ТЕТРАДЬ № VI АПРЕЛЬ 1948 ГОДА

МАРТ 1951 ГОДА

 

В конце XIX века Антуан Орли, нотариус из Периге, внезап­но покинул родной город, отправился в Патагонию и поселился там. Он сумел войти в доверие к туземцам и через несколько лет, исключительно благодаря своей дружбе с ними, получил титул Арауканского императора. Он чеканил монету, выпускал почтовые марки, одним словом, пользовался всеми правами законного монарха. Весть об этом достигла Чили, в чьем подчи­нении находились далекие патагонские владения; Антуан Орли предстал перед судом и был приговорен к смерти. Смертную казнь заменили десятью годами тюрьмы.

Через десять лет он выходит на свободу и возвращается в Патагонию; подданные по-прежнему видят в нем императора, и он снова соглашается принять этот титул. Но, чувствуя приближение старости, решает позаботиться о преемнике и заве­щает арауканский трон своему сыну Луи Орли, которому пред­стоит стать императором под именем Людовика I. Но Луи Орли отказывается. Тогда Антуан отрекается от престола в пользу своего племянника, Ашиля Орли, живущего в Периге; затем Антуан умирает, и подданные хоронят его с большими поче­стями. Однако Ашиль I не намерен переселяться в свои владе­ния. Он перебирается в Париж, заводит светские знакомства, живет на широкую ногу, устраивает приемы с королевской щедростью. Деньги он добывает, раздавая за взятки посты арау-канских консулов в разных странах. Поскольку потребности его постоянно растут, он организует сбор средств на строительство христианских церквей и соборов. Под этим предлогом он собирает настолько крупные суммы, что встревоженные иезуиты жалуются папе римскому. Выясняется, что в Патагонии не построено ни одной церкви, и Ашиль I предстает перед судом, который выносит ему суровый приговор. Разорившийся импера­тор кончает свои дни на бульваре Монпарнас, проводя время всегда в одном и том же кабачке, где, по слухам, с ним встре­тилась королева Ранавало.

 

Всякое самопожертвование - мессианство. Доказать, что можно возвыситься и до самопожертвования обдуманного (то есть не сводящегося к мессианству). Трагедия равновесия.

 

Современное искусство. Они возвращаются к вещам, потому что не знают природы. Они вновь создают природу, и ничего другого им не остается — ведь они ее забыли. Когда она будет воссоздана, начнется великая эпоха.

 

"Без неограниченной свободы печати, без абсолютной свобо­ды собраний и ассоциаций власть широких масс немыслима" (Роза Люксембург. "Русская революция").

 

Сальвадор де Мадарьяга: "Европа придет в себя лишь тогда, когда слово "революция" будет произноситься не с гордостью, а со стыдом. Хвастать своей прославленной революцией так же глупо и бессмысленно, как хвастать своим прославленным аппендицитом".

В каком-то смысле верно. Но спорно.

 

Стендаль (письмо к да Фьоре, 34) : "Но моя душа - огонь, который страдает, если не горит".

Он же: "Всякий романист должен стараться уверить читате­лей в том, что им владеет пылкая страсть, но ни за что не называть ее прямо: это нецеломудренно" (письмо к г-же Готье, 34).

Он же. Против Гёте: "Гете дал доктору Фаусту в друзья Дьявола, и вот с этим-то могущественным помощником Фауст делает то, что делали все мы в двадцать лет, — соблазняет моди­стку".

 

Лондон. В моей памяти Лондон - город садов, где по утрам меня будили птицы. Лондон совсем другой, и все-таки память моя не ошибается. Целые фургоны цветов на улицах. Потряса­ющие доки.

N. Gallery 1. Чудесный Пьеро и Веласкес.

Оксфорд. Аккуратно причесанный табун. Оксфордское без­молвие. Что там делать людям?

 

Раннее утро на шотландском побережье. Эдинбург: каналы и лебеди. Город, располагающийся вокруг лжеакрополя, таинст­венный и тонущий в туманах. В Северных Афинах нет ничего северного. Китаец и малаец на Принсесс-стрит. Это — порт.

 

По мнению Симоны Вейль, мысли о духовности труда или их предвестия, разбросанные в книгах Руссо, Санд, Толстого, Маркса, Прудона, — единственные оригинальные мысли, рожден­ные нашей эпохой и не заимствованные у греков.

 

Германия: несчастье, причинившее слишком большие муки, рождает расположение к несчастью, из-за которого мы губим и себя и других.

 

По мнению Ришелье, бунтовщики, пусть даже они ни в чем не уступают защитникам господствующего строя, всегда вполо­вину слабее. Из-за нечистой совести.

 

Отец Фуко, свидетель Христа, живший среди туарегов, считал вполне естественным для себя предоставлять француз­ской разведке сведения об умонастроении этих самых туарегов.

¹ Н [ационалшая] галерея {англ.).

 

С. В. Противоречие между наукой и гуманизмом. Нет. Между так называемым современным научным духом и гуманизмом.   Ибо   детерминизм   и   сила   отрицают   человека.

"Раз человеческое сердце нельзя лишить веры в справедли­вость, значит, справедливость существует. В таком случае не права наука".

 

С.В.: Римляне опошлили стоицизм, заменив мужественную любовь гордыней.

 

Г. Грин: "Люди, живущие счастливо, испытывают разочаро­вание в человеческой природе лишь перед смертью. А нам прихо­дится терпеть это разочарование в течение всей жизни"... "В наше время люди знают слишком много еще до совершеннолетия".

Он же. Самопожертвование... "Что же это за мир, если он не ценит подобных достоинств!"

Он же: "Он (тайный агент) опрометчиво дал обещание, слов­но в мире насилия можно что бы то ни было обещать и загады­вать наперед".

Он же: "Тот, кто не верит в Бога, видит в мире, где людей не ценят по достоинству, только хаос и предается отчаянию".

 

Писатель обречен на понимание. Он не может быть убийцей.

 

Страсть к тюрьме у тех, кто борется. Чтобы избавиться от привязанностей.

 

Эпиграф к "Костру":

"Если людям, снедаемым глубокой тоской, улыбается счастье, они не умеют скрыть этого: они набрасываются на счастье, словно хотят сжать его в объятьях и задушить из рев­ности..."

 

Июль 48-го г. — Комо:

"Небо без нашей любви — что делать нам с ним?

С ужасом жизни живем один на один".

 

Пьеса. Гордость. Гордость рождается посреди земель.

 

Траурный Прованс.

 

Ответственность перед историей освобождает от ответствен­ности перед людьми. В этом ее удобство.

 

Звезды мерцают в том же ритме, в каком стрекочут цикады. Музыка сфер.

 

Друг С: "Мы умираем в сорок лет от пули, которую посла­ли себе в сердце в двадцать".

 

Мы слишком долго живем.

 

В   "Критоне"   диалоги   Законов   и   Сократа   напоминают московские процессы.

 

Бабочки Под цвет скал.

Ветер, дующий в ущелье, шумит, словно чистый и быстрый ручей. Copra с цветущим шлейфом.

 

Наш век помешался на добродетели. Отвратив лицо от скеп­тицизма, человечество напрягло все силы в поисках истины. Оно расслабится, когда общество вновь отыщет жизнеспособное заблуждение.

 

Художники хотят быть святыми, а не художниками. Я не святой. Мы мечтаем о всеобщем согласии и не достигнем его. Какже быть?

 

Заглавие для пьесы. Инквизиция в Кадисе. Эпиграф: "Инк­визиция и Иезуиты - два бича правды". Паскаль.

 

Мучительное ощущение: думаешь, что служишь справедли­вости, а на самом деле приумножаешь несправедливость. По крайней мере признаем это — и тем самым усугубим мучение; ведь это все равно что признать: всеобщей справедливости не существует. Отважившись на самый страшный бунт, в конце концов признать свое ничтожество — вот что мучительно.

 

Удача моей жизни заключается в том, что я общался только с существами исключительными, любил (и разочаровывал) только их. Я узнал, что такое добродетель, достоинство, естест­венность, благородство — у других. Зрелище великолепное — и горестное.

 

Гобино. Мы не происходим от обезьяны, но стремительно превращаемся в нее.

 

Радость жизни рассеивает внимание, рассредоточивает, останавливает всякое стремление ввысь. Но жить без радости... Значит, выхода нет. Разве что черпать жизнь из великой любви, не опасаясь наказания рассеянием.

 

1 сентября 1948 г.

"Я близок к завершению целого ряда работ, которые я задумал десять лет назад. Благодаря им я выучился своему ремеслу. Теперь, когда я знаю, что рука моя не дрогнет, я могу дать волю моему безумию". Так говорил тот, кто знал, что делает. В итоге — костер.

 

Разве сознающий человек может сколько-нибудь себя ува­жать? — говорит Достоевский.

 

Д.: "А что, если так случится, что человеческая выгода иной раз не только может, но даже и должна в том состоять, чтоб в ином случае себе худого пожелать, а не выгодного?"

 

"Мы живем по-настоящему лишь несколько часов нашей жизни..."

 

Ночь в Воклюзе на вершине холма. Огни в долине кажутся продолжением Млечного Пути. Все перемешалось. В небе — деревни, в горах - созвездия.

 

Первой должна прийти любовь, а за ней — мораль. Обратное мучительно.

 

Нет такой вещи, которую бы мы совершали ради одного человека (но совершали всерьез), не раня при этом другого. А если мы не можем решиться ранить людей, мы остаемся навеки бесплодными. В конечном счете любить одного человека — значит убивать всех остальных.

 

Я выбрал творчество, чтобы избежать преступления. А тут их уважение! Что-то здесь не так.

 

X.: Вы пьете кофе по вечерам?

— Вообще-то нет.

— Десять доз сульфамидов в день.

— Десять? Не многовато ли?

— Или десять, или ни одной.

 

Андре Б. и его тетка, подарившая ему шарф, слишком толстый и слишком яркий. Поскольку она каждое утро проверяет, надел ли он его, он приходит попрощаться с ней в рубашке, а потом быстро накидывает в прихожей пиджак и пальто.

 

Вначале сочиняешь в одиночестве и думаешь, что это трудно. Потом начинаешь писать и сочинять в компании. И тогда понима­ешь, какое это безнадежное предприятие и как хорошо было раньше.

 

Конец романа. "Человек — животное религиозное", — сказал он. А над безжалостной землей лил неумолимый дождь.

 

Исправленное  творение:   Он  единственный  представитель этой старой, как человек, религии, и тем не менее все гонят его.

 

Зная свои слабости, я изо всех сил старался быть челове­ком нравственным. Нравственность убивает.

 

Ад — особая милость, которой удостаиваются те, кто упорно ее домогались.

 

Согласно Бейлю, не следует судить о человеке ни по тому, что он говорит, ни по тому, что он пишет. Я добавлю: ни по тому, что он делает.

 

С плохой репутацией жить легче, чем с хорошей, ибо хорошую репутацию тяжело блюсти, нужно все время быть на высоте - ведь любой срыв равносилен преступлению. При пло­хой репутации срывы простительны.

 

Обед у Жида. Письма молодых сочинителей, которые спраши­вают, стоит ли писать дальше. Жид отвечает: "Как? Вы можете не писать и еще сомневаетесь?"

 

Сначала мы не любим никого. Затем любим все человече­ство. Затем некоторых людей, затем единственную женщину, затем единственного мужчину.

 

Алжир десять лет спустя. Лица, которые я узнаю, но не сразу, — постарели. Похоже на вечер у Германтов. Но в масштабах целого города, где я теряюсь. Никакого погружения в себя. Я - часть этой огромной толпы, которая безостановочно движется к дыре, куда упадут все - одни чуть раньше, другие чуть позже, теснимые сзади новой толпой, которая и сама...

 

Ночью, в самолете, — огни Балеарских островов, словно цве­ты в море.

 

М.: "Когда у меня счастливый вид, это их разочаровы­вает. Они расспрашивают меня, они хотели бы вытянуть у меня признание, что это неправда, привлечь меня к себе, вернуть в их мир. Они чувствуют себя обманутыми".

 

Жить — значит проверять.

 

Гренье. Отказ от деятельности — это приятие будущего — но и отчаяние перед лицом прошлого. Это философия смерти.

 

Речь о "Дон Жуане" или "Пармской обители". И постоянное требование французской литературы, отстаивающей гибкость и стойкость духа отдельного человека.

 

Александр Блок;

"О, если б знали, дети, вы Холод и мрак грядущих дней".

И еще:

"Как тяжело ходить среди людей

И притворяться непогибшим". И еще:

"Несчастны мы все, что наша родная земля приготовила нам такую почву — для злобы и ссор друг с другом. Все живем за китайскими стенами, полупрезирая друг друга, а единственный общий враг наш — российская государственность, церковность, кабаки, казна и чиновники — не показывает своего лица, а натравливает нас друг на друга. Изо всех сил постараюсь забыть... все болота, чтобы стать человеком, а не машиной для приготовления злобы и ненависти... люблю я только искусство, детей и смерть".

"О сволочь, родимая сволочь!"

"Чем глубже любишь искусство, тем оно становится несоиз­меримее с жизнью; чем сильнее любишь жизнь, тем бездоннее становится пропасть между ею и искусством", но: "Мы умираем, а искусство остается".

 

Прокош. "Семь беглецов": "Все ненавидели его, но все за­видовали его ослепительной улыбке, и он был почти убежден, что самая большая драгоценность в глазах большинства людей, сокровище, которым они в глубине души страстно желают обла­дать, — это недоступный и недолговечный блеск красоты".

 

"Часовые: скалы; внизу огромное плато, наверху — звезды. Всюду только сила; врагом, которому эти вечные часовые преграждали путь в здешние края, была слабость, то есть нечистота и^хбренность духа".

"...те, кто когда-то, в пылкую пору детства и юности, утра­тили всякую способность любить".

Великолепно на с. 106.

"...его мать — единственное существо, к которому он когда-либо испытывал если не любовь, то хотя бы некую сердечную привязанность".

"Люди! Они говорят о войне и деньгах, о голоде, несправед­ливости и всем прочем. Но за этим скрывается нечто куда более серьезное, глубокое, страшное. Хотите знать, что это? Вот что: любовь к смерти".

"Я предвижу большой пожар... Все сгорит. Все. Уцелеют только те, кто очистятся от скверны и удостоятся вечной жизни благодаря огню духовному. Благодаря любви.

- Какой любви?

- Любви разрушающей! Любви неослабной и бесконечной'

 

Новелла, действие которой будет происходить в день жел­того тумана.

В этом мире можно жить, лишь отказавшись от части его? Против amor fati¹. Человек — единственное животное, которое отказывается быть таким, как оно есть.

 

"О! Я непременно покончил бы с собой, если бы не знал, что даже смерть не дает покоя и что ужасная тревога последует за нами в могилу".

 

Прокурор входит в камеру приговоренного. Тот молод. Он улыбается. Прокурор спрашивает, не хочет ли заключенный что-нибудь написать. Тот говорит, что хочет. И пишет: "Победа!" И продолжает улыбаться. Прокурор спрашивает, нет ли у заклю­ченного каких-нибудь желаний. Есть, отвечает молодой человек. И с размаху дает прокурору пощечину. Тюремщики бросаются на него. Прокурор колеблется. Ненависть, старая как мир, подсту­пает к горлу. Но он стоит не шевелясь, до него постепенно дохо­дит истина. С ним ничего не сделаешь. А узник глядит на про­курора с улыбкой. Нет, говорит он весело, ничего не сделаешь. Прокурор у себя дома. И что же ты сделал? — спрашивает жена. Неужели ты не...

-Что?

— Ты прав. Ничего не сделаешь.

С каждым новым процессом прокурор свирепствует все больше. От каждого обвиняемого он ждет унижения. Но ничего не происходит. Они покорны.

Наконец он начинает действовать слишком жестоко. Он сби-

¹ Любовь к судьбе (лат.).

вается с пути. Впадает в ересь. Его приговаривают к смерти. И тут все возвращается на круги своя. Впереди свобода. Он даст прокурору пощечину. Повторяется прежняя сцена. Но он не улыбается; вот перед ним лицо прокурора. "Нет ли у вас каких-нибудь желаний..."

Он глядит на прокурора. Нет, говорит он. Действуйте.

 

Предел бунтарского сознания: согласиться на самоубийство, чтобы не стать сообщником всеобщего убийства.

 

Светские  развлечения  можно выносить только по долгу дружбы.

 

Костер: "В этом втором периоде меня поражало, как мало знал я о ней в первом периоде, хотя она навсегда вошла в мою жизнь и озарила ее своим светом".

 

Там же: "Я рисовал ее в своем воображении. Я знал, что утром образ существа, встреченного накануне, и зыбкая пре­лесть первых признаний внезапно предстают в новом свете и вчерашний невнятный хмель сменяется солнечной радостью, рожденной чистейшей из побед".

 

Шар. Глыба спокойствия, обломок неведомой катастрофы.

 

У меня есть две-три страсти, которые можно счесть предо­судительными, которые я считаю таковыми и от которых стараюсь избавиться волевым усилием. Иногда мне это удается.

 

Макс  Жакоб:   "Хорошая  память - залог  раннего опыта". Отложить все дела и развивать память.

— Недолговечность и жестокость — следствия лени.

- Не  презирайте ни мелких людишек, ни великих людей (важно для меня).

 

Роман. Возвращение из лагеря. Он приезжает, немного опра­вившийся, он тяжело дышит, но твердо стоит на своем. "Я удов­летворю ваше любопытство раз и навсегда. Но потом вы оста­вите меня в покое". Дальше — холодный отчет.

Напр. Я вышел оттуда.

Речь жесткая, гладкая. На этот раз уже без нюансов.

Я хотел бы покурить. Первая затяжка. Он оборачивается и улыбается.

Простите меня, говорит он с тем же спокойным и замкну­тым видом.

И больше никогда к этому не возвращается. Он ведет самый заурядный образ жизни. Только одно: он не спит со своей женой. А когда она начинает выяснять отношения, кричит: "Все челове­ческое мне отвратительно".

 

Программа на февраль — июнь.

1)  Веревка.

2)  Бунтующий человек. Подготовить три тома эссе:

1)  Литература. Предисловие — Минотавр + Прометей в аду + Изгнанничество Елены + Города Алжира +...

2)  Критика. Предисловие — Шамфор + Разум и эшафот + Агриппа д'Обинье + Предисловие к Итальянским хроникам + Комментарии к "Дон Жуану" + Жан Гренье.

3)  Политика. Предисловие — Десять передовиц + Разум и отвага + Ни палачей, ни жертв + Ответ д'Астье + Почему Испа­ния? + Художник и свобода.

18 — 28 февраля: Закончить первую редакцию "Веревки". Март — апрель: Закончить первую редакцию "Бунтующего человека". Май: Эссе.

Июнь: Перечитать "Веревку" и "Б.Ч." Вставать рано. Душ до завтрака. Ни одной сигареты до полудня. Упорный труд. Упорство одолевает слабости.

 

Портреты. Она глядит из-под вуали во все свои прекрасные глаза. Спокойная, немного тяжелая красота. Внезапно заговари­вает, и губы тут же кривятся, складываясь в параллелограмм. Она некрасива. Светская женщина.

 

С ним говорят. Он говорит. Внезапно взгляд его делается отсутствующим, он договаривает фразу, по инерции продолжая смотреть на вас, но думая уже о чем-то другом. Дамский угод­ник.

 

Последние слова Карла Герхарда, который был врачом Гим­млера (и знал о Дахау) :

"Я сожалею, что в мире еще осталась несправедливость".

 

Отдаваться может лишь тот, кто владеет собой. Бывает, что отдаются, чтобы избавиться от собственного ничтожества. Дать можно только то, что имеешь. Стать хозяином самому себе — и лишь после этого сдаться.

 

X.: "Это случилось в тот год, когда у меня был перитонит". "Это было сразу после моего прободения..." и проч., и проч. Утробный календарь.

 

"Процесс". Как подумаешь о том неповторимом, что таится в благородном сердце, о том, как много знает великодушный человек; сколько раз он одерживал победы в борьбе с самим собой и с жестокостью судьбы; и как вспомнишь, что довольно трех служителей правосудия, чтобы...

 

В мире, где никто не верит в существование греха, обязан­ности проповедника берет на себя художник. Но речи священни­ка достигали цели оттого, что были подкреплены его собствен­ным примером. Следовательно, художник пытается стать примером для других. За что его расстреливают или высылают за границу, к его великому негодованию. К тому же добродете­ли нельзя выучиться так же быстро, как стрельбе из пулемета. Борьба тут неравная.

 

После убийства Александра II Исполнительный комитет обратился к Александру III:

"Мы лучше, чем кто-либо другой, понимаем, как печальна гибель стольких талантов, такой энергии —на деле разрушения..."

"Мирная идейная борьба сменит насилие, которое противно нам более, чем Вашим слугам, и которое практикуется нами только из печальной необходимости".

См. любопытное показание Рысакова, готового служить осведомителем ради спасения собственной жизни. Но он оправ­дывает себя. [ "Знаменитые судебные процессы в России", с. 137].

Лейтенант Шмидт: "Смерть моя все довершит, и дело, за которое я принял казнь, пребудет безупречным и совершенным".

 

Г.: Эти губы, изъязвленные грязным наслаждением.

 

Бунт. Глава о том, что такое казаться (себе и другим). Дендизм — движущая сила многих деяний, вплоть до револю­ционных.

 

До тех пор, пока человек не совладал с желанием, он не со­владал ни с чем. Меж тем ему почти никогда не удается совла­дать с ним.

 

Винавер. В конечном счете писатель несет ответственность за то, что он делает для общества. Но он должен (и это область, где ему следует держаться очень скромно, быть очень нетребова­тельным) не знать поначалу о своей ответственности, не ведать, пока он пишет, об условиях, на которых он подрядился служить обществу, — должен рисковать.

 

Эссе. Введение. К чему отвергать доносительство, полицию и т.д. ...если мы не христиане и не марксисты. У нас для этого недостает ценностных ориентиров. Пока мы не отыщем ценност­ной основы, мы будем вынуждены выбирать добро (если мы выбираем его) наугад. До этих пор добродетель будет вне зако­на.

 

Первый цикл. Во всех моих книгах, начиная с первых ("Бра­косочетания") и кончая "Веревкой" и "Бунтующимчеловеком", я стремился к безличности (всякий раз на свой лад). Позже я смогу говорить от своего имени.

 

Меня привлекают люди великодушные — и только они. Но сам я не великодушен.

 

Предисловие к сборнику статей. "Среди прочего я сожалею о том, что слишком многим жертвовал ради объективности. Подчас объективность - слабость. Сегодня все разъяснилось, и следует называть концентрационное концентрационным, даже если речь идет о социализме. В определенном смысле я никогда больше не стану церемониться".

Я принуждал себя к объективности, чуждой моей природе. Все оттого, что я не доверял свободе.

 

Желябов, подготовивший убийство Александра II и аресто­ванный за двое суток до покушения, требует, чтобы его казнили одновременно с Рысаковым, метнувшим бомбу.

"Только трусостью правительства можно было бы объяс­нить одну виселицу, а не две".

 

Зыбин, непревзойденный дешифровщик Охранки, оставлен на той же должности в ГПУ. То же. Комиссаров, сотрудник Охранки и организатор погромов, переходит на службу в ЧК. "Уйти в подполье" (на нелегальное положение).

"Террористические акты должны быть тщательно подготов­лены. Моральную ответственность берет на себя партия. Это сообщит героическим бойцам необходимое спокойствие духа".

Азеф - могила 10 466 на кладбище в берлинском пред­местье .

За несколько дней до покушения на Плеве он "намекает" на опасность начальнику Охранки Лопухину и просит вознаграж­дения. Он выдает южных террористов, чтобы развязать руки петербургским. Плеве погибает; Азеф так и сказал: "Опасность грозит вам с другой стороны (не от Гершуни) ".

 

Начальник Зубатов. Защищал обвиняемого перед поддель­ной следственной комиссией. И превращал его в осведоми­теля.

Девяти из десяти революционеров ремесло осведомителя приходилось по вкусу.

 

Революция 1905 г. началась с забастовки рабочих одной из московских типографий, которые требовали, чтобы при сдельной оплате точки и запятые считались за буквы.

Санкт-Петербургский совет в 1905 г. призывает к забастов­ке с требованием "Долой смертную казнь!".

 

При Московской коммуне на Трубной площади перед раз­валинами здания, разрушенного при артиллерийском обстреле, была выставлена тарелка с куском человеческой плоти и над­писью, гласившей: "Внесите свою лепту в помощь пострадавшим".

 

Провокация. История Малиновского. Ср. Лапорт, с. 175 -176.

Встреча Бурцева с Азефом во Франкфурте — после пригово­ра. Ср. с. 221, Лапорт.

 

Дмитрию    Богрову,   убийце    Столыпина,   была   оказана милость — дано разрешение быть повешенным во фраке.

 

Закончить 1 июня. Потом — путешествия. Дневник. Жизнен­ная сила. Не киснуть.

 

Эссе об алиби.

 

Всю историю русского терроризма можно рассматривать как борьбу между интеллигенцией и абсолютизмом на глазах безмолвствующего народа.

 

Роман. Среди бесконечного лагерного страдания — мгнове­ние невыразимого счастья.

 

В конечном счете Евангелие реалистично, хотя обычно его считают нереальным. Оно исходит из того, что человек не может быть безгрешным. Но оно может постараться признать его греховность, то есть простить. Виноваты всегда судьи... Выносить абсолютный приговор могут только те, кто абсолютно безгре­шен... Вот почему Бог должен быть абсолютно безгрешным.

 

Приговорить человека к смерти — значит лишить его воз­можности исправиться.

 

Как жить, не имея нескольких серьезных причин для отчаяния!

 

Предисловие. Сказать о себе, что ты революционер, выра­зив, впрочем, несогласие со смертной казнью (процитировать предисловие Толстого — мало кто знает как следует это преди­словие Толстого, которое я ныне читаю с безграничным почте­нием) , с ограничением свобод и с войнами, — значит ничего не сказать. Следовательно, нужно объявить, что ты не революцио­нер, но просто скромный сторонник реформ. Убежденный реформатор. В конце концов, как следует все взвесив, можно сказать, что ты — бунтарь.

 

(Вы погубите свою репутацию, говорят мне.

— Тем лучше, если она создается подобным образом.)

 

Чайковский имел привычку в рассеянности жевать бумагу (включая очень важные документы в министерстве юстиции).

Жажда творчества была в нем так сильна, что лишь его огромная работоспособность позволяла утолять ее (Н. Берберо­ва).

"Если б то состояние души артиста, которое называется вдохновением, продолжалось бы беспрерывно, нельзя было бы и одного дня прожить" (Чайковский).

"Как только я предамся праздности, меня начинает одолевать тоска, сомнения в своей способности достигнуть доступной мне степени совершенства, недовольство собой, даже ненависть к самому себе. Мысль, что я никуда не годный человек, что только моя музыкальная деятельность искупает все мои недо­статки и возвышает меня до степени человека в настоящем смысле этого слова, начинает одолевать и терзать меня. Един­ственное средство уйти от этих мучительных сомнений и само­бичеваний - это приняться за новый труд" (Чайковский). А между тем музыка его по большей части посредственна.

 

Вербовка. Большинство несостоявшихся литераторов идут в коммунисты. Это единственный статус, позволяющий смотреть на художников свысока. В этом смысле коммунисты — партия неудачников. Естественно, у них отбоя нет от желающих.

 

Май 49-го г. А теперь: отречься от "человеческого", как они выражаются.

 

Придуманные мною сюжеты были просто предлогами, чтобы заставить самого себя говорить.

 

Предисловие к книге политических эссе. Последнее эссе довольно точно выражает мои мысли, а именно убежденность в том, что современный .человек обязан заниматься политикой. Я занимаюсь ею скрепя сердце, оттого, что, хотя это скорее недостаток, чем достоинство, я никогда не уклонялся ни от одной из своих обязанностей.

 

Психология мешает поверить в доброту, нравственность и бескорыстие. Но история мешает поверить в зло.

 

Роман. Любовники из камня. И теперь он знал, что мучило его все время их любви и чему можно было бы помочь, лишь если бы... в тот самый момент... некий вихрь небесный превратил бы их в камень и они навсегда застыли бы в порыве любви лицом к лицу, расставшиеся наконец с этой безжалостной землей, не ведающие желаний, бушующих вокруг, и тянущиеся друг к другу, словно к сияющему лику взаимной любви.

 

Мы не говорим и четверти того, что знаем. Иначе все пошло бы прахом. Стоит сказать самую малость, и они уже поднимают вой.

 

Тот, кто хоть раз видел, как сияет от счастья лицо любимого существа, знает, что у человека нет иного призвания, кроме как приносить радость окружающим... а между тем самим фактом своего существования мы приносим горе людям, с которыми нас сталкивает жизнь, и погружаем во мрак их сердца; мысль об этом невыносима.

 

Когда северные варвары разрушили пленительное королев­ство Прованс и превратили нас во французов...

 

Мунье в "Эспри" советует мне бросить политику, ибо я (тут он прав) не создан для нее, и ограничиться вполне благородной ролью предсказателя, которая мне будет очень к лицу. Но что значит быть созданным для политики? Этого "Эспри" не объяс­няет. Что же до "благородной" роли предсказателя, для нее потребна кристально чистая совесть. А мое единственное призва­ние — говорить людям, что совесть их нечиста, а разум несовер­шенен.

 

Июль 49-го г.

См. "Южноамериканский дневник" с июня по август 1949 г.

 

Сентябрь 49-го г.

В заключение по-новому взглянуть на убийство, противопо­ставив его безличному и бездушному абстрактному разрушению. Апология убийства человека человеком — один из этапов на пути к бунту.

 

Единственное, к чему я всегда стремился, — всем остальным (кроме богатства, которое мне безразлично) меня наделила, и наделила щедро, природа — это жизнь нормального человека. Я не хотел быть человеком бездны. Я стремился к нормальной жизни изо всех сил — и ничего не добился. Вместо того, чтобы мало-помалу приближаться к цели, я с каждым днем подхожу все ближе к краю бездны.

 

Георгиу справедливо замечает, что Христа осудили (и каз­нили) вместе с двумя разбойниками. Подобные смешения были в ходу уже на заре нашей эры.

По Г., прогресс состоит только в том, что сегодня вместе с двумя виновными казнят десять тысяч невинных.

 

...фасады домов, построенные Потемкиным вдоль дорог, по которым проезжала, путешествуя по своим владениям, Екате­рина II.

 

Надо полюбить жизнь больше, чем смысл ее, говорит Досто­евский. Да, а когда любовь к жизни проходит, нам становится безразличен и ее смысл.

 

Великий имам Али: "Мир — падаль. Кто пожелает себе хоть кроху от этого мира, тому место среди собак".

 

Стендаль: "Отличие немцев от других народов: размышле­ния не успокаивают их, а возбуждают. Еще одна особенность: они сгорают от желания иметь характер".

 

Шпербер: "Да покарает Господь святош, которые, вместо того чтобы ходить в церковь, вступают в революционную партию, дабы превратить ее в церковь".

Коммунизм, скептический фанатизм.

Об учителе (Гренье?): "Встреча с этим человеком была огромным счастьем. Стать его последователем было бы сквер­но, никогда не расставаться с ним — прекрасно".

 

Он же.  Смерть Розы Люксембург: "Для других она умерла двенадцать лет назад. Для них она все двенадцать лет умирала".

 

"Единичных самопожертвований не бывает. За каждым человеком, приносящим себя в жертву, стоят другие, которых он, не спрашивая их согласия, приносит в жертву вместе с собой".

Они желают народу добра, но не любят народ. Они не любят никого, даже себя.

 

Октябрь 49-го г.

Роман. "Каким-то потаенным уголком своей души он любил их. Он любил их по-настоящему, но был так далек от них, что слово "любовь" приобретало новый смысл".

"Он желал двух вещей, первой из которых было абсолютное обладание. Второй— абсолютная власть воспоминания, которое

он хотел бы оставить в ее душе. Люди слишком хорошо знают, что любовь смертна, и изо всех сил стараются оставить о своей любви наилучшее воспоминание. Он хотел, чтобы она запомнила его великим человеком; тогда, думал он, любовь их в конце концов тоже станет великой. Но теперь он знал, что он — не вели­кий человек, что однажды, рано или поздно, она поймет это и на смену абсолютной власти воспоминаний придет абсолютная власть смерти. Победить, победить наверняка можно было бы, только признав, что любовь может быть великой, даже если любовник таковым не является. Но к такому страшному смире­нию он еще не был готов".

"Память ему раскаленным железом жгло воспоминание о ее лице, истерзанном болью... Именно в эту пору он постепенно утратил уважение к себе, поддерживавшее его прежде... Она была права: он недостоин любви".

"Любовь может презреть цепи, крепостные стены толщиной в несколько метров и проч. Но стоит только подчинить крошеч­ную часть души долгу, и настоящая любовь становится невозможной".

"Он рисовал себе одинокое будущее, полное страданий. И эти картины доставляли ему мучительное наслаждение. Ведь страдание казалось ему благородным и гармоническим. То есть, по сути, он рисовал себе будущее без страданий. Меж тем, когда боль настигала его, это была уже не жизнь".

"Он говорил ей, что мужская любовь — это воля, а не благо­дать и что ему нужно победить самого себя. Она клялась ему, что любовь совсем не такая".

"Он утратил все, даже одиночество".

"Он кричал ей, что для него это смерть, но его слова не трогали ее. Ибо в своей беспредельной требовательности она полагала, что раз он не устоял, то должен умереть".

"Все нуждается в прощении, и прежде всего сам факт суще­ствования. Существование в конце концов всегда оказывается дурным поступком".

"В тот день он ее и потерял. На первый взгляд беда стряс­лась позже. Но он знал, что все произошло в тот день. Чтобы удержать ее, ему следовало устоять. Требовательность ее была так велика, что он не смел ошибиться, не смел дрогнуть. Лю­бому другому она бы это простила, прощала и готова была

прощать в будущем. Но не ему. Таковы преимущества любви".

"У любви есть своя честь. Стоит потерять ее — и любви при­ходит конец".

 

"Пока я не полюбил, я был ничтожен именно потому, что подчас очень хотел считать себя великим" (Стендаль. "О любви").

 

Тонкий ум и посредственное сердце. Или, говоря иначе: добродетели от ума, а не от сердца. Ему нравилось в ней все внешнее: романический характер, склонность к игре и комедии.

 

Отчаяние охватывает, когда не знаешь, почему ты вступаешь в борьбу и стоит ли вообще в нее вступать.

Воспоминание на улицах Парижа: костры в бразильской деревне и дурманящий запах кофе и пряностей. Жестокие и печальные вечера, спускающиеся в такую пору на эту бескрай­нюю землю.

 

Бунт. Абсурд предполагает отсутствие выбора. Жить — значит выбирать. Выбирать — значит убивать. Отрицание абсурда — убийство.

 

Гийу. Несчастье художника в том, что он живет и не совсем в монастыре, и не совсем в миру — причем его мучат соблазны и той и другой жизни.

 

Самая главная проблема сейчас — возмездие.

 

Кто сможет выразить отчаяние человека, который взял сторону твари против творца, однако, утратив сознание собственной невинности и невинности окружающих, считает виновными не только творца, но и тварей, не исключая себя самого.

 

Монро: "О плодовитости создателя идей (речь идет о Геге­ле) свидетельствует множественность возможных переводов (толкований) ".

Разумеется, нет. Это верно по отношению к художнику и совершенно неверно по отношению к мыслителю.

 

Роман. Приговоренный к смерти. Но ему передают цианистый калий... И вот, один в своей камере, он разражается смехом. Его переполняет огромная радость. Глухая стена, стоя­вшая перед ним, исчезла. В его распоряжении целая ночь. У него есть свобода выбора... Сказать себе: "Ну", а после: "Нет, еще минуту" — и наслаждаться этой минутой... Какой реванш! Какой ответ!

 

За неимением любви можно попытаться обзавестись честью. Безрадостная честь.

 

Ф.: Безумец тот, кто что-то строит на любви, безумец тот, кто что-то ломает ради любви.

 

Бог завидовал нашей боли — вот почему он низошел на землю, чтобы умереть на кресте. Этот странный взгляд еще не его взгляд.

 

Конец октября 49-го г. Ухудшение.

Больной должен содержать себя в чистоте, чтобы о нем за­были, чтобы ему простили. Да и то, даже чистота его несносна. Она подозрительна — как те огромные орденские ленточки, что торчат в петлицах жуликов.

 

Я так долго был уверен в своем выздоровлении, что это новое обострение должно было бы подействовать на меня удру­чающе. Оно в самом деле удручает меня. Но, поскольку позади — непрерывная цепь удручающих событий, мне почти смешно. В конце концов, теперь я свободен. Безумие — тоже освобожде­ние.

 

"Такой чувствительный, что он мог бы коснуться боли свои­ми руками" (Эми Лоуэлл - о Китсе).

А вот из Китса: "Нет большего греха, чем считать себя большим писателем. Впрочем, это преступление влечет за собою суровое наказание".

 

"Ступай в монастырь, Офелия!" Да, ибо единственный способ овладеть ею — устроить так, чтобы ею не смог овладеть никто. Кроме Бога, с чьим соперничеством легко смириться: ведь он не посягает на тело.

 

Если душа существует, неверно было бы думать, что она да­ется нам уже сотворенной. Она творится на земле, в течение всей жизни. Сама жизнь — не что иное, как эти долгие и мучитель­ные роды. Когда сотворение души, которым человек обязан себе и страданию, завершается, приходит смерть.

 

"Я счастлив, что в земной жизни существует такая вещь, как могила" (Китс).

 

Честертон. Справедливость - тайна, но не иллюзия.

 

О Браунинге: средний человек — такой, какой меня занимает.

 

Клейст дважды сжигал свои рукописи... Пьеро делла Фран­ческа к концу жизни ослеп... Ибсен в старости утратил память и заново учил алфавит... Не падать духом! Не падать духом!

 

Красота, помогающая жить, помогает также и умирать.

 

В течение тысячелетий мир был похож на те полотна худож­ников эпохи Возрождения, где одни люди на холодных камен­ных плитах страдают от пыток, а другие с великолепным безраз­личием смотрят вдаль. Число людей "бесчувственных" было головокружительно огромным по сравнению с числом людей сочувствующих. История кишела людьми, не сочувствовав­шими несчастьям других людей. Подчас приходилось плохо и "бесчувственным". Но и это случалось в обстановке всеобщего безразличия и не меняло дела. Сегодня все делают вид, что полны сочувствия. В залах дворца правосудия свидетели внезап­но обращают взор в сторону бичуемого.

 

Пер Гюнт рассказывает своим согражданам, что дьявол обе­щал толпе хрюкнуть, точь-в-точь как свинья. Он появляется и ис­полняет обещанное. Но зрители недовольны. Одни находят голос слишком тонким, другие — слишком искусственным. Все осуж­дают подражателя за преувеличение. А между тем хрюкал настоящий поросенок, которого дьявол спрятал под плащом и щипал.

 

Конец Don Giovanni: голоса ада, дотоле молчавшие, внезапно заполняют сцену мира. Они невидимо присутствовали тут, пре­восходя числом живых.

 

Процесс Райка: идея объективного преступника, в котором сталкиваются две стороны человеческого характера, - идея рас­пространенная, но преувеличенная.

 

Марксизм - философия, где в избытке сутяжничество, но нет юриспруденции.

 

Обдумать: в течение всего процесса Райк сидел, наклонив голову вправо, чего никогда не делал прежде.

 

То же. Приговоренные к смерти, но не казненные и прожи­вающие в Сибири или в каком-то ином месте другую жизнь (герои романа).

 

Против смертной казни. Фихте. "Система естественного права".

 

Роман (окончание). Он вспоминал то время, когда глотал биографии великих людей, стремясь поскорее добраться до опи­сания их смерти. В ту пору ему страстно хотелось знать, что могут гений, величие, чувствительность противопоставить смерти. Теперь же он знал, что эта его страсть была напрасной и что жизнь великих людей ничему не может научить его. Гений не умеет умирать. А старая нищенка — умеет.

 

Величие состоит в том, чтобы попытаться стать великим. И ничего более. (Вот почему М. — великая женщина.)

 

Там, где хотят иметь рабов, надо как можно больше сочинять музыки. Так по крайней мере полагал, по словам Тол­стого, один немецкий князь.

 

Слушайтесь,   говорил   Фридрих   Прусский.   Но,   умирая, сознался: "Я устал управлять рабами".

 

Роман. "Я искал средство не погибнуть из-за ее свободы. Если бы я нашел его, то возвратил бы ей эту свободу".

 

Горький о Толстом: "Он—человек, взыскующий Бога не для себя, а для людей, дабы он его, человека, оставил в покое пустыни, избранной им".

"Не сирота я на земле, пока этот человек есть на ней!"

 

Когда Яна Гуса жгли на костре, славная старушка принесла свою охапку хвороста, чтобы подбросить в огонь.

 

Минуты, когда отдаешься страданию, как физической боли: лежишь недвижимый, безвольный, лишенный будущего, во власти бесконечной муки.

 

Превозмочь? Но страдание — это именно то, выше чего стать невозможно.

 

Роман. "Когда она была рядом и мы мучили друг друга, мои страдания и слезы имели смысл. Она могла их видеть. Но после того, как она уехала, эти страдания сделались тщетными, лишен­ными будущего. А истинное страдание и есть страдание тщетное. Страдать у нее на глазах было сладостно. Но страдать в одиноче­стве и безвестности — вот чаша, которую нам постоянно препод­носит жизнь, чаша, которую мы упорно отстраняем, но которую нам придется однажды испить, и день этот будет страшнее, чем день нашей смерти".

 

После ночей, проведенных в страдании, чувствуешь себя как с похмелья.

 

Роман. "Последнее слово. Дело не в том, чтобы начать сла­достный и одновременно горький разговор с исчезнувшим прек­расным образом. Дело в том, чтобы старательно, безжалостно изгнать из своей души этот образ, изуродовать это лицо, иначе воспоминания по-прежнему будут тревожить мое отчаявшееся сердце... Убить эту любовь, о любовь моя".

То же. "Уже десять лет он не мог войти в театральный зал..."

 

Эссе о море.

У отчаявшегося человека нет родины. Но я — я знал, что на свете есть море, и это помогло мне пережить роковое время.

Так люди, любящие друг друга, могут страдать в разлуке. Но, что бы они ни говорили, они не испытывают отчаяния: они знают, что на свете есть любовь.

 

Люди упорно путают брак и любовь, с одной стороны, счастье и любовь- с другой. Между тем это совершенно разные вещи. Именно поэтому, хотя любовь — вещь очень редкая, среди браков бывают и счастливые.

 

Невольно ангажированный.

 

Физическая ревность есть в большой мере осуждение самого себя. Зная, о чем способен помыслить ты сам, ты решаешь, что и она помышляет о том же.

 

Дни на море, эта жизнь, "неподвластная забвению, непод­властная памяти", - по Стивенсону.

 

Ламбер: "Теперь я жалею только самого себя".

 

Гийу: "В конечном счете пишут не для того, чтобы сказать, а для того, чтобы не сказать".

 

Роман. "Истерзанный этой мучительной болью, я искал спа­сения в той части своего существа, что не любит никого. Боль отпускала. А затем я снова понуро возвращался в терновые за­росли".

 

Нынче добродетель достойна похвалы. Великие жертвы не встречают поддержки. Мучеников постигает забвение. Они стара­ются привлечь к себе внимание. На них смотрят. Но стоит им оступиться, и газеты берутся за свое.

 

Мерль, журналист, занимающийся шантажом, целый год печатал в своей газете клеветнические статьи об X., но так ничего и не добился. Тогда, изменив- тактику, Мерль принялся превоз­носить свою жертву до небес — и тут же получил деньги.

 

Во время суда над Шибуниным Толстой выступил защит­ником этого несчастного солдата, ударившего офицера, а когда Шибунина приговорили к смертной казни, ходатайствовал о помиловании через свою тетку, которую просил обратиться к военному министру. Министр ответил, что не может ничего пред­принять, потому что Толстой забыл указать название полка. Тетка написала об этом Толстому, но на следующий день после того, как пришло ее письмо, Шибунин был казнен по вине Тол­стого.

 

Последнее, незаконченное сочинение Толстого, оставшееся лежать на его письменном столе: "Нет в мире виноватых".

 

Он родился в 1828 г. "Войну и мир" писал в 1863 - 1869 гг. В начале работы ему было 35 лет, в конце — 41 год.

 

По Грину, жизнь чересчур длинна. "Разве не могли бы мы совершить первый смертный грех в семь лет, разориться из-за любви или ненависти в десять лет, а в пятнадцать молить о про­щении на смертном одре?"

 

 

Скоби. Адюльтер. "Честь, чистая жизнь искушали его по ночам, как искушает грех".

 

То же. "В любви человеческой не бывает ничего, что заслу­живало бы названия победы, разве что несколько мелких стра­тегических удач перед финальной катастрофой — смертью или равнодушием".

 

То же. "Любовь не есть понимание. В ней живет желание по­нять, но вскоре, под влиянием постоянных неудач, желание это угасает, и тогда любовь..."

 

Мари Дорваль — Альфреду де Виньи: "Ты меня не знаешь! Ты меня не знаешь!" После долгой разлуки, не узнавая себя: "Скажи, неужели правда, что у меня могут вырваться стоны сладострастия!"

Паспорт, выданный, ей в Тулузе: "Стан согбенный, волосы пышные, поступь величавая".

"Я не порвала с г-ном де Виньи, а оторвала себя от него".

 

Нынче Христос умирает во дворцах. Он царит за окошеч­ками банков — с кнутом в руках.

 

Стрептоцид — 40 граммов с 6 ноября по 5 декабря 49-го года. ПАСК — 360 граммов с 6 ноября по 5 декабря 49-го года + 20 граммов стрептоцида с 13 ноября по 2 января.

 

Роман. "Оттого, что она спрашивала его, любит ли он ее, а главное, оттого, что в вопросах этих сквозила тревога, в душе его зарождались сомнения. И по мере того как сомнения эти росли, он все сильнее напрягал свою волю, приказывая себе любить ее. Таким образом, чем громче она взывала к его сердцу, тем отвлеченнее становилась его любовь".

 

Всякое убийство может быть оправдано только любовью. Для террористов эшафот был новым доказательством любви.

 

В 1843 году американцы освобождают Гавайские острова, захваченные англичанами. Это происходит на глазах Мелвилла. Король дозволяет своим подданным "в ознаменование радост­ного события забыть обо всяких соображениях морали, закон­ности, религии и предаться ликованию; он торжественно объяв­ляет, что в течение десяти дней все законы в его владениях будут недействительны".

 

Заблуждения радостны, истина страшна.

 

Эта священная неуверенность, о которой говорит Мелвилл, — та, из-за которой люди и народы постоянно находятся на рас­путье.

Заметка Мелвилла на полях "Опытов" Шелли: "В нравствен­ном отношении Сатана Мильтона намного превосходит его Бога, как всякий, кто хранит верность своим убеждениям, невзирая на пытки и превратности судьбы, превосходит того, кто, будучи твердо уверен в победе, хладнокровно обрушивает на головы противников самые ужасные кары".

 

Горьки воды смерти...

 

Мелвилл в 35 лет: "Я согласен на уничтожение".

 

Готорн о Мелвилле: "Он не верил, но не мог довольство­ваться неверием".

 

Л. Г. —хороша собой, но, как говорит Стендаль, оставляет желать лучшего по части мыслей.

 

В день, когда он ушел от жены, ему страшно захотелось шо­коладу, и он не отказал себе в этой прихоти.

 

История деда г-на де Боканде. Когда он учился в лицее, его обвинили в каком-то проступке. Он отрицал свою вину. Три дня карцера. Он продолжает отрицать. "Я не могу сознаться в проступке, которого не совершал". Извещают отца. Он дает сыну три дня сроку. Если через три дня он не сознается, его отда­дут во флот юнгой (семья богата). Три дня карцера. Он выходит оттуда. "Я не могу сознаться в том, чего не совершал". Неумоли­мый отец записывает его во флот. Мальчик вырастает, проводит всю жизнь в море, становится капитаном. Отец умирает. Прихо­дит старость. На смертном одре все то же: "Это не я".

 

Во время парижского восстания кругом свистят пули. Ах! Ах! — вскрикивает Гастон Галлимар. Робер Галлимар, обезумев от ужаса, бросается к нему. А Гастон чихает.

 

Она льстила его тщеславию. И потому он не изменял ей.

 

Ф.: "У меня все не как у людей. Я могу понять, что люблю, только когда начинаю страдать. А до этого я еще не уверен".

 

Предисловие к "Изнанке и лицу".

У меня есть художнические убеждения, как у других бывают убеждения моральные или религиозные. Сознание запретности, мысль, что "так не делают", чуждые мне как существу, свобо­долюбивому от природы, присущи мне как рабу (причем рабу восторженному) суровой художественной традиции. (Я преодо­лел эти табу лишь в "Осадном положении", чем объясняется нежность, которую я испытываю к этому мало кем оцененному сочинению.)

...Возможно также, что это недоверие противостоит моему глубинному анархизму, и в этом его польза. Я знаю свою разбро­санность, силу некоторых своих инстинктов, способность впадать в ярость. Все эти непредсказуемые силы должны быть пущены в ход, когда созидается произведение искусства (я имею в виду будущее). Но необходим и барьер, их сдержи­вающий. Мои барьеры еще и сегодня слишком крепки. Но и то, что им приходилось сдерживать, было слишком мощным. В тот день, когда я достигну равновесия, я попытаюсь написать книгу, о которой мечтаю. Она будет похожа на "Изнанку и лицо", иными словами, мне будет покровительствовать в работе над ней некий род любви.

Я думаю, мне это по силам. Мой обширный опыт, знание ре­месла, мое неистовство и мое смирение... В центр новой книги также будет поставлено великолепное безмолвие матери, искания человека, который стремится обрести любовь, подоб­ную этому безмолвию, обретает ее, затем утрачивает и, пройдя войну, познав страдание и безумную страсть к справедливости, возвращается к уединению и покою, к счастливому безмолвию смерти. Я

напишу там...

 

Маритен. Взбунтовавшийся атеизм (абсолютный атеизм) ставит историю на место Бога и заменяет бунт абсолютным повиновением. "Долг и добродетель для него суть не что иное, как полное подчинение и полное принесение себя в жертву свя­тыне ненасытного становления".

"Святость — тоже бунт: святой отвергает вещи как они есть. Он принимает на себя все горе мира".

 

Манжетка для "Праведников": страхи справедливость.

 

Роман. "У нее была привычка повторять трижды: "Я люблю тебя" — быстрым шепотом, словно признание это у нее вырвали силой..."

 

"Хотя со стороны это незаметно, главным, что занимало меня, всегда была любовь (долгое время то были ее наслажде­ния, а под конец — мучительное исступление страсти) . У меня романическая душа, и мне всегда трудно было увлечься чем-либо иным".

 

Весной, когда все будет закончено, описать все мои ощуще­ния. Выбранные наугад мелочи.

 

Роман. "С большинством женщин он мог удачно притворя­ться. С ней — никогда. Некая гениальная интуиция позволяла ей угадывать, что творится в его сердце, видеть его насквозь".

 

Критика о "Праведниках": "Ни малейшего понятия о люб­ви". Если бы я имел несчастье не знать, что такое любовь, и был настолько смешон, что захотел выяснить это, я стал бы брать уроки не в Париже и не у газетчиков.

 

Холодный вечер, ледяные призрачные сумерки... это выше моих сил.

 

Предисловие к "Политическим эссе": "После падения Напо­леона автор нижеследующих страниц, считая, что глупо тратить молодость на политику с ее распрями, пустился путешествовать" (Стендаль. "Жизнь Россини").

 

То же. Стендаль ("О любви") : "Человек не волен не делать того, что приносит ему наибольшее наслаждение".

То же. "Женщины безупречной красоты при втором свида­нии поражают куда меньше. Это большое несчастье... и т. д."

Герцог Поликастро, который "каждые полгода проделывал сотню лье, чтобы провести четверть часа в Лекке у любовницы, которую он обожал и у которой был ревнивый муж".

Ср.: История Донны Дианы. Театральный финал (с. 108, Гар-нье).

 

Когда все будет закончено,   начать смесь. Записывать все, что взбредет в голову.

 

Бунт: бунт без Бога приводит к филантропии. Филантропия приводит к процессам. Гл[ ава] о филантропах.

 

Пока он был безупречным мужем, он не верил в Бога; изме­нив жене, уверовал.

 

Лучше быть свободным бедняком, чем богатым невольни­ком. Конечно, люди хотят быть и богатыми и свободными — и из-за этого подчас становятся бедными рабами.

 

Делакруа: "Реальны во мне лишь те иллюзии, которым я даю жизнь на своих полотнах. Все прочее — зыбучие пески".

 

Могадор.

 

Делакруа:  "Гениев рождают не новые идеи, но заветное убеждение, что сказанного прежде недостаточно".

 

Он же. "Этот край (Марокко) вечно будет стоять у меня-перед глазами. До скончания моих дней я сохраню в памяти людей из этого могучего племени. Глядя на них, я понял, что такое настоящая древняя красота".

Он же: "...они ближе к природе благодаря тысяче мелочей: одежде, форме обуви. Поэтому все их действия прекрасны. А мы, с нашими корсетами, нашими тесными башмаками, смехо­творными шнуровками, выглядим жалко. Красота презирает нашу премудрость".

С. 212 — 213 (Плон), т.1, великолепные страницы о таланте.

Он причисляет Гёте (вполне основательно доказывая свое суждение) к "умам мелочным и напыщенным".

"Человек, который вечно смотрит на себя со стороны..."

 

10 января 1950 г.

Я никогда не читал в своем сердце достаточно ясно. Но инстинктивно я всегда следовал за невидимой звездой...

В глубине моей души - анархия, ужасный хаос. Творчество стоит мне тысячи мучений, ибо оно требует собранности, а все мое существо противится ей. Но без нее я до самой смерти не из­бавился бы от разбросанности.

 

Солнечный свет, заливающий после полудня мою комнату, небо в голубой дымке, ребячьи крики, доносящиеся из деревни, плеск воды в бассейне... — как будто я снова в Алжире. Как двадцать лет назад...

 

Л., о маме: "Это хлеб, и какой хлеб!"

 

Беспалов: "Совершая бунт за бунтом, революцию за револю­цией, люди думали, что идут к свободе, а пришли к Империи".

 

Бунт. Ахилл, бросающий вызов мирозданию после смерти Патрокла.

Гл[ ава]. Мы, ницшеанцы.

 

Генри Миллер: "Я восхищен грандиозным крушением мира". Но есть люди, которых это крушение не восхищает: в нем больше мерзости, чем грандиозности.

 

Подчинить произведение своей власти, не забывая, однако, о дерзости. Творить.

 

Кувре. Приезжает, просит оказать ему любезность и поймать программу новостей Би-Би-Си, которая, по его мнению, всегда интересна, усаживается и засыпает.

 

Семья. "Зачем вы беспокоились!" "Вы напрасно стесняете себя!" "Он свой человек".

 

Темы. Гостиница в провинции. Влечение людей друг к другу.

 

Море. Несправедливость климата. Цветущие деревья в Сент-Этьенне. Еще ужаснее. В конечном счете, я мечтаю о совершенно черном лице. Так северные народы...

 

Февраль 1950 г.

Работать через силу до апреля. Затем работать со страстью Молчать. Слушать. Давать выплеснуться.

 

Понятие  "интеллектуал"   (и соответствующая реальность) родились.в XVIII веке.

 

Позже написать, без оглядок и недомолвок, эссе обо всем, в чем я уверен (делать то, что не хочется, желать того, что не делается).

 

Первородная ночь.

 

Я прочел биографию Рашели. Снова вечное разочарование при мыслях об истории. Все эти слова, которые она произносила, например, общаясь с близкими людьми, — они, как и многие другие, утрачены, навсегда забыты. Сравнительно с этой беско­нечной массой забытых слов то, о чем сообщает нам история, — капля в море.

 

В Дневнике Делакруа фраза (с чьих-то слов) о критиках, которые позволяют себе заниматься художественным творчест­вом: "Нельзя одновременно сечь и подставлять свой зад".

 

Делакруа — о расстояниях в Лондоне:

"Здесь счет нужно вести на мили: уже одно несоответствие между обширной территорией, которую населяют эти люди, и скромной величиной человеческой фигуры заставляет меня считать их врагами истинной цивилизации, сходной с цивилиза­цией аттической, которая ограничила Парфенон размерами современного дома и собрала столько ума, жизни, силы, вели­чия в узких пределах своих владений, кажущихся смешными нашим варварам, которым тесно среди огромных просторов".

 

Делакруа: "В музыке, как, должно быть, и во всех других искусствах, стоит только стилю, характеру, одним словом, чему-то   серьезному,   проявиться,   как   все   прочее  исчезает".

Он же: Страшно подумать, сколько памятников и произве­дений искусства погубили революции.

Против прогресса. Т. I, с. 428: "Если мы хоть чего-нибудь стоим, то этим мы обязаны древности".

 

Делакруа.

Великий художник должен научиться избегать того, за что не следует браться. "Лишь безумцы да бездари мечтают о невоз­можном. И тем не менее нужно быть очень дерзким.

Он же: "Нужна большая дерзость, чтобы осмелиться стать самим собой".

Он же: "Трудиться нужно не только для того, чтобы созда­вать произведения, но и для того, чтобы не даром проводить время".

 

Он же: "Удовлетворение человека, хорошо потрудившегося и проведшего день с толком, огромно. В этом состоянии я полу­чаю безмерное наслаждение от малейшей передышки. Я даже могу без малейшего сожаления провести время в обществе самых скучных собеседников".

Он же: "...не гнаться за пустяками, но наслаждаться трудом и восхитительными часами, следующими за ним..."

Он же: "Как я счастлив, что ничто более не принуждает меня быть счастливым на старинный лад (страсти) ".

Великие итальянцы, в чьих полотнах "простодушие слито с величайшим мастерством".

Он же: О Милле: "Он, бесспорно, из числа тех бородатых художников, что совершили революцию 1848 г. или приветство­вали ее, полагая, очевидно, что вместе с равенством состояний будет введено равенство талантов".

Он же: Против прогресса, с.200 целиком: "...Что за благо­родное зрелище представляет нам лучший из веков — людские стада, откармливаемые философами".

Он же: Русские романы "источают поразительный аромат достоверности".

С. 341. "...несовершенное Творение..."

Самобытный талант - в начале робость и сухость, в конце широта и пренебрежение деталями".

 

Крестьянин, который равнодушно выслушал молитву, исторгнувшую слезы у всех слушателей. Людям, упрекавшим его в бесчувственности, он отвечал, что он не этого прихода.

 

Февраль 50-го г.

Память слабеет с каждым днем. Надо решиться вести дневник. Делакруа прав: все дни, которые не описаны, словно бы и не прожиты. Может быть, начну в апреле, когда вновь обрету свободу.

 

Том: вопросы искусства - где я изложу свою эстетику.

 

Литературное общество. Людям чудятся коварные интриги, грандиозные честолюбивые замыслы. А на деле — одно лишь тщеславие, и притом весьма неприхотливое.

 

Немного гордости довольно, чтобы держаться на должном расстоянии. Помнить об этом несмотря ни на что.

 

Удовольствие, переходящее в благодарность, — венец творе­ния. Но есть и другая крайность — горькое удовольствие.

 

Мистраль расчистил небо, и оно стало совсем новенькое, синее и блестящее, как море. Со всех сторон доносятся громкие птичьи трели—ликование, упоенная разноголосица, бесконеч­ный восторг. День журчит и сияет.

 

Не мораль, но свершение. Для свершения же нужно только одно: полюбить, то есть отречься от себя и умереть для мира. Дойти до конца. Исчезнуть. Раствориться в любви. Тогда творить буду уже не я, творить будет сила любви. Сгинуть в бездне. Раз­дробиться. Уничтожиться в свершении и погоне за истиной.

 

Эпиграф:  "Нет ничего дороже жизни смиренной, невежест­венной, упорной" ("Обмен").

То же. "Теперь я знаю, как нужно было тебя любить, но я любил тебя иначе".

 

"Адольф". Перечитал. То же, что и прежде, ощущение обжи­гающей сухости.

 

"На нее (Э.) смотрели с интересом и любопытством, как на прекрасную грозу".

"Это сердце (А.), чуждое всем светским интересам".

 

"Стоило мне увидеть на ее лице выражение страдания, и я полностью подчинялся ее воле: я был спокоен, лишь если она была довольна мной".

 

"...Два эти несчастные существа, которые одни в целом свете знали друг друга, одни в целом свете могли оценить друг друга по достоинству, понять и утешить, казались непримиримыми врагами, готовыми разорвать друг друга в клочья".

 

Вагнер, музыка рабов.

 

Роман. "Он был согласен, чтобы она страдала, но вдали от него. Он трусил".

 

Констан: "Нужно исследовать человеческие несчастья, при­числив к ним и представления людей о средствах борьбы с этими несчастьями".

 

То же. "Страшная опасность: если политика американских дельцов и хрупкая цивилизация интеллектуалов объединят свои усилия".

 

Заглавия для солнечных эссе: Лето. Юг. Праздник.

 

Февраль 50-го г.

Владение собой: не разговаривать.

Обдумать: опыт — это память, но верно и обратное.

Теперь   вернуться   к   деталям.   Превыше   всего — правда.

 

Ницше: Я стыдился этой лживой скромности.

 

Расцвели  розмарины. У подножия оливковых деревьев — венки фиалок.

 

Март 50-го г.

Протестанты-филантропы отрицают все неразумное, потому что разум, как они полагают, может дать им власть над всем, даже над природой. Над всем, кроме Красоты. Красота неподвла­стна этим расчетам. Поэтому художнику так трудно быть рево­люционером, хотя всякий художник — бунтарь. Поэтому он не может стать убийцей.

 

Ждать, ждать, пока один за другим погаснут дни, огоньки которых еще светят мне. В конце концов последний погаснет, и настанет полная тьма.

 

1 марта.

Один месяц абсолютного владения собой — во всем. Потом начать заново —   но не терять правды, реальности предшествую-

 

щего опыта, и принять все последствия, проникнувшись реши­мостью преодолеть их и преобразить в крайнюю (но сознательно избранную) позицию творца. Ни от чего не отказываться.

 

(Иметь право сказать: это было трудно. С первого раза мне это не удалось, и я вел изнурительную борьбу. Но в конце концов я победил. И этой страшной усталости я обязан большей прозорливостью и большим смирением, но одновременно и большей славой.)

 

Бунт. Записав все, снова все обдумать, исходя из располо­женных таким образом документов и идей.

 

В искусстве абсолютный реалист был бы абсолютным боже­ством.

Вот отчего те, кто желают обожествить человека, стремятся усовершенствовать реализм.

 

Море: я не терялся в нем, а обретал себя.

 

Друг Виве, бросивший курить, снова начал курить, узнав о создании водородной бомбы.

 

Семья.

Алжир создали ломовые извозчики.

Мишель. 80 лет. Прямой и сильный.

X., его дочь. Ушла от них в 18 лет, чтобы "начать жить". Вернулась в 21 год с полным кошельком и, распродав свои драгоценности, купила отцу лошадей взамен всех тех, что пали в эпидемию.

 

"Хитрый человек" Гурджиева. Сосредоточенность. Вернуться к самому себе (взглянуть на себя глазами другого).

 

Яков Генсс, управляющий Вильнюсского гетто, согласился на эту полицейскую должность, чтобы облегчать положение людей. Постепенно три четверти обитателей гетто (48 тысяч) были уничтожены. В конце концов расстреляли и его самого. Расстрелянный ни за что — и ни за что лишившийся чести.

 

Заглавие: Лукавый Гений.

 

Ей   следовало  умереть. Тогда наступило  бы мучительное -счастье. Но вот в чем беда: "они" никогда не умирают вовремя.

 

Китайцы утверждают, что империи, близящиеся к гибели, изобилуют законами.

 

Ослепительный свет. Мне кажется, будто я просыпаюсь после десятилетнего сна — еще связанный по рукам и ногам путами несчастья и ложной морали, но вновь нагой и устремлен­ный к солнцу. Блестящая, размеренная сила - и суровый, острый ум. Я возрождаюсь и телом тоже...

 

Комедия. Человек получает официальную благодарность за добродетельное поведение, которое до тех пор было инстинктив­ным. Теперь он осознанно стремится к добродетели - полный крах.

 

Стиль  XVII  века,  по  словам  Ницше:   четкий,  точный  и свободный.

Современное искусство: искусство тираническое.

 

В определенном возрасте столкновения между людьми начинают осложняться борьбой со временем. И это уже безна­дежно.

 

Словно с первым солнечным лучом любви скопившиеся в ее сердце снега начали постепенно таять, давая дорогу буйному, неостановимому потоку радости.

 

4 марта 1950 г.

Душа твоя была во мне, и отдалось

Открыто сердце, вот как ты, земля,

Страдалице суровой. Часто в ночь

Я клялся ей, в святую ночь любить

Тревожную бесстрашно, верно — в смерть

И передумать темные загадки.

Так смертью я скрепил союз с землей.  (Гельдерлин. "Эмпедокл ")

¹ Перевод Я. Голосовкера.

 

Мужество приходит после знания.

 

Художники и мысли, лишенные солнца.

 

"Недоразумение с нежностью, — говорит Ницше. — Есть раболепная нежность, которая повинуется и подличает, идеа­лизирует и заблуждается, - но есть нежность божественная, которая презирает и любит, преобразует и возвышает то, что любит".

 

Мир, где я чувствую себя вольготнее всего, — греческий миф.

 

Сердце — еще не все. Оно должно быть, ибо без него... Но оно должно быть покоренным и преображенным.

 

Все мое творчество иронично.

 

Вечное искушение, против которого я непрестанно веду из­нурительную борьбу, — цинизм.

 

Быть язычником для себя, христианином для других — к этому инстинктивно склоняется всякий человек.

 

Существовать не трудно, а невозможно.

 

Любовь несправедлива, но одной справедливости недостаточно.

 

В человеке всегда есть нечто, отвергающее любовь. Это та часть его существа, которая хочет умереть. Именно ей необхо^ димо прощение.

 

Заглавие для "Костра": Деянира.

 

Деянира. "Я хотел бы, чтобы она навсегда осталась такой, как в тот уже далекий день, когда она возникла передо мной в Тюильри, - черная юбка и белая блузка с закатанными рука­вами, открывающими золотистые руки, распущенные волосы, твердая поступь и точеный профиль".

 

"В этот последний вечер я сделал то, что собирался сделать уже давно: попросил ее поклясться, что она никогда не будет принадлежать другому мужчине. Я не хотел того, что может вну­шить и разрешить религия, если на это неспособна земная любовь. Она дала мне клятву, не требуя от меня того же. В страшной радости и гордыне моей любви я с восторгом дал ей обет верности. Так мы обрекли на смерть нас обоих".

 

Там, где любовь - роскошь, как не быть роскошью и свобо­де? Впрочем, это еще одно основание для борьбы с теми, кто унижает и любовь, и свободу.

 

Вольтер догадывался почти обо всем. Правда, доказал он очень немного, но зато неопровержимо.

 

Роман. Мужские персонажи: Пьер Г., Морис Адрей, Никола Лазаревич, Робер Шатте, М.Д.6., Жан Гренье, Паскаль Пиа, Рава-нель, Эрран, Эттли.

Женские персонажи: Рене Одибер, Симона С, Сюзанна О., Кристиана Галендо, Бланш Бален, Люсетта, Марселла Рушон, Симона М. Б., Ивонна, Кармен, Марселла, Шарлотта, Лора, Мад­лен Бланшу, Жанина, Жаклин, Виктория, Виоланта, Франсуаза 1 и 2, Воклен, Лейбовиц.

Мишель, Андре Клеман, Лоретта, Патриция Блейк, М. Те­реза, Жизель Лазар, Рене Томассе, Эвелина, Мамена, Одиль, Ванда, Николь Альган, Одетта Кампана, Иветта Птижан, Сюзанна Аньели, Виветта, Натали, Виржини, Катрин, Метт, Анна.

 

"Море и небо влекут к мраморным террасам толпу юных и сильных роз". А. Рембо.

 

Тем, кто пишут темно, повезло: у них появятся коммен­таторы. У остальных будут только читатели, а это, судя по всему, вызывает презрение.

 

Жид отправляется в СССР, потому что ищет радости.

 

Жид:   Сегодня   примиряющей   силой  может   быть  только атеизм (!)

 

Диалог между Лениным и русским политзаключенным.

 

Париж начинает с того, что хлопочет о книге и поднимает ее на щит. Но самое приятное начинается, когда книга уже завоева­ла успех. Теперь главное — уничтожить ее. Париж в этом отноше­нии похож на бразильские реки — в некоторых из них живут крошечные рыбки, которые ничем другим не занимаются. Они малюсенькие, но их очень много. Они, если можно так выразить­ся, состоят из одних зубов. Им ничего не стоит в пять минут обглодать человека так, чтобы остались одни косточки. Потом они уплывают и, соснув немного, принимаются за следующего.

 

Боссюэ: "Единственный решительный шаг, на который спо­собно большинство людей, - это возмущение тем, что их считают неспособными на решительные шаги". Он не был способен даже на это возмущение.

 

Словно те старые люди, которые, живя в большом доме, некогда полном жизни и голосов, сужают свое жизненное пространство сначала до одного этажа, затем до одной комнаты, затем до самой крошечной из комнат, которой и ограничивают свое существование, - живут, замуровав сами себя, в ожидании неизбежного переселения в обитель еще более тесную.

 

Апрель 50-го г. Снова Кабри.

В конце концов к этому приходишь. С трудом, но при­ходишь. О! На вид они некрасивы. Но им прощаешь. Что же до двух-трех существ, которых я люблю, они лучше меня. Как сми­риться с этим? Пренебречь.

 

Туманная и теплая ночь. Вдали — огни на побережье. В доли­не — громкий хор жаб; поначалу их голоса звучат певуче, а затем как будто хрипнут. Эти светящиеся деревни, дома... "Вы поэт, а я на стороне смерти".

 

Самоубийство А. Потрясен — потому, конечно, что я любил его, но еще и потому, что я внезапно понял, что хотел поступить так же.

 

В отличие от нас женщины по крайней мере не обязаны стремиться к величию. У мужчин даже вера, даже смирение призваны доказывать величие. Это так утомительно.

 

Рано или поздно всегда наступает момент, когда люди пере­стают бороться и мучить друг друга, смиряются наконец с тем, что надо любить другого таким, как он есть. Это — царствие небесное.

 

Довольно сознания вины — довольно раскаяния.

 

Клодель. Жадный старик, рвущийся к алтарю, чтобы хапнуть побольше почестей... Какое ничтожество!

 

Новелла. Погожий день. Одинокая дама в самом соку. Канн.

 

В большой роман. Лазаревич. Адрей. Шатте (его комедии с первыми встречными).

 

Стареть — значит переходить от чувств к сочувствию.

 

Дама, лечащаяся фосфатом извести. За столом. "И вы думаете, что за все подвиги, которые совершила в Индокитае эта несчастная собака (отличный спаниель, уже умерший), ее наградили? Ничего подобного, оказывается, у нас собак не награж­дают. Между прочим, в Англии собак, отличившихся на войне, награждают. А у нас нет! А ведь сколько раз он разнюхивал заса­ды, устроенные этими китайцами, — и никакой благодарности. Несчастное животное!"Девица из бара: "Переписываться? Ну уж нет. Не хочу, чтоб голова трещала".

 

XIX столетие - столетие бунта. Почему? Потому что оно началось неудавшейся революцией, нанесшей смертельный удар только идее Бога.

 

27 мая 1950 г.

В одиночестве. А пламя любви опаляет мир. Ради этого стоит страдать, рождаясь и взрослея. Но стоит ли жить после этого? Всякая жизнь находит в любви свое оправдание. А доживание?

 

После "Бунтующего человека" — творчество на свободе.

 

Сколько ночей в жизни, где нас уже нет!

 

Мое творчество в первые два периода: люди нелгущие, значит, нереальные. В жизни таких не бывает. Вот почему, без сомнения, я до сих пор не стал романистом в общепринятом смысле. Я скорее художник, творящий мифы по воле своей страсти и тревоги. Вот почему существа, соединявшие меня с жизнью, всегда обладали мощью и исключительностью этих мифов.

 

Безрассудство любви в том, что любящий стремится, чтобы дни ожидания поскорее прошли и пропали. Так он стремится приблизить конец. Так любовь одной из граней соприкасается со смертью.

 

Лагерь. Невежественный надзиратель измывается над интел­лигентом. "Все книжки читаешь! Ты, значит, умник..." и т.д. В конце концов интеллигент просит прощения.

 

Людские лица искажены знанием (эти встречающиеся под­час лица тех, кто знает). Но иногда из-под шрамов проступает лицо отрока, благословляющего жизнь.

 

Близ них я не чувствовал ни бедности, ни лишений, ни уни­жения. Отчего не сказать прямо: я чувствовал и чувствую до сих пор свое благородство. Близ моей матери я чувствую, что при­надлежу к благородному племени: к тем, кто ничему не завидует.

 

Я жил, не зная меры красоты: вечного хлеба.

 

Для большинства людей война означает конец одиночества. Для меня она - окончательное одиночество.

 

Один-единственный удар кинжала, стремительный, как молния, — совокупление быка целомудренно. Это совокупление божества. Не наслаждение, а ожог и священное самоуничтожение.

 

Вогезы. Из-за красного песчаника церкви и придорожные распятия цветом напоминают спекшуюся кровь. Вся кровь, пролитая завоевателями и владыками в этом краю, засохла на стенах его святилищ.

 

Мораль   бесполезна:   жизнь и есть  мораль. Тому, кто не отдает всего, всего не получить.

 

Если тебе выпало счастье жить в мире ума, какое безрас­судство — искать доступ в страшный, полный криков мир страсти.

 

Я люблю все или не люблю ничего. Значит, я не люблю ничего.

 

Конец Деяниры. Он убивает ее прилежно, постепенно (она постепенно таяла у него на глазах, и он следил за тем, как заострялись черты ее лица, с жуткой надеждой и мучительными всхлипами любви). Она умирает. Он находит другую, снова юную и прекрасную. Восхитительное чувство снова рождается в его сердце. "Я люблю тебя", — говорит он ей.

 

Духовные упражнения Святого Игнатия - чтобы не дремать во время молитвы.

 

Все могущество науки направлено сегодня на укрепление Государства. Ни одному ученому не пришло в голову использовать свои знания для защиты личности. Здесь, пожалуй, полез­ным оказалось бы франкмасонство.

 

Если бы наша эпоха была только трагична! Но она еще и гнусна. Вот отчего ей надо бросить обвинение — и даровать прощение.

 

I. Миф о Сизифе (абсурд.). - II. Миф о Прометее (бунт.). III. Миф о Немезиде.

 

Ж. де Местр: "Я не знаю, какова душа подлеца, но, пожалуй, представляю себе, какова душа порядочного человека — она ужасна".

 

Откройте ворота тюрем или докажите собственную непороч­ность.

 

Местр: "Горе поколениям, мечтающим о переломных эпо­хах". Словно тот китайский мудрец, который желал своим врагам пожить в "интересную эпоху".

 

Бодлер. Мир стал так непроходимо туп, что умный человек презирает его с неистовством страсти.

 

Унтерлинден: "Всю жизнь я мечтал о монастырском покое". (И, разумеется, не смог бы выдержать его больше месяца.)

 

Европа лавочников — удручающая.

 

Ангажированность. Мои представления об искусстве возвы­шенны и страстны. Слишком возвышенны, чтобы я согласился подчинить его пустяку. Слишком страстны, чтобы я захотел лишить его даже пустяка.

 

Любовь была ему заказана. Он имел право только на ложь и адюльтер.

 

Клодель. Вульгарный ум.

 

Савойя. Сентябрь 50-го г.

Люди,  подобные  М., — вечные  эмигранты, которые ищут родину и не могут найти ее нигде, кроме как в страдании.

 

Страдание и его лик, подчас такой подлый. Но нужно терпеть его и жить им — это расплата. Гибнуть в страдании за то, что посмел губить других.

 

Роман. "Он вспомнил, что однажды, во время одной из этих душераздирающих сцен, внушавших ему ужасные предчувствия, она сказала, что поклялась не принадлежать никому, кроме него, и что, даже если он ее бросит, ей никто не будет нужен. Ей каза­лось, что в эту минуту она дает ему наивысшее и неопровержи­мое доказательство своей любви, да так оно и было, но именно в эту минуту, которая, как она думала, навсегда связала его и слила с нею, ему, напротив, пришла в голову мысль, что он получил свободу и пора бежать — ведь можно не сомневаться, что она будет вечно верна ему и абсолютно бесплодна. Но в тот день — как и во все последующие — он остался".

 

Париж. Сентябрь 50-го г.

То, что я хочу сказать, гораздо важнее того, что я есть. Устраниться — и устранить.

 

Прогресс: решиться не рассказывать любимому существу о боли, которое оно нам причиняет.

Боязнь страдания.

 

Фолкнер. На вопрос, что он думает о молодых писателях, отвечает: "Они не создадут ничего значительного. Им. нечего больше сказать. Чтобы писать, нужно проникнуться исконными великими истинами и посвятить свое творчество одной из них или всем им вместе. Те, кто не умеют говорить о гордости, чести, страдании, — посредственные писатели, и сочинения их умрут вместе с ними, если не раньше. Гёте и Шекспир выстояли, потому что верили в человеческое сердце. Бальзак и Флобер тоже. Они вечны".

— В чем причина охватившего литературу нигилизма?

— В страхе. В тот день, когда люди перестанут бояться, они снова начнут создавать шедевры, то есть произведения, которым суждена долгая жизнь.

 

Сорель: "Ученики вынуждают учителя отбросить сомнения и принять окончательные решения".

 

Без сомнения, всякая мораль нуждается в толике цинизма. Но где предел?

 

Паскаль: "Долгое время я жил, веря в существование спра­ведливости, и не ошибался, ибо она существует постольку, поскольку Господу было угодно открыть нам ее. Но я ошибался, ибо полагал, что наша справедливость справедлива сама по себе, независимо от Господней воли, и что я смею познать ее и судить о ней".

 

Н. (эллины): "Отвага благородных племен, безумная, бес­смысленная, стихийная отвага... их безразличие и презрение к телесной безопасности, к жизни и благополучию".

 

Роман. "Любовь либо крепнет, либо вырождается. Чем она несчастнее, тем сильнее она калечит. Если любовь лишена творче­ской силы, она навсегда отнимает у человека возможность тво­рить по-настоящему. Она - тиран, причем тиран посредственный. Поэтому П. было тяжко сознавать, что он полюбил, не имея воз­можности целиком отдаться этой любви. Он безрассудно растра­чивал время и душу и видел в этом некую справедливость, в конечном счете единственную, какую ему довелось встретить на этой земле. Но признать существование этой справедливости значило бы признать себя обязанным поднять свою любовь над уровнем посредственности, обязанным претерпевать самую страшную, но самую честную боль, ту, перед которой он всегда отступал с бьющимся сердцем, не помня себя от страха. Он не мог ни сделать больше, ни стать другим, и единственная любовь, которая могла бы все спасти, была любовь существа, которое приняло бы его таким, как он есть. Но любовь не может смириться с тем, что есть. Не для того раздается во всех уголках земли ее зов. Она отвергает доброту, сострадание, ум, все, что ведет к примирению. Она зовет к невозможному, к абсолют­ному, к небу в огне, к вечной весне, к жизни, превозмогающей смерть, и смерти, преображенной в вечную жизнь. Как можно было, полюбив, примириться с ним — в определенном смысле не более чем ничтожеством, причем сознающим свое ничтоже­ство. Только он сам мог бы примириться с собой — примири­вшись с долгой, бесконечной и жестокой болью, настигающей человека, который потерял свою любовь и знает, что сам виноват в этом. Так мог он обрести свободу, правда, свободу страшную, истекающую кровью. Так, признав свое собственное ничтожество и ничтожество жизни любого человека, но одно­временно ощутив в душе порыв к великому, который один только и мог его оправдать, мог он обрести и возможность творить свое существование.

Без этой пытки любовь, столкнувшись с любой слабостью, превращается в глупое ребячество, становится тем бесполезным и безрадостным принуждением, против которого в конце концов восстает всякое хоть сколько-нибудь требовательное сердце. Да, надо было сказать именно так: "Я люблю тебя— но я полное или почти полное ничтожество, и ты не можешь вполне примириться со мной, несмотря на всю твою любовь. Глубинам твоей души, истокам тебя самой потребна цельность, а во мне ее нет. Прости мне, что душа моя меньше моей любви, возможности — меньше желания, прости, что любовь моя стремится к цели, мне недоступной. Прости меня и не унижай меня больше. Когда ты уже не сможешь любить меня, ты сможешь быть ко мне справедливой. Однажды ты поймешь, в каком аду я мучаюсь, и полюбишь меня, помимо нашей воли, любовью, которая никогда не сможет насытить не только тебя, но и меня, но которую я тем не менее посчитаю даром жизни и еще раз примирюсь с нею в своей муке". Да, сказать нужно было именно так, но тут-то и начиналось самое трудное. В ее от­сутствие дни стенали, а каждая ночь зияла раной".

 

Самая сильная страсть XX века: холуйство.

 

В Бру две лежащие фигуры — надгробные памятники Марга­рите Австрийской и Филиберу Савойскому — вместо того, чтобы смотреть в небо, вечно смотрят друг на друга.

 

Тем, кто не требовал от мира и людей абсолютного целомуд­рия и не выл от тоски и беспомощности, осознав неисполнимость этого требования, тем, кто не губил себя в попытках опуститься до уровня существа, не способного творить любовь и умеющего лишь копировать ее, тем не понять, что такое бунт и его неистовая страсть к разрушению.

 

"Аксьон франсез". Умонастроение парий, отторгнутых исто­рией: злоба. Расизм политического гетто.

 

Я не люблю чужих секретов. Но мне интересны чужие приз­нания.

 

Пьеса. Человек, не имеющий характера. Он меняется в зави­симости от того, что думают о нем окружающие. Жалкий рохля с женой. Умница и храбрец с любимой женщиной и проч. ...Однажды два образа сталкиваются. Конец:

Горничная: Вы очень добры, сударь.

Он: Возьмите, Мари, это вам.

 

Мало кто способен понять искусство.

 

Во   времена   Рембрандта  изображением  битв   занимаются фабриканты.

 

Париж. Дождь и ветер усыпали улицы осенними листьями. Идешь по влажному рыжему меху.

 

Шофер такси, негр, с учтивостью, какой не встретишь в Париже в 1950 году, сказал мне, когда мы проезжали мимо "Комеди Франсез", перед которой стояло множество машин: "Дом Мольера нынче вечером полон".

 

Уже две тысячи лет люди непрестанно и упорно лгут, говоря о греческой культуре. Марксисты в этом отношении — наслед­ники христиан. И эти же две тысячи лет греческая культура защищается так успешно, что в идеологии XX столетия различи­мо больше греческих и языческих черт, чем христианских и рус­ских.

 

Интеллектуалы творят теории, массы — экономику. В конеч­ном счете интеллектуалы пользуются трудом масс, то есть теория пользуется экономикой. Вот почему им необходимо под­держивать блокаду и экономическое рабство - чтобы массы оставались на черной работе. Очень верно, что плоть истории сос­тавляет экономика. Идеи довольствуются тем, что управляют ею.

 

Отныне я знал правду о себе и о других. Но не мог принять ее. Я корчился под ее тяжестью, она жгла меня огнем.

 

Творцы. Когда разразится катастрофа, им придется драться первыми. Если они проиграют, те, кто выживут, доберутся до стран, где можно будет возродить культуру: Чили, Мексики и проч. Если победят — это опаснее всего.

 

XVIII век: утверждение, что человек способен совер­шенствоваться, само по себе уже спорно. Но утверждение, что человек добр, звучащее из уст человека пожившего...

 

Да, у меня есть родина: французский язык.

 

Роман.

1)  Взятие Веймара, или чего-то подобного, полосатыми.

2)  В лагере гордый интеллектуал попадает в камеру плевков. Смысл всей его последующей жизни: выжить, чтобы иметь

возможность убивать.

 

Роспуск группы. Лазаревич: "Мы любим себя, вот и все. Мы не способны пальцем пошевелить ради того, что мы любим. Нет, мы не бессильны. Но мы отказываемся сделать даже то немно­гое, что в наших силах. Если на улице дождь, если мы поругались с домашними, нам уже не до собрания, и проч., и проч...."

 

Бесчестность художника, который делает вид, что верит в принципы демократии. Ибо в этом случае он отрицает самую глубинную сущность своего опыта, великий урок искусства: иерархию и упорядоченность. Неважно, что эта бесчестность про­диктована чувством. Она ведет к рабскому труду на фабриках или в лагерях.

 

С. Вейль права, защищать надо не человеческую личность, а таящиеся в ней возможности. К тому же, говорит она, "нельзя постичь истину, не пережив собственной гибели: не прожив долгое время в состоянии полного и крайнего самоуничижения". Несчастье (я могу исчезнуть случайно) - именно в этом состоя­нии самоуничижения, а не в страдании. И еще: "Дух справедли­вости и дух истины един".

 

Революционный ум отрицает первородный грех. И погрязает в нем. Греческий ум о нем не думает. И избегает его.

 

Сумасшедшие  в  концентрационных лагерях. На свободе. Жертвы жестоких шуток.

 

В Бухенвальде фашисты избивают людей, а оперного певца заставляют петь при этом знаменитые арии.

 

То же. Свидетели Иеговы в Бухенвальде отказались вязать шерстяную одежду для немецких солдат.

 

В Гинцерте французские заключенные носили на одежде две заглавные буквы: HN — Hunde-Nation — Нация собак.

 

Коммунизм во Франции имеет шансы на успех, потому что французы — нация солдат.

 

Пьеса.

— Такова честность. Думая, что творит добро, она творит зло.

— Но она их различает.

 

Принцип права — это государственный принцип. Римский принцип, который 89-й год возродил насильно и противозаконно. Следует вернуться к греческому принципу — автономии.

 

Описание моря. Волны — слюна богов. Морское чудовище, море-соперник и проч. Мое беспорядочное влечение к наслажде­нию.

 

Александр Жакоб: "Видишь ли, мать — это человечество".

 

Лейбниц: "Я не презираю почти ничего'

 

23 января 51-го г. Баланс.

Я кричал, требовал, злорадствовал, отчаивался. Но, дожив до тридцати семи лет, я узнал однажды, что такое несчастье, и понял все то, чего, как выяснилось, не понимал до сих пор. В середине жизни мне пришлось заново, с трудом учиться жить одному.

 

Роман. "Я, который уже давно жил, стеная, в мире тел, вос­хищался теми, кто, подобно СВ., сумел, казалось, освободиться от их власти. Что до меня, я не мог вообразить любви без обла­дания и, следовательно, без унизительного страдания, являюще­гося уделом тех, кто живет по велению тела. Я доходил до того, что соглашался, чтобы любящее меня существо изменяло мне душой и сердцем, лишь бы оно оставалось верным мне физиче­ски. Впрочем, прекрасно зная, что у женщин физическая верность зависит от духовной, я домогался и этой последней, но лишь как условия плотского обладания, которое было для меня важнее всего остального, — отсутствие его причиняло мне неис­числимые муки, а наличие было моим спасением. Мой рай заключался в непорочности окружающих".

 

Грае — столица парикмахеров.

 

Вернуться к переходу от эллинизма к христианству, единст­венному подлинному перевороту в истории. Опыт о судьбе (Немезида).

 

Сборник философских эссе. Философия выражения + ком­ментарий к первой книге Этики + размышления о Гегеле (лек­ции о философии истории) + эссе о Гренье + комментарий к "Апологии" Сократа.

 

"Свобода — дар моря". Прудон.

 

То, чего я так долго искал, наконец появляется. Готовность к смерти.

 

5 февраля. Умереть, ничего не решив. Но кто умирает, все решив, кроме...? Решить по крайней мере, как не потревожить покоя тех, кого ты любил... Себе самим мы ничего не должны, даже — и в особенности — предсмертного умиротворения.

 

Февраль 1951 г. Бунтующий человек. Я хотел сказать прав­ду, оставаясь великодушным. В этом мое оправдание.

 

Работа и проч. 1) Эссе о море. Собрать книгу эссе: Празд­ник. 2) Предисловие к американскому изданию пьес. 3) Преди­словие к американскому изданию эссе. 4) Перевод Тимона Афинского. 5) Любовь к далекому. 6) Вечный голос.

 

Игнатий Лойола: "Беседа, лишенная порядка, греховна".

 

После "Бунтующего человека". Яростный, упрямый отказ от системы. Впредь — афоризмы.

 

Лойола. Род человеческий: "Все эти толпы людей, стремя­щихся в ад".

 

Новелла. Страх смерти. И он кончает с собой.

 

Ничтожные парижские писаки, взращивающие в себе то, что они считают дерзостью. Слуги, которые и подражают господам, и смеются над ними в лакейской.

 

Я желал насильственной смерти — такой, когда простительно закричать от боли, потому что у тебя из груди вырывают душу. В другие дни я мечтал умирать долго и в полном сознании — чтобы по крайней мере никто не мог сказать, что смерть застала меня врасплох, что она пришла в мое отсутствие, - одним словом, чтобы знать... Но в земле так душно.

 

1 марта 51-го г.

Мыслитель движется вперед, лишь если он не спешит с выво­дами, пусть даже они кажутся ему очевидными.

 

Добродетель напоказ, заставляющая отрицать собственные страсти. Более глубокая добродетель - заставляющая уравнове­шивать их.

 

Моя могучая воля к забвению.

 

Если бы мне было суждено умирать вдали от мира, в холод­ной тюремной камере, море в последний момент затопило бы мою темницу, подняло бы меня на неведомую мне доселе высо­ту и помогло бы мне умереть без ненависти в душе.

 

7 марта 1951 г.

Окончил первый вариант "Бунтующего человека". Эта книга венчает два первых цикла. 37 лет. Может ли теперь творчество стать свободным?

 

Всякое свершение обрекает на рабство. Оно обязывает к более высоким свершениям.