзака.

 

Панелье. Первый сентябрьский дождь, легкий ветерок, смешивающий желтые листья с падающими каплями. Секунду они парят, а потом вода своим весом резко прижимает их к земле. Когда природа банальна, как здесь, лучше заметна смена времен года.

 

Бедное детство. Плащ на несколько размеров больше — сиеста. Пиво Винга — воскресенья у тетушки. Книги — муни­ципальная библиотека. Возвращение рождественским вечером и труп перед рестораном. Игры в подвале (Жанна, Жозеф и Макс).

Жанна подбирает   все  пуговицы,   "так становятся богачами". Скрипка брата и уроки пения - Галуфа.

 

Роман. Не ставить в заглавии "Чума". Лучше что-нибудь вроде "Пленники".

 

Аввакум и его жена идут пешком среди сибирских снегов. Протопопица: "Долго ли муки сея, протопоп, будет?" Аввакум: "Марковна, до самыя до смерти". Она, со вздохом: "Добро, Петрович, ино еще побредем".

 

I послание к Коринфянам, VII, 27: "Соединен ли ты с женой? Не ищи развода. Остался ли без жены? Не ищи жены".

Лука, VI, 26: "Горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо".

В качестве апостола Иуда творил чудеса (Святой Иоанн Златоуст).

 

Чжуан-Цзы - третий из великих даосов (2-я половина IV века до н.э.) - разделяет точку зрения Лукреция: "Боль­шая птица поднимается при ветре на высоту 90000 ли. Оттуда видит она табуны диких лошадей, скачущие галопом".

 

До христианской эры Будда не проявлял себя, потому что был погружен в нирвану, то есть лишен облика.

 

Согласно Прусту, дело не только в том, что природа подра­жает искусству. А в том, что великий художник учит нас видеть в природе то, что его произведение одному ему присущим образом сумело из нее вычленить. Все женщины становятся рену­аровскими.

"У подножия кровати, сотрясаемая всеми вихрями этой аго­нии, не рыдая, но порой заливаясь слезами, моя мать впала в безотчетное отчаяние, как листва, которую хлещет дождь и кружит ветер". Г[ ерманты].

"Существа, сыгравшие в нашей жизни большую роль, редко исчезают из нее внезапно и насовсем". Г[ерманты].

"В поисках утраченного времени" — произведение герои­ческое и мужественное:

1)  благодаря постоянству созидающей воли;

2)  благодаря усилию, которого его создание потребовало от больного человека.

"Когда из-за приступов я несколько дней и ночей подряд не мог не только спать, но даже лежать, не мог ни есть ни пить, то в момент наивысшего изнурения и страдания, когда мне ка­залось, что мучения мои никогда не кончатся, я сравнивал себя с путешественником: выброшенный на песчаный берег, отрав­ленный ядовитыми растениями, он трясется от лихорадки в мокрой одежде, но через два дня ему становится лучше, и он наудачу продолжает свой путь, пытаясь отыскать какое-нибудь местное племя, которое может оказаться и людоедским. Его пример укреплял меня, возвращал мне надежду, и мне стано­вилось стыдно, что я на мгновение утратил присутствие духа" ("Содом и Гоморра").

 

Не идет к проститутке, которая к нему пристает и воз­буждает в нем желание, потому что у него при себе только тысячефранковый билет, а попросить сдачу ему неловко.

 

Чувство, противоположное прустовскому: восхищаться но­визной города, каждого нового дома, каждого человека, каждой розы и каждым любовным порьшом и воображать себе, чем они станут для нас со временем, когда сделаются привычными и "родными", отправляться на поиски времени, которое еще не наступило.

Пример:

Ночь, одиночество, приезд в незнакомый город — это ощу­щение удушья, собственной ничтожности рядом с организмом в тысячу раз более сложным. Достаточно на следующее утро отыс­кать главную улицу, и все приходит в порядок; мы обживаем

новое место. Коллекционировать ночные приезды в города, где ты никогда не был, черпать силы из незнакомых гостинич­ных номеров.

 

В трамвае: "Родился он нормально. Но через неделю его веки склеились. И тут, само собой, глазки загноились".

 

Когда к некоторым городам (как правило, к тем, где мы уже были) или некоторым людям нас влекут сексуальные меч­тания, мы оказываемся в дураках. Ибо даже самые бездуховные из нас никогда не живут, повинуясь сексуальному влечению, во всяком случае, в повседневной жизни слишком много вещей, не имеющих ни малейшего отношения к сексу. Так что, когда нам время от времени с грехом пополам удается воплотить одно из этих мечтаний или воскресить одно из таких воспоминаний, в жизни нашей образуются огромные пустоты, словно мы изме­нили образ жизни. И тогда приходится вожделеть другие города.

 

Критики о "Постороннем". Говорят: бесстрастность. Неудач­ное слово. Точнее было бы сказать: доброжелательность.

 

Будеёвице (или Господь не отвечает). Вместо молчаливой служанки — старый слуга.

Женщина в последней сцене: "Господи, сжалься надо мной, обрати ко мне свой взор. Услышь меня, Господи. Протяни мне руку. Господи, сжалься над теми, кто любят друг друга и живут в разлуке".

Входит старик.

— Вы звали меня?

Женщина: Да... Нет... Не знаю. Но помогите мне, помогите, ибо мне нужна помощь. Сжальтесь надо мной и помогите мне.

Старик: Нет.

(Занавес.)

Поискать детали, усиливающие символику.

 

Отчего лицо его, напоминающее о стольких страданиях, все-таки кажется мне счастливым?

 

Роман. Женщина, которую он любит, при смерти. "Я не могу, не могу позволить тебе умереть. Ибо я знаю, что забуду тебя и потеряю все, что имею. Я хочу удержать тебя в этом мире, единственном, где я могу сжать тебя в объятиях", и проч., и проч.

Она:  "О! Как ужасно умирать, зная, что тебя забудут".

Все время держать в памяти и выражать одновременно обе точки зрения.

 

Уяснить себе, что я хочу сказать в "Чуме".

 

Октябрь.

В еще зеленой траве уже пожелтевшие листья. Короткие, но сильные порывы ветра бьют солнечным молотом по зеленой наковальне лугов, выковывая слиток света, и пчелиное гудение этой кузницы доносится до меня. Алая красота.

Роскошная, ядовитая и одинокая, как мухомор.

 

В Спинозе можно увидеть культ поклонения тому, что есть, а не тому, что может или должно быть, — ненависть к делению на черное и белое, к нравственной иерархии — неко­торое равновесие добра и зла в лучах божественного света. "Люди ставят порядок выше беспорядка, как если бы порядок составлял в природе что-либо независимое от нашего представ­ления" (Прибавление к кн. I).

Что Бог одновременно с совершенством создал несовер­шенство, ничуть его не удивляет — ему было бы удивительнее другое: что Бог вовсе не создал несовершенства. Ибо, будучи в силах создать весь ряд от совершенства до несовершенства, он не мог этого не сделать, и это огорчительно лишь с нашей точки зрения, а она ошибочна.

Этот Бог, этот мир незыблемы и не противоречат друг дру­гу. Все задано раз и навсегда. Мы можем сколько угодно отыс­кивать причины и следствия (отсюда геометрическая форма). Но этот мир ни к чему не стремится и ниоткуда не происходит, ибо он уже завершен и всегда был таковым. Он не знает тра­гедии, ибо не знает истории. Он предельно бесчеловечен. Это мир для отважных.

[ А также мир без искусства — ибо без случайностей (при­бавление к книге I отрицает существование уродства или кра­соты) ].

Ницше говорит, что математическая форма у Спинозы оправданна лишь как средство эстетическое.

См. Этика, кн. I. Теорема XI дает четыре доказательства существования Бога. Теорема XIV и пространная схолия к теореме XV, судя по всему, отрицающая творение.

Значит, правы те, кто толкуют о пантеизме Спинозы? Но ведь у него есть постулат (слово, которого Спиноза избегает на протяжении всей "Этики"): пустоты не существует (впрочем, доказательства даны в предыдущих произведениях).

XVII теорему можно противопоставить XXIV: одна обосно­вывает понятие необходимости, другая позволяет снова ввести понятие случайности. Теорема XXV трактует о соотношении состояний и модусов. Наконец, в XXXI теореме отрицается сво­бода воли человека. А также и Бога, скованного его собствен­ной природой. XXXIII теорема еще жестче ограничивает и без того скованный мир. Можно было бы подумать, что для Спино­зы природа Бога сильнее его самого, - но в теореме XXXIII он заявляет (споря со сторонниками Верховного Добра), что бессмысленно подчинять Бога фатуму.

Это мир данного раз и навсегда, мир, существующий по принципу "так заведено", — необходимость здесь всемогуща — самобытности и случайности здесь места нет. Здесь царит од­нообразие.

 

Любопытно. Умные историки, излагая историю какой-либо страны, наперебой расхваливают определенную - например, реалистическую — политику, которой эта страна, как им ка­жется, обязана величайшими эпохами своего существования. Однако они сами признают, что это положение дел никогда не было долговечным, потому что очень скоро к власти приходил новый правитель либо изменялась форма правления. Тем не ме­нее историки продолжают отстаивать политику, не выдерживаю­щую замены одного человека другим, хотя политика по сути своей сводится именно к замене одних людей другими. Все дело в том, что эти историки думают и пишут в расчете лишь на свою эпоху. Альтернатива историков: скептицизм или полити­ческая теория, не зависящая от смены людей (?).

Эти потуги так же ничтожны в сравнении с гениальностью, как судорожные скачки саранчи в сравнении с полетом ласточки.

 

"Иногда, после долгих ночей, когда всем распоряжалась воля, когда час за часом я трудился, запретив себе развлечения и слабости, стараясь забыть и о чувствах и о мире, я предавал­ся—о, с каким самозабвением, с каким облегчением! — той тоске, что сопутствовала мне все эти дни. Как сладостно, как соблазнительно было прекратить переделывать себя и бросить этот труд и эту маску, которую мне так нелегко было выле­пить. Я любил, я скорбел, я желал, одним словом, я был чело­веком...

...пустынное летнее небо, море, которое я так любил, и эти ждущие поцелуя губы".

 

Сексуальная жизнь была дана человеку, дабы сбить его с пути истинного. Это его опиум. Она все усыпляет. Без нее вещи вновь оживают. С другой стороны, воздержание препятствует продлению рода - в этом, быть может, и заключается истина.

 

Писатель не должен говорить о сомнениях, посещающих его в связи с его творчеством. Он рискует услышать в ответ: "Кто же заставляет вас творить? Если это так ужасно, зачем этим за­ниматься?" Сомнения - самая потаенная часть нашей души. Никогда не говорить о своих сомнениях — каковы бы они ни были.

 

"Грозовой перевал" - один из величайших романов о люб­ви, ибо он кончается поражением и бунтом — иначе говоря, смертью без надежды. Главный герой — дьявол. Такая любовь может держаться лишь финальным поражением, то есть смертью. Она может продолжаться только в аду.

 

Октябрь.

Высокий   красный   лес   под   дождем,   усыпанные  желтой листвой луга, запах сушеных грибов, лесные костры (обуглив-

шиеся шишки сверкают, как адские бриллианты), ветер, вою­щий над домом, - где еще найдешь такую традиционную осень? Крестьяне нынче ходят чуть наклонившись вперед — из-за ветра и дождя.

В осеннем лесу буки светятся золотистыми пятнами или желтеют на опушках, словно огромные соты, из которых со­чится светлый мед.

 

23 октября. Начало.

"Чума" имеет общественный смысл и смысл метафизи­ческий. Они абсолютно одинаковы. Подобная двойственность присутствует также и в "Постороннем".

 

Говорят: мухи не обидит—как будто можно обидеть бес­словесную муху. Но посмотрим, как умирают мухи на липкой бумаге — той, что изготовлена специально для борьбы с ними, — и мы поймем, что создатель этого выражения долго следил за их ужасной и незаметной агонией — этой медленной смертью, почти не издающей запаха тления (общие места — творение гения).

 

Идея: он отвергает все предложения, все возможности счастливой жизни, оттого что ему необходимо нечто более серьезное. Он рвет с женой, завязывает сомнительные знаком­ства, ждет, надеется. "Я не смогу описать ее, но я ее чувствую". И так до конца жизни. "Нет, описать ее я никогда не смогу".

 

Секс ни к чему не ведет. Он не безнравствен, но бесплоден. Им можно заниматься, пока не захочешь творить. Но совер­шенствоваться может лишь личность целомудренная.

Секс приносит победу, если человек освобождает его от нравственных императивов. Но очень скоро победа оборачива­ется поражением, истинной же победой становится победа над сексом — целомудрие.

 

Подумать о комментарии к "Дон Жуану" Мольера.

 

Ноябрь 42-го г.

Осенний пейзаж расцвечен листьями — вишни краснеют, клены желтеют, буки словно покрываются бронзой. На плато загораются тысячи огней второй весны.

 

Отречение от юности. Не я отрекаюсь от людей и вещей (я бы не смог), люди и вещи отрекаются от меня. Моя юность бежит меня: это и есть болезнь.

 

Главное, что должен уметь писатель, — претворять те чувст­ва, которые он испытывает, в те, которые он хочет внушить. Поначалу ему это удается случайно. Но затем на место случая должен прийти талант. Значит, у истоков гения стоит случай­ность.

 

Он всегда вставляет: "Как говорят у нас на родине..." — и добавляет банальные фразы, не имеющие родины. Напр.: «Как говорят у нас на родине: "волшебная погода" (или "блестящая карьера", или "примерная барышня", или "феерическое ос­вещение"».

 

11 ноября. Точь-в-точь как крысы!

 

Утром все покрыто инеем, небо сияет над гирляндами и хоругвями светлого праздника. В десять часов, когда уже при-

гревает солнце, воздух наполняется звонкой музыкой отте­пели: легкий шорох — словно вздыхают деревья, падение инея на землю, словно валятся друг на друга белые мухи, полет запоздалых листьев, беспрерывно осыпающихся под тяжестью льда и едва заметных на поверхности земли, словно истлевший прах. Кругом — тающие в дымке холмы и долины. Стоит вгля­деться повнимательнее, и замечаешь, что, утратив все свои крас­ки, этот пейзаж сразу постарел. За одно утро из глубины ты­сячелетий всплывает очень древний край... Этот волнорез, порос­ший деревьями и папоротником, устремляется, словно нос корабля, к месту слияния двух рек. С первыми лучами солнца он освобождается от белого покрова и кажется единственным живым местом среди этой равнины, седой, как вечность. По крайней мере в этом месте неясный гул двух потоков противо­стоит окружающему безмолвию. Но постепенно и журчание во­ды растворяется в пейзаже. Не затихая ни на миг, оно, однако, обращается в молчание. И лишь тройки дымчатых ворон, проле­тающие время от времени в небе, возвращают пейзажу признаки жизни.

Сидя на краю волнореза, я совершаю неподвижное плавание по равнодушному краю. Только вся природа и этот белый покой, который зима дарует чересчур пылким сердцам, - только они могут смирить сердце, терзаемое горькой любовью. Я вижу, как разрастается в небе светлое пятно, рассеивающее пред­чувствие смерти. Наконец-то мне, которому теперь все гово­рит только о прошлом, является свыше знамение будущего. Замолкни, легкое! Пей этот бледный, ледяной воздух, который питает тебя. Молчи. Как хочу я не слышать больше твоего мед­ленного гниения — как хочу обратиться наконец к...

 

Сент-Этьенн.

Я знаю, что такое воскресенье для бедного человека, кото­рый работает. Главное, я знаю, что такое воскресный вечер, и если бы я смог передать и выразить то, что знаю, я смог бы сообщить воскресенью бедняка общечеловеческий смысл.

 

Мне не следовало бы писать: если бы мир был ясен, искусст­ва бы не существовало. Но если бы мир казался мне осмыс­ленным, я не стал бы писать. Есть случаи, когда следует говорить о себе — из скромности. Добавьте, что четкое определение потре­бовало бы от меня гораздо больших умственных усилий, и в конце концов я не записал бы его. Это истина блестящая, но безосновательная.

 

Разнузданная чувственность приводит к убеждению, что мир бессмыслен. Целомудрие, напротив, возвращает миру смысл.

 

Кьеркегор. Эстетическая ценность брака. Мысли проду­манные, но слишком много словословия.

Роль этики и эстетики в формировании личности: гораздо более основательно и волнующе. Апология всеобщего.

Для Кьеркегора эстетическая мораль ведет к самобыт­ности, а на самом деле главное — прийти к всеобщему. Кьер­кегор — не мистик. Кьеркегор критикует мистицизм за то, что он отстраняется от мира, — именно за то, что он не достигает всеобщего. Если Кьеркегор и совершает скачок, то это скачок в области ума. Это скачок в чистом виде. Я говорю об этической стадии. Но на стадии религиозной все меняется.

 

Когда именно жизнь становится судьбой? Когда человек умирает? Но это судьба для других, для истории или для его родственников. В сознании? Но ум человеческий сам творит образ жизни как судьбы, вводит связность туда, где ее нет. В обоих случаях перед нами иллюзии. Что же из этого следует? Что судьбы не существует?

Злоупотребление образом Евридики в литературе 40-х го­дов. Ибо никогда еще столько любовников не жили в разлуке.

 

Все искусство Кафки состоит в умении заставлять читателя перечитывать. Его развязки — или отсутствие таковых — подска­зывают истолкование, но подсказывают весьма неопределенно и принуждают возвращаться к началу, чтобы, перечитав книгу под новым углом зрения, примерить к ней это истолкование. Иногда возможны две или три трактовки, из чего вытекает необ­ходимость второго и третьего чтения. Но не следует искать объ­яснения для каждой детали в книгах Кафки. Символ — всегда

обобщение, и художник переводит его, не разрушая его цель­ности. Дословный перевод здесь невозможен. Можно восстано­вить лишь общий смысл. А остальное — дело случая, которому платит дань всякий творец.

 

В этом краю, где зима стерла все краски, потому что кру­гом все бело, отменила все звуки, потому что снег их приглу­шает, уничтожила все запахи, потому что холод отбивает обоня­ние, первое благоухание весенних трав воспринимается, должно быть, как радостный зов, трубный глас чувств.

 

Болезнь — монастырь   со   своим   уставом,   своей  аскезой, своим молчанием и своими видениями.

 

Ночью в Алжире лай собак разносится в десять раз дальше, чем в Европе. От этого в нем слышится тоска, неведомая тесным европейским странам. Собачий лай — язык, который звучит сегодня только в моей памяти.

 

Развитие абсурда:

1)  является ли потребность в  единстве главной заботой;

2)  может ли мир (или Бог) удовлетворить ее.

Человек должен сам создать для себя единство, либо внутри мира, либо отвернувшись от него. Так восстанавливаются в пра­вах нравственность и аскеза, которым еще предстоит найти точное определение.

 

Жить своими страстями — значит также и жить своими стра­даниями, в которых — противовес страстям, поправка к ним и плата за них. Когда человек умеет — и не на словах, а на деле — оставаться один на один со своим страданием, преодолевать свое желание  спастись бегством, умеет не доверять иллюзии, будто другие способны "разделить'¹ почти ничему не надо учиться. с ним страдание, ему уже

 

Вообразим себе мыслителя, который, опубликовав несколь­ко книг, заявляет в своем новом сочинении: "До сих пор я шел по неверному пути. Теперь я начну все сначала. Я понял, что был не прав", — после этого никто никогда не станет принимать его всерьез. А между тем он доказал бы таким поступком свое право мыслить.

 

Вне любви женщина скучна. Она ничего не понимает. Надо жить с одной из них и молчать. Или спать со всеми и делать свое дело. Самое важное — не в этом.

 

Паскаль:  Мы всегда совершаем ошибку, исключая что-то из своего поля зрения.

 

Уравнение в "Макбете", но уравнение дьявольское по своей природе: "Fair is foul and foul is fair"l. "And nothing is but what is not². И далее, акт И, сцена III: "For from this instant there is nothing serious in mortality"³. В серии Гарнье перевод: "The night is long that never finds the day" — "всякой долгой ночи приходит на смену день" (?).

Да - "it is a tale by an idiot, full of sound and fury, signifying nothing"⁴.

 

Боги наградили человека великими, блистательными добро­детелями, позволяющими ему достичь всего, чего он пожелает.

¹ Добро есть зло, зло есть добро (англ.).

^{2 Н}е существует ничего, кроме того, что существует (англ.).

³  с этого мгновения в жизни не осталось ничего серьезного (англ.).

 ⁴Это бессмысленная история, рассказанная идиотом, где есть и шум, и ярость (англ.).

Но одновременно они наградили его и добродетелью более горькой, внушающей ему презрение ко всему, чего он достиг. ...Вечно наслаждаться невозможно, в конце концов насту­пает усталость. Превосходно. Но отчего? На практике невозмож­но наслаждаться вечно, потому что невозможно наслаждаться всем. При мысли обо всех тех наслаждениях, которые тебе совершенно недоступны, ощущаешь такую же усталость, как при мысли о тех, которые ты уже испытал. Если бы в самом деле можно было бы объять все наслаждения без исключения, по­чувствовали бы мы усталость?

 

Вот вопрос: любите ли вы идеи — всей душой, всем су­ществом? Может ли идея лишить вас сна? Чувствуете ли вы, что готовы отдать за нее жизнь? Сколько мыслителей отсту­пились бы!

 

Для   публикации   пьес:   Калигула — трагедия; Изгнанник

 (или Будеёвице) — комедия.

 

15 декабря.

Согласиться на испытание, с его помощью достичь един­ства. Если другая сторона не откликнется, умереть, не пре­одолев различий.

 

Красота, говорит Ницше вслед за Стендалем, — это обеща­ние счастья. Но если сама она не является счастьем, что может она обещать?

 

...Только когда все вокруг занесло снегом, я заметил, что двери и окна синие.

 

Если правда, что преступление отнимает у человека весь запас жизненных сил (см. выше)... Значит, преступление Каина (а вовсе не Адама, которое сравнительно с Каиновым грехом кажется мелким проступком) истощило наши силы и отняло у нас любовь к жизни. В той мере, в какой мы принадлежим к племени Каина и несем на себе его проклятие, мы страдаем от этой странной пустоты и тоскливого ощущения собственной никчемности, которое возникает вслед за слишком бурными взрывами страсти и слишком смелыми поступками. Каин разом лишил нас всякой возможности деятельной жизни. Это и есть ад. Но находится он, безусловно, на земле.

 

"Принцесса Клевская". Не такая уж простая вещь. Она раз­ветвляется на несколько повествований. В конце единство, но в начале - сложность. По сравнению с "Адольфом" это запутан­ный роман.

Подлинная простота здесь в понимании любви: г-жа де Ла-файет видит в любви опасность. Это ее постулат. Вся книга, как, впрочем, и "Принцесса де Монпансье", и "Графиня де Танд", исполнена недоверия к любви (что, разумеется, есть полная противоположность равнодушию).

"Он ждал смерти, его помиловали, но им овладел столь силь­ный страх, что через несколько дней он умер, не приходя в сознание". (Всех героев Лафайет, которые умирают, убивает чувство. Понятно, отчего чувства так страшат ее.)

"Я сказал ему, что, пока печаль его знала предел, я одобрял и разделял ее; но если он всецело предастся отчаянию и утратит разум, я не стану его жалеть". Великолепно. Вот целомудрие наших великих эпох. Оно мужественно. Но лишено черствости. Ибо тот самый человек (принц Клевский), который произносит эти слова, умрет именно от отчаяния.

"Шевалье де Гиз... решился не помышлять более о любви госпожи де Клев. Но, дабы отказаться от этого предприятия, казавшегося ему столь трудным и славным, ему потребна была какая-либо иная великая цель. И он замыслил взять Родос".

"Слова госпожи де Клев о его портрете возвратили ему жизнь, ибо показали, что он — тот самый, кого она не ненави­дит". Эти слова жгут ему уста.

 

Добродетель бедняка - душевная щедрость.

 

Бедное детство. Главное отличие дядиного дома: у нас вещи были безымянны, у нас говорили: глубокие тарелки, тот гор­шок, что стоит на камине, и проч. У него: вогезская керамичес­кая ваза, кемперовский сервиз и проч. — Я узнавал, что такое выбор.

 

Грубое физическое желание вспыхивает мгновенно. Но же­лание вкупе с нежностью требует времени. Приходится пройти через всю страну любви, чтобы загореться желанием. Не потому ли вначале так нехотя вожделеешь ту, которую любишь?

 

Эссе о бунте. Тоска по "началам". Там же тема относитель­ности — но относительности страстной. Напр.: разрываясь между миром, который его не удовлетворяет, и Богом, которого он не знает, абсурдный ум страстно привязывается к миру. Там же: колеблясь между относительным и абсолютным, он пылко пре­дается относительному.

 

Теперь, когда он знает этому цену, он нищ. Условие облада­ния — незнание. Даже в физическом плане: обладать до конца можно лишь незнакомкой.

 

Будеёвице (или Изгнанник).

 

I

Мать: Нет, не сегодня. Дадим ему время, передышку. Вос­пользуемся этим промежутком. Быть может, мы успеем спас­тись?

Дочь: Что, по-твоему, значит спастись?

Мать: Получить отпущение грехов.

Сестра: Тогда я уже спасена. Ибо я на вечные времена зара­нее отпустила себе все грехи.

II

Там же, см. выше.

Сестра: Во имя чего?

Женщина: Во имя моей любви.

Сестра: Что означает это слово?

(Проход по сцене.)

Женщина: Любовь — это моя былая радость и моя нынешняя боль.

Сестра: Вы говорите как раз на том языке, которого я не понимаю. Любовь, радость и боль, я никогда не слыхала этих слов.

III

- Ах! — сказал он перед смертью. - Значит, этот мир создан не для меня и дом этот не мой.

Сестра: Мир создан для того, чтобы умирать, а дома — чтобы в них спать.

IV

2-й акт. Рассуждение о гостиничных номерах. Он звонит. Тишина. Шаги. Появляется немой старик. Стоит на пороге, не­подвижный и безмолвный.

— Ничего, — говорит тот, первый. — Ничего. Я просто хотел узнать, есть ли кто-нибудь в доме, работает ли звонок.

Старик   секунду стоит неподвижно, потом уходит. Шаги.

V

Сестра: Молите Бога, чтобы он сделал вас бесчувственными как камень. Вот истинное счастье, вот участь, которую он избрал для самого себя.

Он глух, говорю я вам, и нем, как гранит. Уподобьтесь ему, и вас не будет волновать ничего, кроме журчания ручья и сол­нечного света. Станьте как камень, пока еще есть время (развить).

 

Оправдание абсурдного  мира может быть только эстети­ческим.

 

Ницше: Ничто окончательное не созидается без "несмотря ни на что".

 

Метафизические романы Мориса Бланшо.

Загадочный Тома. Анну влечет к Тома смерть, живущая в его душе. Любовь ее метафизична. Поэтому она расстается с ним перед смертью. Ибо в этот миг она знает, а мы предпочи­таем не знать. Следовательно, истинным знанием наделяет одна лишь смерть. Но она же делает любое знание бесполезным: ее достижения бесплодны.

 

Тома понимает, что несет в себе смерть, и прозревает свое будущее. Ключ к книге — в главе XIV. Прочтя ее, нужно вер­нуться к началу, и тогда весь роман озарится тем тусклым светом, что омывает асфодели у гробового входа. (Около фермы странное дерево — два сросшиеся ствола, один из кото­рых давно высох и даже не касается земли, ибо корни его сгни­ли. Он обвивается вокруг другого ствола, и оба они похожи на Тома. Но живой ствол не дал себя задушить. Он сам сдавил своей толстой корой мертвый ствол — он простер ветки вширь и ввысь — он устоял.)

Аминадаб, несмотря на кажущуюся простоту, более зага­дочен. Это новое воплощение мифа об Орфее и Эвридике (за­метьте, что в обеих книгах усталость, которую, кажется, испы­тывает герой и которая передается читателю, рождена искус­ством) .

 

"Чума". Второй вариант.

Библия: Второзаконие, XXVIII, 21; XXXII, 24. Левит, XXVI, 25, Амос, IV, 10. Исход, IX, 4; IX, 15; XII, 29. Иеремия, XXIV, 10; XIV, 12; VI, 19; XXI, 7 и 9. Иезекииль, V, 12; VI, 12; VII, 15. «Каждый ищет свой крест, а когда находит, чувствует, что он чересчур тяжел. Да не будет сказано, что я не сумел снести свой крест».

 

Изначально три первые части, составленные из газет, днев­ников, записных книжек, проповедей, трактатов и объективных описаний, должны были подсказывать, увлекать и открывать глубинное значение книги. Последняя часть, изображающая только ход событий, должна была выражать общий смысл с их, и только с их, помощью.

Каждая часть должна была также все теснее сближать пер­сонажей — воздействовать посредством постепенного слияния всех газет в одну, — а в 4-й части следовало довершить это впе­чатление.

 

Второй вариант.

Живописность и описательность в "Чуме" — маленькие документальные куски и рассуждение о бедствиях.

Стефан— глава 2-я: он проклинает эту любовь, лишившую его всего остального.

Изложить все не от себя (проповеди, газеты и пр.) и так, чтобы   описания   Чумы приносили  однообразное  облегчение?

Это непременно должен быть отчет, хроника. Но как это нелегко.

Быть может: переписать с начала до конца все, что касается Стефана, исключив тему любви. Стефану недостает развития. Продолжение ожидалось более значительным.

Довести до конца тему расставания.

Дать общий отчет о чуме в 0.?

Люди, нашедшие на себе блоху.

Глава о нищете.

Для проповеди: "Замечали ли вы, братья, как однообразен Иеремия?"

Еще один персонаж: разлученный, изгнанник, которому, несмотря на все его старания, не удается покинуть город. Его действия: он хочет получить пропуск под тем предлогом, что он "нездешний". Если он умрет, показать, что он страдает преж­де всего от невозможности воссоединиться с близким сущест­вом, от множества незавершенных дел. В этом — самая суть чумы.

Не забыть: астма не требует столь частых осмотров.

Ввести оранскую атмосферу.

Ничего "вымученного", естественность.

Гражданский героизм.

Больше социальной критики и бунта. Вот чего им недоста­ет: воображения. Они ведут себя в эпопее, как на пикнике.

Они упускают из виду масштаб бедствия. Предлагаемые ими средства годятся разве что против насморка. Они обречены (развить).

Глава о болезни. "Они лишний раз убеждались в том, что физическая боль никогда не приходит одна и всегда сопровож­дается нравственными страданиями (семья — несчастная лю­бовь) , которые усугубляют ее. Так — в противовес общеприня­тому мнению — они постигали, что, если одно из жестоких преимуществ человека — возможность умереть в одиночестве, не менее жестокая и глубокая истина заключается в том, что умереть в подлинном одиночестве человеку как раз и не дано".

Мораль чумы: она не послужила никому и ничему. Стали мудрее только те, кто видели смерть совсем близко или лиши­лись родственников. Но истина, которая им при этом открылась, касается только их одних. Она обречена.

Событийная, хроникальная сторона должна выразить со­циальный смысл чумы. Персонажи должны придать изображению смысл более глубокий. Но все это в общем.

Социальная критика. Столкновение администрации, явля­ющейся абстрактной общностью, и чумы, конкретнейшей из всех возможных сил, неминуемо приводит к последствиям коми­ческим и скандальным.

Разлученный спасается бегством, потому что, если он будет медлить, она постареет.

Глава о родственниках, оказавшихся в лагерях.

Конец первой части. Распространение заболеваний чумой должно повторять распространение этой болезни у крыс. Шире. Еще шире.

Странная чума?

Первая часть — экспозиция, которая должна в целом раз­виваться  очень  стремительно,  даже  в  газетных  сообщениях.

Одна из возможных тем - борьба медицины и религии: преимущества относительного (и какого относительного!) перед абсолютным. Побеждает, или, точнее, не остается в про­игрыше, относительное.

"Конечно, мы знаем, что у чумы есть и положительная сто­рона, она раскрывает глаза, она заставляет думать. В этом отношении она подобна всякому злу в земном мире и самому этому миру. Но то, что справедливо применительно к злу земно­го мира и самому этому миру, справедливо и применительно к чуме. На какую бы высоту она ни поднимала отдельных лю­дей, только безумец, преступник или трус может, видя стра­дания своих братьев, примириться с чумой; единственный ответ ей, достойный человека, - бунт".

Все ищут покоя. Отметить это.

?Рассказать о Коттаре в обратном порядке: описать его по­ведение и открыть под конец, что он боялся ареста.

37'?

Газеты пишут теперь только о чуме. Люди говорят: в газете ничего нет.

Приглашают врачей из других городов.

Наиболее характерным для этого периода мне кажется состояние разлуки. Все разлучены с внешним миром, со своими возлюбленными или своими привычками. И в этом уединении одни — те, кто на это способен, — поневоле начинают размыш­лять, а другие— вести жизнь загнанных зверей. Середины тут нет.

Изгнанник в конце заболевает чумой, взбирается на холм и громко кричит, зовя свою жену, которую отделяют от него стены города, поля, три деревни и река.

?Предисловие рассказчика с соображениями относительно объективности и подлинности.

Под конец все жители чумного города становятся похожи на эмигрантов.

Побольше деталей "эпидемии".

Тарру — человек, который способен все понять — и страдает от этого. Он не способен никого судить.

Каков идеал человека, ставшего жертвой чумы? Вы будете смеяться: это порядочность.

Убрать: "В начале — на самом деле — в действительности — в первые дни — приблизительно в то же время" и т.п.

?На протяжении всей книги намекать средствами детекти­ва, что рассказчик Риэ. В начале: запах сигареты.

Дикость и потребность в тепле разом. Выход: кино, где незнакомые люди сидят бок о бок.

Островки света в темном городе, к которым призрачные фигуры тянутся, словно одноклеточные во власти гелиотро­пизма.

Об изгнаннике: вечерами в кафе, хозяева которых, чтобы сэкономить электроэнергию, стараются включать свет как можно позже, полумрак, словно серая вода, заливает зал, лучи заходя­щего солнца почти не проникают сквозь стекла, мраморные столешницы и спинки стульев слегка поблескивают. В этот час он осознает свое одиночество.

Разлученные во второй части: "Они были потрясены тем, что на свете есть множество мелочей, имеющих огромное значе­ние для них и ничего не значащих для других. Так они открыли существование частной жизни". "Они прекрасно знали, что нуж­но кончать с этим — во всяком случае, что они должны желать конца, и, стало быть, они его желали - однако уже без прежнего пыла, но лишь с ясным сознанием причин, по которым им сле­дует его желать. От великих первоначальных порывов в их душах осталась лишь угрюмая подавленность, заслонившая сам источник этой тоски. Они вели себя как люди удрученные и несчастные, но остроты несчастья не ощущали. По сути, это и было самое страшное. Прежде они были всего-навсего во власти

отчаяния. Вот отчего многие были неверны. Ибо от любовных страданий у них остался только вкус к любви и потребность в ней, и, постепенно отдаляясь от тех, кто когда-то были предметом этих чувств, они расслабились и откликнулись на первый же лас­ковый призыв. Таким образом, они были неверны из любви". "Издалека им казалось, что жизнь их составляет единое целое. И тогда они окунались в нее с новой силой. Так чума возвра­щала им единство. Следовательно, эти люди не умели жить в единстве, когда единство это существовало, - или, точнее, для того, чтобы научиться жить в единстве, им нужно было однажды его потерять". "Иногда они замечали, что находятся еще на пер­вой стадии, когда то и дело собираешься показать какую-нибудь вещь другу, которого нет рядом. Тогда они еще питали надежду. Вторая стадия вступила в свои права, когда на все их мысли наложила свой отпечаток чума". "Но иногда глубокой ночью рана их раскрывалась вновь. И, внезапно пробудившись, они ис­кали ее воспаленными губами, к ним возвращалось страдание во всей его первозданности, а вместе с ним - потрясенный лик их любви*'.

Говоря о чуме, я хочу показать ту удушливую и грозную атмосферу изгнания, в которой мы жили и от которой страдали. Одновременно я хочу распространить эту картину на все су­ществование в целом. Чума поможет изобразить тех, кто во вре­мя последней войны принадлежали к безмолвно размышляю­щим — и нравственно страдающим.

 

Здесь неведомы жажда и то ощущение сухости, которое охватывает все твое существо после ходьбы под солнцем по пыльной дороге. Глотаешь лимонад — и не чувствуешь в горле жидкости, только обжигающие иголочки газа.

 

Не создан для рассеяния.

 

15 января.

Болезнь - это крест, но, быть может, и опора. Идеально было бы взять у нее силу и отвергнуть слабости. Пусть она станет убежищем, которое придает силу в нужный момент. А если платить нужно страданиями и отречением — заплатим.

 

Небо голубое, поэтому заснеженные деревья, склоняющие свои белые ветви низко-низко надо льдом, кажутся похожими на цветущий миндаль. В этом краю глаз не может отличить весну от зимы.

У меня роман с этим краем, иначе говоря, у меня есть причины и любить его, и ненавидеть. А с Алжиром все наобо­рот - я люблю его беспредельно и сладострастно предаюсь этому чувству. Вопрос: можно ли любить страну, как женщину?

 

"Чума", второй вариант. Разлученные.

Разлученные замечают, что на первой стадии они, по сути дела, не переставали на что-то надеяться: на то, что придут пись­ма, на то, что чума кончится, на то, что их близкие проберутся в город. Только когда наступает вторая стадия, они теряют надежду. В этот момент они, к счастью, утрачивают и жизненные силы (или жизнь ставит перед ними новые цели). Они должны либо умереть, либо предать.

То же: эти минуты, когда чума влечет их к себе и они меч­тают только о том, как бы уснуть вечным сном. Коттар гово­рит: должно быть, в тюрьме хорошо. А горожане: чума, навер­ное, избавляет от всего.

 

Чистосердечие Кьеркегора. Сколько разглагольствований. Неужели гений так неспешен!

"Отчаяние — это граница, где встречаются, равно беспомощ­ные, запальчивость подло-трусливого эгоизма и мужество упря­мо-горделивого ума".

"Когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по без­водным местам, ища покоя, и не находит"  (Матф., XII, 43).

Его деление на людей действия и людей страдания.

То же применительно к Кафке: "Нужно истребить земную надежду, лишь тогда возможно спастись надеждой истинной".

Для К. Чистосердечие - это единство. Но это единство и добро. Нет чистоты вне Бога. Вывод: смириться с жизнью нечис­той? Я далек от добра и жажду единства. И тут ничего не из­менишь.

 

Эссе о Бунте. Раньше я выводил философию из тревоги-вывести ее теперь из счастья.

То же. Воскресить любовь в абсурдном мире — значит вос­кресить самое жгучее и бренное из человеческих чувств (Платон: "Будь мы богами, мы не знали бы любви"). Но мы не вправе судить долгую любовь (земную) и любовь мимолетную. Верная любовь — если она не скудеет — для человека есть способ песто­вать, насколько возможно, лучшее в себе. Так верность вновь поднимается в цене. Но эта любовь — за гранью вечного. Это человечнейшее из чувств, со всей вытекающей отсюда ограни­ченностью и восторженностью. По этой причине человек реали­зует себя только в любви, ибо в ней он находит ослепительное воплощение своей судьбы, лишенной будущего (а вовсе не по­тому, что, как утверждают идеалисты, в любви он хотя бы от­части приближается к вечности). Пример: Хитклиф. Все сказан­ное — иллюстрация того факта, что абсурд сводится к противо­поставлению долговечного и недолговечного. Подразумевается, что длиться что бы то ни было может только вечно. Мы при­надлежим миру недолговечному. Все, что недолговечно, и толь­ко оно, принадлежит нам. Значит, нужно отобрать любовь у вечности или по крайней мере у тех, кто рядят ее в одежды веч­ности. Предвижу возражение: значит, вы никогда не любили. Оставим это.

 

"Чума", второй вариант.

Разлученные утрачивают здравый смысл. Самые умные из них начинают выискивать в газетах или радиопередачах доводы в пользу того, что чума вот-вот кончится, начинают питать бес­почвенные надежды и испытывать беспричинные страхи при чте­нии рассуждений, которые настрочил, зевая от скуки, какой-нибудь журналист.

 

Вот что освещает мир и делает его сносным — привычное ощущение наших связей с ним, точнее, наших связей с людьми. Общение с людьми всегда помогает жить, потому что оно всегда предполагает продолжение, будущее, — кроме того, мы живем так, словно нашим единственным призванием является именно общение с людьми. Но бывают дни, когда мы осознаем, что это не  единственное  наше призвание,  а  главное, понимаем,  что

связью с людьми мы обязаны лишь своим собственным усили­ям: стоит перестать писать или говорить, стоит обособиться -и толпа людей вокруг вас растает; понимаем, что большая часть этих людей на самом деле готовы отвернуться от нас (не из злобы, а лишь из равнодушия), а остальные всегда оставляют за собой право переключить свое внимание на что-нибудь дру­гое; в эти дни мы понимаем, сколько совпадений, сколько слу­чайностей необходимы для рождения того, что называют лю­бовью или дружбой, и тогда мир снова погружается во мрак, а мы - в тот вечный холод, от которого нас ненадолго укрыла человеческая нежность.

 

10 февраля.

Четыре  месяца  жизни  аскетической и уединенной. Воле, уму это на пользу. А сердцу?

 

Вся проблема абсурда могла бы, пожалуй, сосредоточиться вокруг   критики   объективного   и   субъективного   суждения.

 

Любопытный текст Книги Бытия (III, 22): "И сказал Гос­подь Бог: вот, Адам стал [после грехопадения] как один из Нас, зная добро и зло; и теперь как бы не простер он руки своей и не взял также от древа жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно".

И изгнал человека из Эдема пламенным мечом, "обращаю­щимся, чтобы охранять путь к древу жизни". Снова повторяет­ся история Зевса и Прометея. Человек получил возможность стать равным Богу, Бог испугался и принудил его к повино­вению. То же. Об ответственности Бога.

 

Размышлять и писать по плану мне мешает воображение. Оно у меня беспорядочное, неумеренное, пожалуй, даже чудо­вищное. Трудно представить себе, какую огромную роль вооб­ражение сыграло в моей жизни. А между тем я заметил эту свою особенность только в тридцать лет.

Иногда в поезде или в автобусе, когда время тянется мед-

ленно, я запрещаю себе блуждать среди образов и построений, кажущихся мне бесплодными. Но постоянно направлять мысль на верный путь, возвращать ее к полезному источнику утоми­тельно, и наступает минута, когда мысли мои разбредаются, вернее, растекаются во все стороны: тогда часы пролетают мол­ниеносно и я, не успев оглянуться, прибываю к месту назна­чения.

 

Быть может, к скульптуре меня влечет любовь к камню. Скульптура возвращает человеческому облику весомость и равнодушие, без которых я не мыслю величия.

 

Эссе: глава о "плодотворности тавтологии".

 

Человек, хоть немного знакомый с гимнастикой ума, знает, подобно Паскалю, что мы всегда совершаем ошибку, исключая что-то из своего поля зрения. Ум, развившийся до своего пре­дела, твердо знает, что любая теория содержит в себе зерно ис­тины и что любой опыт, накопленный человечеством, даже если он воплощен в таких противоположных фигурах, как Сократ и Эмпедокл, Паскаль и Сад, нельзя априорно отрицать. Однако обстоятельства вынуждают совершать выбор. Так, Ницше считал необходимым подвергнуть критике философию Сократа и хрис­тианство, хотя не мог привести серьезных аргументов. Нам же, напротив, необходимо встать на защиту Сократа или по крайней мере того, что он олицетворяет, ибо сегодня существует опас­ность, что на смену этим ценностям придет отрицание всякой культуры, так что Ницше рискует одержать здесь победу, ко­торой он бы не пожелал.

На первый взгляд кажется, что это вносит в жизнь идей некоторый оппортунизм. Но это только кажется, ибо ни Ницше, ни мы сами не забываем о другой стороне вопроса; наши дейст­вия — просто защитная реакция. А в конечном счете опыт Ницше вместе с нашим опытом, опыт Паскаля вместе с опытом Дар­вина, опыт Калликла вместе с опытом Платона воплощают все богатство человечества и возвращают нас нашему отечеству (но все это может быть верно, лишь если учесть дюжину допол­нительных тонкостей).

Как бы там ни было, см. Ницше (Происхождение филосо­фии, Бьянки, с. 208): "Сократ, признаюсь честно, так близок мне, что я все время борюсь против него".

 

"Чума", второй вариант. У разлученных трудности с днями недели. В первую очередь, конечно, с воскресеньями. С суббот­ними вечерами. И с некоторыми днями, к которым прежде были приурочены определенные ритуалы.

То же. Глава о страхе: "Люди, за которыми приходили по вечерам..."

В главе о лагерях: сначала родственников разлучает смерть — потом из соображений гигиены детей отделяют от родителей, мужчин от женщин. И тогда разлука становится всеобщей. Все обречены на одиночество.

Таким образом, тема разлуки должна стать главной темой романа. "Они ничего не просили у чумы. Они терпеливо выстрои­ли себе в сердцевине непонятного мира свой собственный, очень человечный мирок, где дни текли под знаком нежности и привыч­ки. Но оказалось, что разлука с миром-это еще полбеды; пришла чума и разлучила их с их скромными привычными представления­ми. Сначала она затмила их ум, а потом вырвала у них сердце". Практически: в романе нет никого, кроме одиноких людей.

 

"Чума",   второй вариант.

Мы ищем покоя и идем за ним к людям. Но они поначалу не могут дать нам ничего, кроме безумия и смуты. Покоя надо искать в другом месте, но небеса молчат. И вот тогда, и только тогда, можно возвратиться к людям, потому что, за неимением покоя, они навевают сон.

 

"Чума", второй вариант.

Хорошо бы иметь террасы, расположенные над чумой.

Все они правы, говорит Риэ.

Тарру (или Риэ) прощает чуме.

 

Эссе о Бунте. Абсурдный мир сначала не поддается строгому анализу. Он открывается памяти и воображению. Таким обра­зом, мир этот есть продукт мысли вообще, то есть конкретного воображения. Это приложение к жизненному поведению и к эс­тетике определенного современного принципа. Это не анализ.

Но как только вы очертите основные контуры этого мира, заложите первый (и единственный) камень, вы получите воз­можность рассуждать философски — а точнее, если вы все по­няли правильно, у вас возникнет потребность рассуждать фило­софски. Теперь необходим строгий анализ, и мы возвращаемся к нему. Торжествуют детали и описания. "Нас не интересует ничего, кроме..." превращается в "нас интересует все, кроме..." Отсюда точное и строгое - без выводов - исследование о бунте:

1)  развитие бунта и внешний бунт;

2)  состояние бунта;

3)  метафизический бунт.

Развитие бунта: Неоспоримое право — впечатление, что дело затянулось, что другой превышает свои полномочия (отец, например).  "Досюда да, а дальше нет" - продолжить анализ.

Ср. заметки: Происхождение Философии и Человек злопа­мятный в Эссе,

 

Эссе о Бунте: одно из направлений абсурдного ума — это бедность и нищета.

Единственный способ не дать абсурду "вселиться" в тебя -это не извлекать из него пользы. Не предаваться сексуальному рассеянию, лишенному целомудрия, и т.д.

То же. Ввести тему колебания.

То же. Созерцание как одна из абсурдных целей, в той мере, в какой оно вызывает наслаждение, ничего не утверждая опре­деленно.

 

Вообразим себе мыслителя, который говорит: "Вот, я знаю, что это правда. Но в конечном счете последствия этого мне отвратительны, и я отступаю. Истина неприемлема даже для того, кто ее открывает". Это и будет абсурдный мыслитель с его постоянной тревогой.

 

Странный ветер — он всегда дует на опушке леса. Любо­пытный человеческий идеал: устроить себе жилье в самом лоне природы.

 

Нужно решиться ввести в мыслительный аппарат необхо­димое различие между философией очевидной и философией приятной. Иначе говоря, мы можем прийти к философии, кото­рая противна уму и сердцу, но которая напрашивается. Так, для меня очевидная философия — абсурд. Но это не мешает мне иметь (или, точнее, учитывать) философию приятную. Напр.: точное равновесие между умом и миром, гармония, полнота и т.д. Счастлив мыслитель, который отдается своей склонности, а тот, что отказывает себе в этом — из любви к истине, с сожа­лением, но решительно, — мыслитель-изгнанник.

Как далеко может зайти этот разрыв между мыслителем и его системой? Не возвращает ли это нас, по сути дела, околь­ными путями к реализму: истина, внеположная человеку, — принудительная. Возможно, но в таком случае это был бы реа­лизм, не могущий нас удовлетворить. Не априорное решение.

 

Важный вопрос, который следует разрешить "на практике": можно ли быть счастливым и одиноким.

 

Антология незначительности. Прежде всего, что такое незна­чительность? Этимология здесь обманчивая. Это не то, что не имеет значения. Иначе пришлось бы сказать, что незначителен наш мир. Бессмысленный и незначительный — не синонимы. Незначительный человек вполне может быть рассудительным. С другой стороны, незначительный не есть ничтожный. Сущест­вуют великие деяния, серьезные и грандиозные планы, являю­щиеся незначительными. Впрочем, это уже ближе к делу. Ибо деяния эти не кажутся незначительными тем, кто затевает их с истовой серьезностью. Следовательно, надо добавить, что они незначительны для кого-то... что некое лицо незначительно в чьих-то глазах... что некая мысль незначительна в определенном контексте... Иначе говоря, у незначительности, как у всех прочих вещей на этом свете, есть своя мера относительности. Что вовсе не означает, что незначительность — вещь относительная. Она имеет отношение к чему-то, что незначительностью не является, что имеет смысл — что важно, что "кое-что значит", что заслужи­вает интереса, что достойно внимания, заботы, поклонения, что занимает — и по праву — свое место, что поражает ум, западает в память, бросается в глаза... и проч. Но все это еще не определе-

ние. Незначительность будет относительной, лишь если удастся найти несколько определений этому эталонному метру значения. Иначе говоря, незначительность, как и всякая вещь, сравнима с чем-то большим, и то скудное количество смысла, которым она наделена, — производное от значения более общего. Остано­вимся на этих словах. В определенной мере, с большой осторож­ностью и не забывая о множестве нюансов, можно сказать, что незначительная вещь — вовсе не обязательно вещь, лишенная смысла, но вещь, лишенная сама по себе общего значения. Выражаясь иначе и прибегая к естественной иерархии ценностей, если я женюсь, я совершаю поступок, который получает общее значение на уровне рода, еще одно значение - на уровне общест­ва, религии, и, быть может, еще одно — в плане метафизичес­ком. Вывод: женитьба не является поступком незначительным, во всяком случае согласно иерархии общепринятых ценностей. Ибо, если родовое, общественное или религиозное значение у нее отсутствует — а это происходит в тех случаях, когда же­нится человек, не уважающий все эти ценности, — женитьба ста­новится в самом деле поступком незначительным. На этом при­мере по крайней мере видна связь незначительности с отсутстви­ем значения.

Возьмем противоположный пример: если, открывая дверь, я двигаю защелку вправо, а не влево, я не могу связать этот жест ни с каким общепринятым значением. Обществу, религии, роду и даже Богу решительно начхать, двигаю я защелку налево или направо. Вывод: мой поступок незначителен, если только эта привычка не связана для меня с необходимостью экономить силы, с практической сметкой, истоки которой — в волевом характере или жизненных принципах, и т.д. В этом случае для меня будет гораздо важнее отодвинуть защелку определенным образом, чем жениться, Следовательно, незначительность — это всегда результат определенных отношений. Общий вывод из сказанного таков: в вопросе о незначительности всегда остается некоторая неясность.

Но, раз уж я задумал составить антологию незначительных поступков, значит, мне известно, какие поступки являются незначительными. Вероятно, так. Но понять, незначителен ли тот или иной поступок, и понять, что такое незначительность, — вещи разные. В конце концов, может быть, я составляю эту антологию просто для очистки совести. Однако...

План.

1. Незначительные поступки: старик и кот, военный и девушка (примечание: не знаю, стоит ли включать эту историю в антологию. Возможно, она исполнена большого смысла. Но я все-таки помещаю ее, чтобы показать исключительную слож­ность моего труда. Как бы там ни было, можно будет поместить ее   также и  в антологию вещей значительных — готовится к

публикации), и проч., и проч.

2.  Незначительные речи.  "Как говорят у нас на родине", "Как говорил Наполеон" — и, шире, большая часть историчес­ких изречений. Зубочистка Жарри.

3.  Незначительные мысли.  Потребуется множество гигант-

ских томов.

 

Зачем нужна эта антология? В конце концов она должна показать, что незначительность почти всегда тождественна меха­нической стороне существования людей и вещей — чаще всего незначительность тождественна привычке. Иначе говоря, по­скольку все рано или поздно входит в привычку, можно быть уверенным, что величайшие мысли и величайшие деяния рано или поздно становятся незначительными. Цель жизни — незначи­тельность. Тем и интересна антология. По сути, она не только воспроизводит большую часть нашего существования — нич­тожные жесты, ничтожные мысли и ничтожные настроения, — но и описывает наше общее будущее, У нее есть чрезвычайно редкое в наши дни преимущество — она имеет поистине проро­ческий характер.

 

Ницше, внешняя сторона жизни которого была более чем однообразна, доказывает, что мысль, работающая в одиночест­ве, сама по себе страшное приключение.

 

Мы покорно соглашаемся с тем, что Мольер должен был

умереть

 

9 марта  Первые барвинки - а еще неделю назад шел снег.

 

У Ницше тоже бывали приступы тоски. Но он ничего не хо­тел просить у неба. Его решение: потребовать от человека того,

чего нельзя потребовать у Бога; это сверхчеловек. Странно, что в отместку за такое самомнение его самого не сделали Бо­гом. Быть может, это вопрос времени. Будда проповедует мудрость без богов, а через несколько столетий ему самому поклоняются как Богу.

 

Европеец наслаждается собственной храбростью: он любу­ется собою. Отвратительно. Истинная храбрость пассивна — это безразличие к смерти. Идеал: чистое познание и счастье.

 

Что может быть лучше для человека, чем бедность? Я гово­рю не о нищете или безнадежном труде современного проле­тария. Но я не знаю, что может быть лучше бедности в сочетании с деятельным отдыхом.

 

Невозможно   полностью Они — отрицание абсурда.

исключить  оценочные   суждения.

 

Древние философы размышляли гораздо больше, чем читали (и недаром). Вот отчего в их сочинениях так много конкретнос­ти. Книгопечатание все изменило. Теперь читают больше, чем размышляют. Вместо философии у нас одни комментарии. Именно это имеет в виду Жильсон, когда говорит, что на смену эпохе философов, занимавшихся философией, пришли профес­сора философии, занимающиеся философами. В таком подхо­де - и скромность, и беспомощность. Мыслитель, который нач­нет свою книгу словами "Рассмотрим все с самого начала", вызовет насмешки. Дошло до того, что сегодня философский трактат, не ссылающийся ни на какие авторитеты, не подкреп­ленный цитатами и комментариями, никто не принял бы всерьез. И все же...

 

Для "Чумы": в людях больше черт, достойных восхищения, чем черт, достойных презрения.

 

Когда, несмотря на уверенность в том, что "все дозволено", преодолеваешь соблазн, в душе все-таки остается след — пере­стаешь судить других!

Многих людей влечет к роману то, что жанр этот по види­мости лишен стиля. На самом же деле он требует стиля более виртуозного — такого, который полностью подчиняется предме­ту рассказа. Так что можно вообразить писателя, у которого каждый роман написан в своем стиле.

 

Предчувствие смерти, к которому я с некоторых пор при­вык: он лишено поддержки болью. Боль привязывает к настоя­щему, она вовлекает в борьбу. Но предчувствовать смерть прос­то при виде окровавленного носового платка, не совершая никакого усилия, — это головокружительное погружение во вре­мя: страх бытия.

 

Облака поредели. Лишь только показалось солнце, над пахо­той закурился дымок.

 

Смерть сообщает новую форму любви — а равно и жизни, она превращает любовь в судьбу. Твоя возлюбленная умерла в пору, когда ты любил ее, поэтому любовь твоя пребудет вечно — в противном же случае от нее не осталось бы и следа. Чем же был бы мир без смерти — вереницей исчезающих и вос­кресающих форм, мучительным бегством, миром, не знающим завершенности. Но, к счастью, она существует, - она, надежная опора. И любовник, оплакивающий прах возлюбленной, Рене на могиле Полины, проливает слезы чистой радости — ибо совер­шилось, — радости человека, сознающего, что судьба его нако­нец определилась.

 

Любопытная теория г-жи де Лафайет — брак как наимень­шее из зол. Лучше неудавшийся брак, чем мучения страсти.

Здесь налицо этика Порядка.

(Французский роман психологичен, потому что сторонится метафизики. Он всегда избирает мерилом человека из осто­рожности.) Тот, кто считает "Принцессу Клевскую" классичес­ким романом, невнимательно читал ее. Напротив, она очень пло­хо выстроена.

 

"Чума". Разлученные: Дневник Разлуки? "Ощущение разлу­ки было всеобщим, и представление о нем можно составить по беседам, признаниям и сообщениям, появлявшимся на стра­ницах газет".

То же. Разлученные. Тот вечерний час, когда верующие заглядывают в свою душу, — час, тяжкий для узников, — это пора обманутой любви.

"Чума". То же. Голод заставляет одних задумываться, других — запасаться продовольствием. Следовательно, мало того, что одно и то же явление приносило с собой не только зло, но и добро; то, что было злом для одних, оборачивалось добром для других. Было от чего потерять голову.

?Стефан. Дневник разлуки.

Три плана в книге:

Тарру, который описывает мелочи;

Стефан, который говорит о главном;

Риэ, который объединяет их и поднимает на новую высоту в относительном диагнозе.

 

Разлученные. То же. В самом конце эпидемии они уже не могли представить себе ту домашнюю атмосферу, в которой прежде существовали, не могли представить себе, что рядом с ними жило существо, на которое они могли в любую минуту поднять руку.

 

Эпиграф для "Недоразумения"?    "Рожденное не достигает совершенства, но никогда не останавливается". Монтень.

 

Нетрудно представить себе европейца, обратившегося в буд­дийскую веру, ибо это обеспечивает ему жизнь после смерти — которую Будда считает непоправимым злом, но которой чело­век желает изо всех сил.

 

Сент-Этьенн и его пригород. Подобное зрелище - обвини­тельный акт породившей его цивилизации. Мир, где нет места живому существу, радости, деятельному отдыху, - это мир, обреченный на гибель. Ни один народ не может существовать без красоты. Он может какое-то время продержаться, и все. А между тем Европа, где подобных городов множество, с каж­дым днем все дальше уходит от красоты. Вот отчего она кор­чится в конвульсиях, вот отчего она умрет, если, заключив мир, не вспомнит о красоте и не возвратит любовь на подобаю­щее ей место.

 

Всякая   жизнь,   посвященная   погоне   за   деньгами, — это смерть. Воскрешение — в бескорыстии.

 

Сам процесс письма дает ощущение уверенности в себе, которой мне начинает недоставать. Уверенности, что тебе есть что сказать, а главное, что возможно сказать что бы то ни было, уверенности, что твои чувства и твое существование годятся для примера, уверенности, что ты незаменим и не знаешь страха. Все это я постепенно утрачиваю и начинаю думать о том вре­мени, когда перестану писать.

 

Иметь силу выбрать то, что тебе по душе, и не отступаться. Иначе лучше умереть.

 

Разлученные: "Чтобы вновь пережить свою любовь, они с нетерпением ждали часа, когда в их душах проснется беспред­метная ревность".

 

То же. Их просят составить список близких людей, с кото­рыми они разлучены. Они удивляются, что за этим ничего не последовало. А все дело было в том, чтобы выяснить, кого изве­щать, "если что-то случится". "Короче, мы записались".

 

То же. Третья часть. "Но, когда они встретились снова, им еще долгое время было очень трудно поставить реального чело­века на место того, кого создало их воображение... и можно ска­зать, что чума кончилась только в тот день, когда один из них смог снова посмотреть на ту, кто рядом, скучающим взглядом".

 

Всякую мысль следует оценивать по тому, что она сумела извлечь из страдания. Несмотря на мое отвращение, страда­ние — это действительность.

 

Я не могу жить без красоты. И этим объясняется моя сла­бость в отношении некоторых людей.

 

Когда все будет кончено, устраниться (Бог или женщина).

 

Главное, что отличает человека от животного, — воображе­ние. Поэтому у нас половое влечение не может быть по-настоя­щему естественным, то есть слепым.

 

Абсурд - это трагическая фигура перед зеркалом (Калигу­ла) . Значит, он не один. Тут есть почва для удовлетворения или снисхождения. Теперь нужно убрать зеркало.

 

Время идет медленно, когда за ним следишь. Оно чувствует слежку. Но оно пользуется нашей рассеянностью. Возможно да­же, что существуют два времени: то, за которым мы следим, и то, которое нас преобразует.

 

Эпиграф для "Недоразумения": "Отсюда же проистекает и созданный поэтами вымысел, будто несчастная мать Ниобея, потеряв сначала семерых сыновей, а затем столько же дочерей и не выдержав стольких утрат, в конце концов превратилась в скалу... Они создали этот образ, чтобы передать то мрачное, немое и глухое оцепенение, которое овладевает нами, когда нас одолевают несчастья, превосходящие наши силы". Монтень.

То же. О печали. "Я принадлежу к числу людей, наиболее свободных от этой страсти, и не питаю к ней ни любви ни ува­жения, хотя все кругом как нарочно расхваливают ее напе­ребой".

То же. О лжецах. А ведь нет лучшего способа узнать силу коня, чем испытать его уменье останавливаться сразу и плавно.

 

Абсурд. Восстановить нравственность с помощью "ты". Я не верю в существование иного мира, где мы должны "дать отчет". Но в этом мире мы обязаны дать отчет — всем, кого мы любим.

 

Тоже. О языке. (Парен: аргументы, доказывающие, что человек не мог изобрести языка, неопровержимы.) Стоит толь­ко копнуть, повсюду натыкаешься на метафизические пробле­мы. Таким образом, куда ни глянь, человек одинок, словно на острове, а реальность со всех сторон омывает его грозным морем возможностей и вопросов. Отсюда можно сделать вы­вод, что мир наделен смыслом. Ибо, если бы он попросту грубо существовал, смысла в нем бы не было. Счастливые миры не имеют разумных оснований. Поэтому смешно спрашивать: "Возможна ли метафизика?" Метафизика существует.

 

К счастью, мир наш устроен так, что страдания не длятся вечно. Боль отпускает, и возвращается радость. Они уравно­вешивают друг друга. В этом мире одно компенсирует другое. А если мы сами мучим себя и возводим это добровольное стра­дание в ранг силы, дабы длить его без конца, сам выбор наш доказывает, что страдание это для нас — благо, и в данном слу­чае именно оно является компенсацией.

Третье "Несвоевременное размышление". "Шопенгауэр скорбно отвращал взгляд от образа великого основателя трап-пистского монастыря Ранее, говоря: "Для этого потребна бла­годать".

 

По поводу М. [нрзб.]. Я не отказываюсь идти к Верховному Существу, но я не хочу следовать путем, уводящим от обыч­ных, смертных существ. Узнать, можно ли обрести Бога, пре­давшись сполна своим страстям.

 

"Чума": очень важно. "Они сперли у вас провизию и боль от разлуки — вот вы и подчинились им, не ропща".

 

20 мая.

Впервые: странное чувство удовлетворения и успокоения. Вопрос, которым я задавался, лежа в траве, теплым и душным вечером: "Что, если эти дни последние..." Ответ: спокойная улыбка. Меж тем мне нечем гордиться: ничего не решено, и даже веду я себя не так уж стойко. Что это — ожесточение, приходящее с опытом, предзакатная кротость или, напротив, начало всеприемлющей мудрости?

 

Июнь. Люксембургский сад.

Ветреное и солнечное воскресное утро. Ветер разносит брызги вокруг большого фонтана; по воде, на которой кача­ются крошечные парусники, идет рябь, над высокими деревьями летают ласточки. Двое молодых людей спорят: "Ты ведь у нас веришь в человеческое достоинство".

 

Пролог: Любовь... Познание... Это одно и то же.

 

Днем полет птиц всегда кажется бесцельным, но к вечеру движения их становятся целенаправленными. Они летят к чему-то. Так же, быть может, и с людьми, достигшими вечера жизни...

Бывает ли у жизни вечер?

 

Гостиничный номер в Балансе. "Не делай этого, прошу тебя. Как я смогу жить с этой мыслью? Что скажут обо мне твоя мать, твои сестры, Мари-Роланда, я поклялся не говорить тебе этого, ты ведь знаешь. — Я умоляю тебя, не делай этого. Мне так необходимы были эти два дня покоя. Я не дам тебе это­го сделать. Я пойду до конца. Мы поженимся, если нужно. Но я не могу взять на себя такой груз. — Я поклялся не говорить тебе этого. — Это слова. А для меня имеют значение только поступки... — Все решат, что это несчастный случай. Поезд... и т.д. (Она плачет. Она кричит: "Ненавижу тебя. Ненавижу тебя за то, что ты со мной делаешь"). — Я знаю, Роланда, я это отлич­но знаю. Но я не хотел тебе этого говорить. И т.д. и т.д." Он дает обещание. Продолжительность: полтора часа. Монотон­ность. Топтание на месте.

 

Ван Гога поразила одна мысль Ренана: "Умереть для само­го себя, осуществить великие деяния, стать благородным и отринуть пошлость, в которой тонет существование почти всех людей".

"Если продолжать искренне любить то, что в самом деле до­стойно любви, и не растрачивать свою любовь по мелочам, по пустякам, по глупостям, можно понемногу сделать свою жизнь светлее и стать сильнее".

"Выучившись в совершенстве какой-нибудь одной вещи и поняв ее до конца, начинаешь вдобавок понимать и знать мно­жество других вещей".

"Я - человек, постоянный в своем непостоянстве".

"Если я рисую пейзажи, они всегда хранят следы присут­ствия человека".

Он приводит слова Доре: "Я терпелив, как бык".

Ср. на с. 340 письмо о поездке в Звеелоо.

Дурной вкус великих художников: он ставит на одну доску Милле и Рембрандта.

"Я все больше и больше убеждаюсь, что не следует судить о Господе Боге по нашему миру, это его неудачный набросок".

"Я прекрасно могу и в жизни и в живописи обойтись без Господа Бога, но в страдании я не могу обойтись без того, что сильнее меня, что лежит в основе моей жизни, — без способ­ности творить".

Блуждания Ван Гога, долго искавшего свой путь и только в двадцать семь лет обнаружившего, что он — художник.

 

Когда ты уже сделал все, что нужно, чтобы как следует понять, принять и снести бедность, болезнь и собственные недо­статки, остается сделать еще один шаг.

 

"Чума". Сентиментальный профессор в конце эпидемии при­ходит к выводу, что самое умное, что остается, — начать пере­писывать книгу с конца (развить текст и смысл).

Тарру умирает молча (мигает и т.п.).

Административный лагерь-изолятор.

Последний разговор между профессором и доктором: Они снова вместе. Потому что им так мало нужно, А у меня не было, и проч.

Еврейский квартал (мухи). Те, кто хотят соблюсти благо­пристойность. Приглашают гостей на цикорий.

Разлученные. 2. И то, с чем им и без того было очень трудно смириться (старость), они вынуждены были теперь сносить за двоих.

Тем не менее текущие вопросы по-прежнему решались. Именно в эту пору выяснилось, чем кончилось дело, привлек­шее в свое время внимание знатоков. Юный убийца... был по­милован. Газеты высказывали предположение, что он отдела­ется десятью годами примерного поведения, а затем сможет за­жить своей обычной жизнью. По правде говоря, игра не стоила свеч.

 

Вера в слова — это классицизм, но, дабы сохранить эту веру, он расходует их очень бережно. Сюрреализм, который не доверя­ет словам, ими злоупотребляет. Вернемся к классицизму — из скромности.

 

Те, кто любят истину, должны искать любви в браке, то есть в любви без иллюзий.

 

"В чем особенность провансальской культуры?" Специаль­ный выпуск "Кайе дю Сюд". В общем и целом мы мало чего стоили в эпоху Возрождения, в XVIII веке и во время Револю­ции. Мы кое-что создали в X—XIII веках и в ту пору, когда как раз и не были нацией, — в пору, когда вся цивилизация стала интернациональной. Итак, целые столетия человеческой истории, слава и бесславие, сотня великих имен, которые они нам заве­щали, традиции, жизнь нации, любовь - все это пустяки, все это ничего не значит. И нас же называют нигилистами.

 

Гуманизм пока еще не наскучил мне: он мне даже нравится. Но он мне тесен.

 

Брюк, доминиканец: "Они мне осточертели, эти христиан­ские демократы".

"Г. ужасно похож на кюре, он держится с епископской елейностью. А я с трудом переношу ее даже у самих епископов".

 

Я:  "В юности я считал всех священников счастливыми".

Брюк: "Страх потерять веру сужает круг их чувств. Они отрекаются от своих склонностей. Они не смотрят жизни в лицо". (Его идеал - церковь великая и могущественная, но славная своей бедностью и отвагой).

Разговор о проклятом Ницше.

 

Баррес и Жид. Оторванность от родной почвы — для нас во­прос решенный. А когда вопрос больше не волнует нас, мы говорим меньше глупостей. В конечном счете мы нуждаемся и в отечестве, и в странствиях.

 

Недоразумение. Женщина после смерти мужа: "Как я люб­лю его!"

 

Агриппа д'Обинье: вот человек, который верит и сражается за то, во что верит. В конечном счете он доволен. Это видно по гордости, с которой он рассказывает о своем доме, своей жиз­ни, своих успехах. Если он гневается, то лишь на тех, кто не прав — с его точки зрения.

 

Трагедию порождает столкновение двух равно законных, имеющих равное право на жизнь сил. Следовательно, слабая трагедия — та, что вводит в действие силы незаконные. Следо­вательно, сильная трагедия — та, что узаконивает все.

 

На Мезенкских плато ветер со  свистом рассекал воздух сильными ударами шпаги.

 

Жить страстями может только тот, кто подчинил их себе.

 

Вечное  Возвращение предполагает примирение со страда­нием.

 

Жизнь полна происшествий, которые заставляют нас с не­терпением ждать, когда мы станем старше.

 

Не забыть: болезнь и связанное с нею ничтожество. Нельзя терять ни минуты — что, быть может, вовсе не означает, что "надо торопиться".

 

Мораль: невозможно жить рядом с людьми, если знаешь их сокровенные мысли.

Упорно отказываться от любого коллективного суждения. Хранить невинность, несмотря на склонность общества к "тол­кам".

 

В жару люди зреют, подобно плодам. Они созревают, не успев начать жить. Они все знают, еще ничего не изучив.

 

Б.Б.: "Никто не подозревает, что некоторые люди прила­гают геркулесовы усилия, чтобы остаться просто нормаль­ными".

 

"Чума". Если записные книжки Тарру занимают так много места, то лишь оттого, что он умер в доме рассказчика (вначале).

— Вы уверены, что болезнь в самом деле заразная, что изо­ляция необходима? - Я ни в чем не уверен, но я твердо знаю, что брошенные без погребения трупы, скученность и проч. неже­лательны. Теории могут меняться, но есть нечто, остающееся в силе всегда, в любое время, — это логика.

 

Занятые борьбой, санитарные отряды уже не интересуются известиями о чуме.

Чума отменяет оценочные суждения. Никто больше не гово­рит о качестве одежды, продуктов и пр. Все всё приемлют.

Разлученный хочет получить у доктора пропуск на выезд из города (так они знакомятся), он рассказывает о своих хлопо­тах... Он регулярно приходит снова.

Поезда, вокзалы, часы ожидания.

Чума обрекает на разлуку. Но сама совместная жизнь — лишь длящаяся случайность. Правило — чума.

 

1 сентября 1943 г.

Тот, кто не верит в ход вещей, - трус, но тот, кто верит в человеческий удел, — безумец.

 

15 сентября.

Он все забросил — свою работу, деловые письма и проч., — чтобы ответить тринадцатилетней девочке, вложившей в письмо всю душу.

 

Поскольку слово "существование" обозначает какую-то реальность, реальность нашей тоски, но при этом не может не подразумевать некоей высшей реальности, мы сохраним его лишь в обращенной форме — мы будем говорить о философии несуществования, что не означает отрицания, но должно указать на состояние "человека, который лишен...". Философия несу­ществования будет философией изгнания.

 

Сад:  "Люди  осуждают  страсти,   забывая, что философия зажигает свой факел от их огня".

 

У искусства случаются приступы целомудрия. Оно не может назвать вещи своими именами.

 

Во время революций погибают лучшие. По закону жертво­приношений последнее слово остается за людьми трусливыми и осторожными, ибо остальные лишились слова, пожертвовав лучшим, что у них было. Говорят те, кто совершили предатель­ство.

 

Только   художники   творят  добро.   Нет,   говорит  Парен.

 

"Чума".   Все  борются — каждый на свой лад. Трусость — только в том, чтобы упасть на колени... Явилась масса новых моралистов, и все они пришли к одному выводу: нужно встать на колени. Но Риэ  отвечает: нужно бороться, и объясняет, как именно.

Изгнанник часами сидит на вокзалах. Передать атмосферу вымершего вокзала.

Риэ: "Всякому борющемуся коллективу необходимы люди убивающие и люди лечащие. Я сделал выбор и намереваюсь ле­чить. Но я знаю, что веду борьбу".

 

"Чума". А где-то в далеких портах вода розовеет в лучах заходящего солнца.

 

"Обращаться к Богу оттого, что вы разочаровались в земной жизни, а боль отъединила вас от мира, бесполезно. Богу угодны души, привязанные к миру. Ему по нраву ваша радость".

 

Тот, кто воспроизводит этот мир, как он есть, предает его, возможно, гораздо больше, чем тот, кто преображает его. Луч­шая из фотографий — уже предательство.

Против рационализма. Если бы чистый детерминизм имел смысл, достаточно бьшо бы одного верного утверждения, чтобы, переходя от одного следствия к другому, узнать истину во всей ее полноте. Но этого не происходит. Значит, либо мы никогда не произнесли ни одного верного суждения и суждение о всеоб­щей детерминированности тоже неверно, либо мы сказали прав­ду, но правду бесполезную и, следовательно, детерминизм лжет.

 

Для моего "творения против Творца". Одному католи­ческому критику (Станисласу Фюме) принадлежит мысль, что искусство, какова бы ни была его цель, всегда вступает в пре­ступное соперничество с Богом. То же: Роже Секретен, "Кайе дю Сюд", август—сентябрь 43-го г. И Пеги: "Есть даже такая поэ­зия, которая извлекает свою мощь из отсутствия Бога, которая не спекулирует ни на каком спасении, которая рассчитывает только на самое себя, человеческое стремление заполнить пусто­ту пространства, вознаграждаемое еще на земле".

Следовательно, между апологетической литературой и лите­ратурой, вступившей в соперничество, середины нет.

 

Долг состоит в том, чтобы делать то, что ты считаешь спра­ведливыми и добрым— "предпочтительным". Легко ли это? Нет, ибо даже то, что считается предпочтительным, всегда дела­ется с трудом.

 

Абсурд. Убивая себя, человек отрицает абсурд. Не убивая себя, он с помощью абсурда открывает в повседневности источ­ник удовлетворения, отрицающий сам этот абсурд. Это не зна­чит, что абсурда не существует. Это значит, что абсурд действи­тельно лишен логики. Поэтому на нем действительно нельзя строить жизнь.

 

Париж. Ноябрь 1943 г.

Сурена. В 4-м акте возле всех дверей — охрана. И Эвридика, которая прежде находила такие замечательные слова, смолкает, безуспешно пытаясь выговорить слово, которое принесет ей свободу. Она будет молчать до конца — и потому умрет, А Сурена:

"Зачем ты растравляешь рану?

Я сердцем размягчусь, в борьбе с собой устану"!.

Великолепный трюк классического театра, где сменяющие друг друга актерские дуэты рассказывают о событиях, не по­казывая их, — и, несмотря на это, интрига развивается, а вол­нение нарастает.

 

Парен. Они все схитрили. Им ни разу не удалось подняться выше своего отчаяния. И все из-за литературы. Коммунист для него — это человек, отказавшийся от речей и заменивший их бунтом на деле. Он избрал для себя путь, который презрел Христос, — спасать проклятых, обрекая на проклятие самого себя.

 

У всякого страдания, волнения, страсти есть пора, когда они принадлежат самому человеку с его неповторимой индивиду­альностью, и другая пора, когда они начинают принадлежать искусству. Но в первые мгновения искусство бессильно что-либо сделать с ними. Искусство — расстояние, на которое время уда­ляет от нас страдания.

Это — трансцендентность человека по отношению к самому себе.

 

Благодаря Саду систематическая эротика сделалась одним из направлений философии абсурда.

¹  Перевод Э.Г. Линецкой.

 

Для Кафки смерть не является избавлением. Его смиренный пессимизм, по Маньи.

 

"Чума". Любовь приняла у них форму упорства.

Добавить в гранки "Калигулы": "Ну что ж, трагедия окон­чена, поражение бесспорно. Я отворачиваюсь и ухожу. Я сделал все, что мог, в этой битве за невозможное. Подождем смерти, хотя она ни от чего не избавляет".

 

"Быть может, Христос и умер за кого-нибудь, но не за меня". Человек виновен — но виновен он в том, что не смог справиться со всем самостоятельно, и вина эта со временем стала еще тяжелее.

 

О справедливости — тип, который теряет веру в нее, с тех пор, как его поколотили.

То же. Вот в чем я упрекаю христианство — в том, что это учение несправедливо.

 

"Чума". Окончить изображением неподвижной женщины в трауре - ее страдания напоминают о жизни и крови, которых лишились мужчины.

 

Тридцать лет.

Главная способность человека — способность к забвению. Но справедливости ради следует заметить, что он забьшает даже то добро, которое сам сотворил.

 

"Чума".   Правилом   стала   разлука.   Все  остальное — дело случая.

—  Но люди все равно живут вместе.

— Есть такие случайности, которые длятся целую жизнь. Купаться в море запрещено. Это знак. Запрещено тешить

свое тело— прорваться к истинному смыслу вещей. Но чума кончается, и истинный смысл вещей возвратится. Дневник разлученного?

 

Самая большая экономия, которая возможна в области мысли, — согласиться, что мир непознаваем, — и заняться чело­веком.

 

Когда в старости человек становится мудрым и нравствен­ным, ему, вероятно, бывает стыдно вспоминать свои былые по­ступки, шедшие вразрез с предписаниями нравственности и мудрости. Слишком рано или слишком поздно, Середины нет.

 

Я бываю у X., потому что у них память лучше, чем у меня. Они обогащают наше общее прошлое, возвращая моей памяти все, что из нее изгладилось.

 

Чтобы произведение прозвучало как вызов, оно должно быть завершено (отсюда необходимость "обреченности"). Оно проти­воположно божественному творению. Оно завершено, имеет свои пределы, ясно, замешано на человеческих потребностях. Единство в наших руках.

 

Парен.   Может  ли  человек выбрать мгновение, когда он готов умереть за истину?

 

В этом мире люди делятся на свидетелей и подтасовщиков. Стоит человеку умереть, как его свидетельство начинают под­тасовывать с помощью слов,    проповедей, искусства и проч.

 

Успех может облагородить юношу, как счастье облагоражи­вает человека зрелого. Убедившись, что его усилия оценены по заслугам, юноша может вести себя спокойно и непринужден­но - по-королевски.

 

Роджер Бэкон пробыл в тюрьме двенадцать лет за то, что утверждал первенство опыта в познании.

 

Есть мгновение, когда юность уходит. Это мгновение, когда мы теряем наших близких. И с этим нужно смириться. Но это тяжело.

 

Об американском романе: он стремится к универсальности. Как классицизм. Но если классицизм стремится к универсаль­ности вечной, современная литература волею обстоятельств (взаимопроникновение разных народов) стремится к универ­сальности исторической. Ее интересует не человек всех времен, а человек всех стран.

 

"Чума". "Он любил просыпаться в четыре утра и думать о ней. В этот час она принадлежала ему. В четыре часа утра люди ничего не делают. Они спят".

Театр продолжает работать: дают пьесу об Орфее и Эв-ридике.

 

Разлученные: Мир... Но кто я такой, чтобы судить их. Все они правы. Но выхода нет.

Разговор о дружбе между доктором и Тарру: "Я думал об этом. Но это невозможно. Чума не оставляет времени. — Внезап­но: - Сейчас мы все живем для смерти. Есть над чем заду­маться".

Там же. Чудак, выбирающий молчание.

 

-  Защищайтесь, - говорили Судьи.

- Нет, — отвечал Обвиняемый.

—  Почему? Так положено,

— Пока еще нет. Я хочу, чтобы вы приняли всю ответствен­ность на себя.

 

О естественности в искусстве. Абсолютная естественность невозможна. Ибо невозможна действительность (дурной вкус, вульгарность, несоответствие глубинным потребностям чело­века) . Именно поэтому все, что создано человеком на основе мира, всегда в конце концов оборачивается против мира, Рома­ны-фельетоны плохи, потому что по большей части правди­вы (то ли оттого, что действительность приспособилась к ним, то ли оттого, что мир условен). Искусство и художник воссо­здают мир, но втайне всегда не удовлетворены им.

 

Портрет С, нарисованный А.: "Ее изящество, ее чувстви­тельность, эта смесь томности и решимости, осторожности и дерзости, это простодушие, не мешающее ей судить трезво и искушенно".

 

Греки ничего не поняли бы в экзистенциализме - между тем христианство они, хотя и со скандалом, могли бы принять. Все дело в том, что экзистенциализм не предполагает определен­ного поведения.

То же. Не существует познания абсолютно чистого, то есть бескорыстного. Искусство — попытка чистого познания с по­мощью описаний.

 

Поставить вопрос об абсурдном мире — все равно что спро­сить: "Согласны ли мы предаться отчаянию и ничего не пред­принимать?" Я полагаю, что ни один порядочный человек не от­ветит утвердительно.

 

Алжир. Не знаю, достаточно ли понятно я изъясняюсь. Но для меня вернуться в Алжир — все равно что взглянуть в лицо ребенка. А между тем я знаю, что все не так уж безоблачно.

 

Мои произведения. Окончить книгой о сотворенном мире: "Исправленное творение".

 

Если произведение, рожденное бунтом, вмещает в себя со­вокупность человеческих устремлений, оно не может не быть идеалистическим (?). В таком случае чистейший продукт бунтар­ского творчества — это роман о любви, которая...

 

Эта поразительная путаница, приводящая к тому, что поэзию нам выдают за деятельность духа, а роман — за результат аскезы.

 

Роман. Все типы отношения одного и того же человека к деянию или смерти. Причем всякое отношение подается как единственно правильное.

 

"Чума". Невозможно наслаждаться криками птиц и вечер­ней прохладой — миром, как он есть. Ибо он покрылся нынче густым слоем истории, сквозь который пробивается к нам его речь. Это его искажает. Он утрачивает самоценность, ибо с каждой его деталью связывается целая вереница образов смерти или отчаяния. Ни одно утро не обходится без агонии, вечер -без тюрьмы, полдень — без ужасающей резни.

 

Мемуары палача: "Я чередую мягкость с жестокостью. Пси­хологически это очень полезно".

 

"Чума". Субъект, который размышляет, участвовать ли ему в работе санитарных отрядов или поберечь себя для великой любви. Плодовитость! Где она?

То же. После наступления комендантского часа город обра­щается в камень.

То же. Их смущала ненадежность. Всякий день, всякий час, без передышки, в положении загнанного зверя, не уверенные в завтрашнем дне.

То же. Я стараюсь быть всегда наготове. Но днем или ночью всегда наступает такой час, когда человеком овладевает страх. Этого-то часа я и боюсь.

То же. Лагерь-изолятор, "Я знал, что это такое. Обо мне забудут, я в этом не сомневаюсь. Те, кто меня не знают, забудут потому, что им не до меня, а те, кто меня знают и любят, забудут потому, что выбьются из сил в поисках способа вытащить меня оттуда. Во всяком случае, никто не станет думать обо мне. Никто не станет представлять себе мое существование минута за минутой, и проч., и проч.".

(Послать туда Рамбера.)

То же. Санитарные отряды, или искупители. Все члены са­нитарных отрядов печальны.

То же. "Именно на этой террасе доктору Риэ пришло в голо­ву написать хронику событий, где ясно выразилась бы его бли­зость с этими людьми. И этот рассказ, который теперь подходит к концу.., и проч."

То же. Во время чумы человеческое тело не живет, оно истощается.

То же. Начало: доктор провожает жену на вокзал. Но он вынужден потребовать закрыть город,

 

"Бытие и ничто" (с. 135-136). Странная ошибка в суждении о наших жизнях, потому что мы пытаемся взглянуть на них извне.

 

Если тело тоскует о душе, нет оснований считать, что в вечной жизни душа не страдает от разлуки с телом — и, следова­тельно, не мечтает о возвращении на землю.

 

Мы пишем в минуты отчаяния, Но что такое отчаяние?

 

На  любви  ничего  нельзя построить:  она — бегство,  боль, минуты восторга или стремительное падение. Но она не...

 

Париж, или самая видимость чувствительности,

 

Новеллы. В разгар Революции один тип обещает сохранить жизнь своим противникам. После этого члены его партии приго­варивают их к смерти. Он устраивает им побег.

То же.   Священник под пыткой совершает предательство.

То же. Цианистый калий. Он решает не принимать яд, чтобы проверить, сможет ли он выдержать все до конца.

То же. Тип, который внезапно переходит к пассивной обо­роне. Он помогает пострадавшим. Но он не снял нарукавной повязки. Его расстреливают.

Тоже. Трус.

 

"Чума". После окончания эпидемии он впервые слышит, как падают на землю дождевые капли.

То же. Поскольку ему скоро предстояло умереть, он дол­жен был срочно убедиться, что жизнь бессмысленна. Он так думал до настоящего времени, пусть же это по крайней мере пригодится в трудную минуту. Неужели как раз тогда, когда ему так необходима поддержка, он встретит улыбку на лице, всегда хранившем суровость.

То же. Тип, которого кладут в больницу по ошибке. Это ошибка, говорит он. Какая ошибка? Не морочьте голову, оши­бок не бывает.

Го же. Медицина и Религия: два ремесла, которые на первый взгляд уживаются друг с другом. Но сегодня, когда все разъяс­няется, становится понятно, что они несовместимы — и что следует выбрать что-то одно: либо относительное, либо абсолют­ное. "Если бы я верил в Бога, я не стал бы лечить человека. Если бы я думал, что человека можно вылечить, я не стал бы верить в Бога".

Справедливость: поиски справедливости в спорте.

 

"Чума". Субъект, который философски воспринимает чужие болезни. Но если заболел его лучший друг, он всех подни­мает на ноги. Следовательно, солидарность в борьбе - пустой звук, побеждают личные привязанности.

Хроника Тарру: бокс — Тарру завязывает дружбу с боксе­ром. Тайные поединки - футбол - суд.

Этот прекрасный утренний час, когда после вкусного лег­кого завтрака выходишь на улицу и закуриваешь сигарету. В жизни еще остались прекрасные минуты.

Тарру: "Забавно, у вас мрачная философия и счастливое лицо". Следовательно, моя философия не мрачна.

В середине все герои попадают в один санитарный отряд. Глава о великом единении.

Воскресное времяпрепровождение футболиста, который больше не может играть; познакомить его с Тарру: Этьенн Виллаплан, с тех пор, как футбольные матчи запретили, скучает по воскресеньям. Как он проводил воскресенья раньше. И как проводит теперь: слоняется по улицам, поддевает ногой камни, стараясь забросить их прямо в водосточные люки ("Один — ноль", — говорит он. И добавляет, что дело дрянь). Он вмеши­вается в игры детей, если те гоняют мяч. Выплевывает окурки и подкидывает их ногой (в начале, разумеется. Под конец он стал беречь окурки).

Риэ и Тарру.

Риэ: Судя по тому, что вы пишете, можно подумать, что людям уже ничем не поможешь.

— Да нет, — говорит Тарру, — это только кажется.

 

В. Все, чему она может дать определение, кажется ей отвра­тительным. Она говорит: "Это мерзко. Это борьба полов". Меж тем борьба полов существует, и с этим ничего не поде­лаешь.

 

Человек, требующий, чтобы другой делал все за него, и, следовательно, существующий пассивно, начинает действовать, и притом весьма энергично, только когда нужно убедить другого по-прежнему всем жертвовать и все делать.

 

Эссе о Бунте: "Все бунтари, однако, действуют так, словно верят в окончание истории. Противоречие заключается..."

То же. О свободе мечтают немногие. О справедливости -гораздо большее число людей, а самая большая часть даже путает справедливость со свободой. Но спрашивается: равна ли абсолютная справедливость абсолютному счастью? Постепенно перед людьми встает необходимость чем-то пожертвовать: либо свободой ради справедливости, либо справедливостью ради свободы. Художнику же приходится в определенных обстоятель­ствах делать выбор между своим искусством и счастьем чело­вечества.

Может ли человек сам создать свои ценности? Вот в чем вопрос.

Вы благоразумны? Но я никогда не отказывал человеку в рассудительности. Я хочу только одного — отнять у него иллю­зорное будущее и заставить признать, что без иллюзий существо­вание его сделается наконец ясным и цельным.

То же. Жертва, которая утверждает ценность. Но и эгоис­тическое самоубийство тоже: возвеличивает ценность, кажу­щуюся самоубийце важнее, чем его собственная жизнь, — а именно ощущение, что существует благородная и счастливая жизнь, которой он был лишен.

 

Считать  героизм и храбрость второстепенными ценностя­ми — после того, как ты доказал свою храбрость.

 

Роман  об  отложенном  самоубийстве.  Отложил  на год — его потрясающая гордость тем, что смерть ему безразлична. Связать это с романом о любви?

 

Бессмысленность жертвы:  субъект, умирающий за что-то, чего он не увидит.

 

Я потратил десять лет, чтобы завоевать то, что кажется мне бесценным: сердце, не знающее горечи. И, как это часто бывает, преодолев горечь, я выплеснул ее в нескольких книгах. Следо­вательно, обо мне всегда будут судить по этой горечи, которой я уже не испытываю. Но это справедливо, Это плата за освобож­дение от нее.

 

Страшный и ненасытный эгоизм художников.

 

Любовь можно сохранить лишь по причинам, не имеющим отношения к любви. Например, по причинам морального по­рядка.

 

Роман. Что означает для нее любовь: эта пустота внутри, это легкое посасывание под ложечкой с тех пор, как они узнали друг друга, этот клич влюбленных, громко зовущих друг друга

по имени.

Невозможно быть ангажированным во всем. Однако мож­но выбрать тот вид существования, где быть ангажированным возможно. Существовать достойно — и только так. В некоторых случаях это приводит сердца, страстно любящие людей (их — в первую очередь), к удалению от людей.

Как бы там ни было, это всегда мучительно. Но что это

доказывает? Что тот, кто всерьез приступает к решению нрав­ственной проблемы, неизбежно впадает в крайность, Можно быть за (Паскаль) или против (Ницше), главное — чтобы это было всерьез, и тогда становится ясно, что нравственная про­блема - не что иное, как кровь, безумие и вопль.

 

Бунт. Глава I. Нравственность существует. Безнравственно христианство. Определение нравственности в противовес ин­теллектуальному рационализму и божественному иррациона­лизму.

Глава X. Заговор как нравственная ценность.

 

Роман.

Та, которая все упустила по рассеянности: "А ведь я любила его всей душой".

— Значит, — говорит священник, — этого было недостаточно.

 

Воскресенье 24 сентября 1944 года. Письмо. Роман: "Ночь признаний, слез и поцелуев. Постель, влажная от слез, пота и любви. Предел надрыва".

Роман. Прекрасное существо. И все ему всё' прощают.

 

Те, кто любят всех женщин, движутся к абстракции. Во­преки очевидности, они воспаряют над миром. Ибо им неин­тересны частности, отдельные случаи. Человек, чуждающийся всякой идеи и всякой абстракции, истинно отчаявшийся, предан одной женщине. Из упрямства он хранит верность этому един­ственному лицу, хотя оно и не может удовлетворить всех его притязаний.

 

Декабрь. Сердце полно мрака и печали.

 

"Чума". Находясь в разлуке, они переписываются, и он нахо­дит верный тон и сберегает свою любовь. Победа языка и умения писать.

 

Оправдание искусства: настоящее произведение искусства помогает быть искренним, укрепляет сообщество людей и проч.

 

Я не верю в безнадежные поступки. Я верю только в поступ­ки обоснованные. Но я думаю, что обосновать поступок не так уж трудно.

 

Против тоталитаризма можно возражать только с позиций религии или морали. Если этот мир бессмыслен, они правы. Я не могу признать их правоту. Значит...

Это мы создаем Бога. А не он нас. Вот вся история христи­анства. Ибо у нас нет иного способа создать Бога, кроме как стать им.

 

Роман о Справедливости.

В конце. Бедная и больная мать:

— Я спокойна за тебя, Жан, Ты умница.

— Нет, мама, это не так. Я часто ошибался и не всегда был справедлив. Пожалуй, только одно...

— Конечно.

—  Только одно: я ни разу не предал вас. Всю жизнь я хранил вам верность.

—  Ты хороший сын, Жан, Я знаю, ты очень хороший сын.

—  Спасибо, мама.

—  Нет, это я говорю тебе спасибо. Будь таким всегда.

 

Человек не станет свободным, пока не преодолеет страха смерти. Но не с помощью самоубийства. Нельзя преодолеть, сдавшись. Суметь умереть, глядя смерти в глаза, без горечи.

 

Героизм и святость, второстепенные добродетели. Но нужно доказать, что ты ими обладаешь.

 

Роман о справедливости. Мятежник совершает поступок, зная, что в ответ на него будут убиты невинные заложники... А позже подписывает приказ о помиловании писателя, которо­го презирает.

 

Репутация, Ее создают вам посредственности, и вы делите ее с посредственностями и негодяями.

 

Помилование?

Мы должны служить справедливости, потому что сущест­вование наше устроено несправедливо, должны умножать, взра­щивать счастье и радость, потому что мир наш несчастен. Сход­ным образом, мы не должны приговаривать к смерти, раз уж мы сами приговорены к ней.

Врач, враг Бога: он борется со смертью.

 

"Чума". Риэ говорит, что был врагом Бога, потому что бо­ролся со смертью, и что быть врагом Бога его ремесло. Он говорит еще, что, пытаясь спасти Панлу, он одновременно хотел доказать священнику, что тот не прав и что, соглашаясь быть спасенным, он признает, что может оказаться неправым. Панлу отвечал ему только одно: что в конце концов он окажется прав, ибо, без сомнения, умрет, а Риэ возразил на это: главное- не смиряться и бороться до конца,

 

Смысл моего творчества: такое множество людей лишены благодати. Как жить без благодати? Нужно приложить усилия и сделать то, чего никогда не делало христианство: заняться проклятыми.

 

Классицизм — это подавление страстей, В великие эпохи страсти были индивидуальными. Сегодня они коллективны. Нужно подавлять коллективные страсти, точнее, придавать им форму. Но они истощают того, кем овладевают. Вот почему большая часть современных книг — репортажи, а не произве­дения искусства.

Ответ: если нельзя сделать все разом, надо от всего отка­заться. Что это значит? Сегодня нам нужно больше силы и воли, чем прежде, Мы добьемся своего. Грядущий великий классик будет победителем, не имеющим равных.

 

Роман о справедливости.

Тип, который был под судом или под подозрением, а после (во имя единения) переходит на сторону революционеров (Комм.) и ему сразу же дают задание, посылая его на верную смерть. Он соглашается выполнить задание, потому что таков порядок, И гибнет.

То же. Тип, который искренне проповедует единомыслие. Его бесконечное одиночество в финале.

То же. Мы убиваем самых дерзких из них. Они убили самых дерзких из нас. Остаются чиновники и подонки. Вот что значит иметь убеждения.

 

"Чума". Глава об усталости.

 

Бунт. Свобода — это право не лгать. Это верно и в социаль­ном плане (подчиненный и начальник), и в плане нравственном.

 

Исправленное творение. История отложенного самоубийства.

 

Чума". "Вещи, стонущие в разлуке".

 

Этот тип (инспектор Национальной службы железных дорог) живет только железными дорогами.

Чиновник НСЖД живет на пленкообразной поверхности материи.

 

Кузен М.В. Он собирает воздушные шары (фарфор, трубки, пресс-папье, чернильницы и проч.).

 

Вселенский роман. Танк, который разворачивается и ползет как сороконожка.

 

Боб идет в наступление летом, на равнине. Его каска покры­та ботвой дикой редьки и сорной травой.

 

Исправленное творение.

Танк, который разворачивается и отбивается, как соро­коножка.

Боб летом, на нормандской равнине. Его каска покрыта сорной травой и ботвой дикой редьки.

Ср. в "Тайме" доклад английской комиссии о зверствах.

Испанский журналист де Сузи (достать его текст) — дети со смехом показывают ему трупы.

Целый час — острый нож в сердце.

Весь день разговоры о том, будут ли вечером давать молоч­ный суп, от которого ночью приходится несколько раз бегать на двор. О том, что ватерклозеты в ста метрах от дома, что ночью холодно и проч.

Женщины из лагеря, попав в Швейцарию, хохочут при виде похорон: "Вот как здесь обходятся с покойниками".

Жаклина.

Два четырнадцатилетних мальчика-поляка, которых заста­вили сжечь дом, где были их родители. С четырнадцати до сем­надцати лет в Бухенвальде,

Консьержка гестапо, занимающего два этажа в доме на улице Помп. Утром она убирает комнаты, где пытают. "Я ни­когда не вмешиваюсь в дела моих жильцов".

Жаклина возвращается из Кенигсберга в Равенсбрюк - сто километров пешком. В большой палатке, разделенной под­порками на четыре отсека. Женщин столько, что они могут спать прямо на земле, только тесно прижавшись одна к другой. Дизен­терия. Ватерклозеты в сотне метров. Но приходится перешаги­вать через тела и наступать на них. Привыкают и к этому.

Всемирный аспект диалога политики и морали. Против этого конгломерата огромных сил — [ нрзб.].

X.— заключенная, вышла на свободу с татуировкой: в тече­ние года служила в лагере СС в..,

 

Доказательство. Что абстракция - зло. Она порождает вой­ны, пытки, жестокость и проч. Спрашивается: как люди сохра­няют абстрактный подход перед лицом физического зла — идеологию перед лицом пытки, производимой во имя этой же идеологии.

 

Христианство. Вы были бы жестоко наказаны, если бы мы приняли ваши постулаты. Ибо в этом случае мы бы не знали жалости.

 

Сад. Вскрытие произведено Галлем: "Череп, подобный всем старческим черепам. Шишки отцовской нежности и любви к детям развиты сверх меры".

Сад о г-же де Лафайет: "Изъясняясь более лаконично, она

становится более трогательной".

Преклонение Сада перед Руссо и Ричардсоном, которые на­учили его, "что не только торжество добродетели может тронуть читателя".

То же. "Познать человеческое сердце" можно только в не­счастье и в путешествиях.

То же. Человек XVIII века: "Когда, по примеру Титанов, он осмеливается поднять свою дерзкую руку на само небо и, во­оруженный страстями, не страшится объявить войну тем, перед кем трепетал".

 

Бунт. В конечном счете политика порождает партии, кото­рые препятствуют общению (сообщничеству).

 

- И само творение. Что делать? У бунтаря меньше всего шансов устранить сообщников. Но они будут устранены.

 

Глубокое отвращение ко всякому обществу. Соблазн спастись бегством и смириться с упадком своей эпохи. Оди­ночество приносит мне счастье. Но одновременно и ощущение, что упадок начинается с той минуты, когда ты с ним смиряешь­ся. И приходится оставаться — чтобы человек оставался на должной высоте, чтобы не способствовать его падению. Однако отвращение, отвращение до тошноты, вызываемое этой людской разобщенностью.

 

Общение. Затруднено для человека, потому что он не может выйти за границы известного ему круга лиц. Все остальное для него абстракция. Человек должен жить в границах, определенных плотью.

 

Сердце стареет. Любить и при этом ничего не сохранить!

 

Искушение второстепенными и повседневными делами.

 

К. и П.Г.: страсть к правде. Вокруг них весь мир распят.

 

Мы, французы, находимся нынче в авангарде цивилизации: мы разучились приносить смерть.

Мы свидетельствуем против Бога.

 

Июль 45-го г.

Шатобриан Амперу, в 1841 г. отправившемуся в Грецию: "Попрощайтесь за меня с горой Гимет, где я оставил пчел, с мысом Суниум, где я слышал кузнечиков,.. Мне скоро придется отказаться от всего. Пока я еще блуждаю среди своих воспо­минаний, но вскоре они сотрутся из памяти... Вы не найдете в Аттике ни одного оливкового листка, ни одной виноградной косточки из тех, что видел там я. Мне жаль каждую былинку моего времени. У меня не хватило сил продлить жизнь даже кус­тику вереска".

 

Бунт.

В конечном счете я выбираю свободу. Ибо благодаря свобо­де человек, даже не добившись торжества справедливости, со­храняет право протестовать против несправедливости и поддер­живает связь между людьми. Справедливость в безмолвном мире, справедливость в мире немых разрушает сообщничество, отрицает бунт и восстанавливает согласие, но на этот раз в самой низменной форме. Вот когда становится очевидным главенство, которое постепенно завоевывает понятие свободы. Но самое трудное заключается в том, чтобы все время помнить: свобода обязана одновременно требовать справедливости, как уже было сказано. В таком случае можно признать и существо­вание справедливости, хотя и совсем иной, которая должна стать  единственной незыблемой ценностью в истории людей,

испокон веков умиравших достойно только за свободу.

Свобода— это возможность защищать то, во что я не верю, даже в государстве или мире, который я принимаю. Это возмож­ность оправдать противника.

 

"Кающийся человек велик. Но кто согласился бы сегодня на величие в безвестности?" ("Жизнь Ранее")

 

Каким человеком я стал бы, если бы не был таким ре­бенком!

 

Из неопубликованных вещей Ш.

"Никогда не испытывал я в объятиях женщины того полно­го слияния, той двойной близости, того пыла страсти, которых искал и которые стоят всей жизни".

"Бывают эпохи, когда характеры так вялы, что пороки рождают не преступления, но лишь развращенность".

То же, "Без страсти не было бы добродетели, а между тем нынешняя эпоха так жалка, что не имеет ни страсти, ни добро­детели;   она вершит зло и добро бесстрастно, как материя".

"Имея возвышенный ум и подлое сердце, люди пишут великие вещи и совершают мелкие поступки".

 

Роман. "Я отдал дань людям. Иными словами, я лгал и жаждал вместе с ними. Я метался от одного к другому, я делал то, что нужно. С меня довольно. Я в долгу перед этим пейзажем. Я хочу остаться с ним наедине".

 

30 июля 45-го г.

В тридцать лет человек должен держать себя в руках, иметь точный счет своим недостаткам и достоинствам, знать свой предел, предвидеть свое поражение - быть тем, кто он есть.

А главное, все принимать. Мы входим в область положитель­ного. Нужно все совершить и от всего отказаться. Стать ес­тественным, не снимая маски. Я испытал достаточно много, чтобы суметь почти от всего отказаться. Остается совершить громадное усилие, каждодневное, упорное. Усилие тайное, без надежды, но и без горечи. Больше ничего не отрицать, пото­му что есть возможность все утверждать.  Быть выше боли.