О ВОПРОСЕ, ПРЕДВАРЯЮЩЕМ ЛЮБОЙ ВОЗМОЖНЫЙ ПОДХОД К ЛЕЧЕНИЮ ПСИХОЗА

 

Hoc quod triginta tres per annos in ipso

loco studui, et Sanctae Annae Genio loci,

et dilectae juventuti, quae eo me setata

est, diligenter dedico.

 

I. К Фрейду

 

1. Несмотря на, что психоз изучается в свете теории Фрейда уже полвека, проблему его стоит осмыслить заново, то есть in statu quo ante.

До Фрейда обсуждение проблемы психоза всецело протекало на той теоретической почве, которая претендует на звание психо­логии и представляет собой не что иное, как «секуляризованный» осадок, полученный продолжительной метафизической варкой науки в посудине Школы (Школу мы пишем с большой Ш, свиде­тельствуя ей тем самым наше почтение).

Но если в том, что касается physis, природы, наука наша, с ее все более полной математизацией, отдает этой кухней столь слабо, что мы вправе спросить себя, не произошла ли подмена ипоста­си, то относительно antiphysis (т. е. живого аппарата, который считает способным об этой physis судить), чей прогорклый запах не оставляет сомнений в том, что в упомянутой кухне для приго­товления мозгов она жарилась веками, этого никак не скажешь.

Так и получилось, что теория абстракции, необходимая нам, чтобы дать себе отчет в таком явлении как познание, застыла в ту абстрактную теорию способностей субъекта, которую даже са­мые радикальные сенсуалистические требования не смогли сде­лать в отношении к эффектам субъективности более функцио­нальной.

Постоянно повторяющиеся попытки скорректировать ее резуль­таты, регулируя противовес аффекта, обречены на неудачу до тех

Статья эта содержит самое существенное из того, чему были посвя­щены первые два триместра нашего семинара за 1955—56 гг.: содер­жание третьего выходит, т. о., за ее рамки. Опубликована в т. 4 журна­ла Psychanalyse.

пор, пока замалчивается вопрос о том, тот ли самый субъект этот аффект испытывает.

2. На скамье школы (с маленькой ш) этот вопрос учат исключать раз и навсегда. Даже допуская чередования в идентичности рег-cipiens, его функцию по конституированию единства perceptum'-a. сомнению не подвергают. Поэтому разнообразие в структуре perceptum'z дает на уровне percipiens'a лишь разнообразие регис­тров - в конечном счете, как показывает анализ, разнообразие sensorium'oB. Покуда percipiens соответствует реальности, разно­образие это, в принципе, всегда можно преодолеть.

Вот почему люди, обязанные ответить на вопрос, который ставит перед нами существование сумасшедшего, не нашли ничего луч­ше как заслониться от него пресловутой школьной скамьей, сте­на которой показалась им в данном случае самым подходящим укрытием.

Все позиции, независимо от того, рассматривают ли они мате­рию механистически или динамически, приписывают ли они развитие организму или психизму, говорят ли о структуре дезин­теграции или структуре конфликта, - да, именно все, какими бы хитроумными они ни выглядели, — мы смело отвергаем с порога уже потому, что во имя факта - вполне очевидного - что галлю­цинация представляет собой perceptum без объекта, все эти по­зиции стремятся потребовать объяснений этого факта у perci­piens данного perceptum'a, совершенно не отдавая себе отчета в том, что требуя этого, они совершают скачок во времени, про­пуская тот временный интервал, который необходим им, чтобы поинтересоваться тем, позволяет ли сам perceptum однозначно истолковать тот percipiens,-который призван здесь его объяснить.

Тем не менее существование этого промежутка времени должно показаться всякому непредвзятому анализу вербальной галлюци­нации вполне законным, ибо, как мы в дальнейшем увидим, гал­люцинация эта не сводима ни к какому-то особому sensorium'y, ни тем более Kpercipiens как пресловутому началу ее единства.

Приписывать галлюцинации слуховую природу безусловно оши­бочно, ибо можно представить себе предельную ситуацию, где она слуховой ни в малейшей степени не является (например, у глухонемого, или в каком-либо не слуховом регистре галлюци­наторного чтения по складам). К тому же, одно дело акт слуша­ния, улавливающий связность словесной цепочки, т. е. ее сверх­детерминацию задним числом в каждый момент ее последова­тельности, с одной стороны, и возникающую в каждый момент времени неопределенность значения, предваряющую явление всегда готового вновь удалиться смысла, с другой, — и совсем

иное дело акт слушания, настроенный на звуковую модуляцию речи с целью того или иного рода акустического анализа - то­нического либо фонетического - или же для оценки ее музы­кального воздействия.

Этих кратких напоминаний довольно, чтобы подчеркнуть то значение, которое имеет различие между заинтересованными в восприятии регсершт'ъ субъективностями (а заодно и то, на­сколько игнорируется это различие при опросе больных и в но­зологии «голосов»).

Можно, однако, попытаться свести это различие к уровню объек­тивации в percipiens.

Но попытка эта обречена на неудачу. Ибо все парадоксы, жерт­вой которых субъект в этом необычном виде восприятия оказы­вается, обнаруживаются в нем лишь на уровне, где субъективный «синтез» сообщает речи полноту своего смысла. То, что парадок­сы эти проявляются уже тогда, когда речь ведет другой, доста­точно хорошо подтверждается тем, что в той мере, в которой речь эта завладевает слухом субъекта и его настораживает, он способен этой речи повиноваться. Ведь стоит субъекту уловить ее, как он немедленно поддается внушению, избежать которого удается лишь сведя другого к роли глашатая чужого, не принад­лежащего этому другому, дискурса или тайного, сознательно скрываемого намерения.

Но еще более поразительно отношение субъекта к своей собст­венной речи, самое важное в котором маскируется тем чисто акустическим фактом, что он не может говорить, себя не слыша.

То, что мы не можем слушать себя, при этом не разделяясь в себе, также не является в поведении сознания чем-то привилегиро­ванным. Клиницисты сделали важный шаг вперед, открыв мы-шечно-двигательную словесную галлюцинацию благодаря обна­ружению едва заметных артикуляционных движений. Но суть дела они, тем не менее, сформулировать так и не сумели. Дело в том, что если sens' orium сам по себе для произведения означаю­щей цепочки безразличен, то:

1. цепочка эта сама навязывает себя субъекту в измерении голоса;

2. она приобретает собственную реальность, пропорциональную времени (отлично наблюдаемому на опыте), которое нужно для его субъективной аттрибуции;

3.  его собственная структура как означающего является опреде­ляющей в этой аттрибуции, которая оказывается, как правило, дистрибутивной, т. е. включающей несколько голосов, что бро­сает тень двусмысленности на само, считающееся источником единства, percipiens.

3. Сказанное мы хотим проиллюстрировать феноменом из на­шей клинической практики 1955-56 гг., т. е. одновременной то­му самому семинару, на материал которого мы здесь опираемся. Отметим, что подобная находка дается лишь ценой полного, хо­тя и настороженного подчинения чисто субъективным пред­ставлениям больного - представлениям, которые слишком часто насилуют, приписывая их в разговоре с пациентом исключи­тельно болезненным процессам, что, конечно же, затрудняет проникновение в них, провоцируя в субъекте небезоснователь­ное умолчание.

Речь шла об одном из тех случаев бреда с двумя участниками, об­разец которого на примере пары мать-дочь был нами давно продемонстрирован, и в которых чувство чужого вмешательства, перерастающее в бред неотступного наблюдения, является про­сто-напросто развитием защиты, свойственной более эмоцио­нальному и подверженному тем самым любому виду отчуждения члену пары.

Таким членом пары была в данном случае дочь, которая, в под­тверждение своих жалоб на оскорбления, которым обе женщины подвергались от своих соседей, поведала нам о случае с другом соседки. С тех пор, как им пришлось порвать с этой соседкой приятельские отношения, на которые та поначалу шла вполне охотно, она без конца донимала их своими выходками. Друг ее — человек, имевший к этой ситуации весьма косвенное отношение и в речах пациентки обрисованный весьма смутно — встретив ее в коридоре, награждает ее, по ее же словам, нелестным эпитетом «свинья!».

Выслушав этот рассказ, мы, вовсе не склонные видеть в словах мужчины ответ на ругательство «поросенок!» (слишком легко экстраполируемое здесь под видом проекции, которая представ­ляет собой в таких случаях не что иное, как проекцию самого психиатра), просто-напросто спросили у нее, не произносились ли какие-нибудь слова непосредственно перед этим ей самой. И правильно сделали, ибо она с улыбкой призналась нам, что при виде человека действительно пробормотала слова, на которые, если ей верить, ему обижаться не стоило: «Я иду от мясника>>.

К кому эти слова относились?

Сказать это было ей нелегко и потребовало помощи с нашей стороны. Что до их буквального смысла, то среди прочих нема­ловажен тот факт, что еще до описываемого нами события боль­ная самым внезапным образом распрощалась со своим мужем и его родственниками, у которых они жили, и тем самым сообщи­ла своей женитьбе, которую мать ее не одобряла, неожиданную, так и не получившую с тех пор своего эпилога, развязку, которую

объясняла тем, что узнала, будто ее родственники-крестьяне, же­лая покончить со своей ни на что не годной горожанкой-невест­кой, решили ни больше ни меньше как разделать ее по всем пра­вилам на части, подобно туше.

Но в данном случае, чтобы понять, как больная, находясь в плену двусторонних отношений, реагирует на недоступную ее пони­манию ситуацию, задумываться над тем, нужно ли прибегать к фантазму расчлененного тела, вовсе не обязательно.

Признание больной в том, что фраза была с намеком, нас вполне устраивает, хотя когда речь заходила о том, к кому именно из присутствовавших или отсутствующих при этой сцене намек от­носился, она выказывала полную растерянность. Тем самым об­наружилось, что «я», подлежащее фразы в прямой речи, в полном соответствии со своей лингвистической ролью так называемого «шифтера»¹ оставляло говорящий субъект не указанным — не указанным до тех пор, пока намек, призванный заклясть, уберечь от опасности, продолжал колебаться в неопределенности. Эта неопределенность и разрешилась по окончании паузы добавле­нием слова «свинья», слишком бранного, чтобы следовать за ко­лебанием изохронно. Тем самым свое намеренное неприятие дискурс реализует в галлюцинации. В месте, где не могущий быть названным предмет вытолкнут в реальное, раздается слово. За­мещая то, что имени не имеет, оно не может следовать намере­нию субъекта, не отделившись от него с помощью тире реплики, противопоставляя тем самым антистрофу хулы ворчанию воз­вращенной с этого момента пациентке с индексом «я» строфы и в темноте своей напоминая излияния любви, когда та, испытывая нужду в означающем для предмета своей эпиталамы, не брезгует для этого самыми грубыми уловками воображаемого: «Я тебя съем... зайчик!», «Тебе хорошо... мышка!».

4. Пример этот приведен лишь для того, чтобы живо дать вам по­чувствовать, что функция ирреализации - это еще не весь сим­вол. Ибо чтобы вторжение его в реальность стало несомненным, вполне достаточно, чтобы он появился, как это обычно и бывает, в форме разорванной цепочки².

Одновременно мы убеждаемся в том, что всякому означающему свойственно, оказавшись в поле восприятия, вызывать в perci-piens согласие, обусловленное пробуждением очевидной двус­мысленностью первого скрытой двойственности второго.

Впрочем, в классической перспективе субъекта как единящего начала все вышеуказанное можно, конечно, объяснять просто-напросто как мираж.

Удивительно только, что в перспективе этой, если следовать ей

до конца, представления о галлюцинации, например, оказывают­ся столь бедными, что работа сумасшедшего - пусть даже столь одаренного как президент Шребер с его «Мемуарами нервно­больного»³ - может, снискав благосклонный прием у психиатров еще до Фрейда, и после него пользоваться репутацией хорошего введения в феноменологию психоза, и притом не только для на­чинающих⁴.

Эта работа послужила основой для структурного анализа и нам, когда мы вновь, следуя совету Фрейда, предприняли ее изучение на семинаре 1955-56 гг., посвященном фрейдовским структурам в психозах.

Как явствует из нашего введения, обнаруженное этим анализом отношение между означающим и субъектом открывается уже на поверхности явлений — при условии, что, отталкиваясь от фрей­довского опыта, вы знаете цель, к которой он ведет.

Но исходя последовательно из явления, мы у этой цели вновь окажемся. Именно это и произошло с нами тридцать лет назад, когда первая работа о паранойе подвела нас к порогу психоана­лиза'.

Ложная концепция психического процесса в смысле Ясперса, в которой симптому отводится лишь роль признака этого процес­са, особенно неуместна в применении к психозу, ибо нигде сим­птом не вписан более отчетливо в саму структуру заболевания. Нужно лишь уметь правильно прочесть его.

Что волей-неволей заставляет нас описать этот процесс в ради­кальных определениях отношения человека к означающему.

5. Не нужно, однако, так далеко ходить, чтобы заинтересоваться разнообразием, в котором предстают вербальные галлюцинации в «Мемуарах» Шребера, и кроме обычно проводимых «классичес­ких» различий в соответствии со способами участия в «percipi-ens» (степень «веры») или в реальности оного («услышанность»), разглядеть в них и другие тонкости, определяемые заложенной в самомperceptwn речевой структурой.

Уже по одному описанию текста галлюцинаций лингвист без труда сумеет провести в них границу между феноменами кода и феноменами сообщения.

К феноменам кода будут отнесены при этом подходе голоса, пользующиеся тем Grundsprache (мы переводим это: «язык-основа»), который Шребер описывает (S. 13-I)⁶ как «несколько архаичный, но всегда точный немецкий язык, отличающийся особым богатством эвфемизмов». В другом месте (S. 167-XII) он с сожалением вспоминает «о его аутентичных формах, со свой-

ственными им чертами благородной изысканности и простоты».

Эта область феноменов описывается выражениями, которые как по форме (новые сложные слова, составленные, однако, в соот­ветствии с нормами родного языка пациента), так и по употреб­лению, являются неологизмами. Галлюцинации информируют субъект как о формах, образующих новый код, так и о способах использования этих форм. Именно им обязан субъект, например, самим термином Grundsprache, который этот код обозначает.

Речь идет о чем-то очень напоминающем те сообщения, которые лингвисты называют «автонимами», так как объектом передачи является в этих сообщениях само означающее, а не то, что оно означает. Но отнесенность сообщения к нему самому - явление необычное, но вполне нормальное - усложняется здесь тем об­стоятельством, что сообщения представляются исходящими от существ, отношения между которыми они же сами и выражают, притом выражают в формах, чрезвычайно напоминающих спо­собы соединения означающих. Почерпнутый из этих же сооб­щений термин Nervenanhang, который мы переводим как «соеди­нение нервов», наглядно иллюстрирует это замечание - не толь­ко потому, что активность и пассивность во взаимодействии ме­жду этими существами сводятся к присоединению и разъеди­нению этих нервов, но еще и потому, что нервы эти, точно так же как и божественные лучи [Gottesstrahlen], с которыми они одно­родны, представляют собой не что иное, как овеществление слов, носителями которых они служат (голоса формулируют это сле­дующим образом: «Не забудьте, что природа лучей такова, что они должны говорить» - ср. S. 1ЗО-Х).

Перед нами отношение системы к своему собственному строе­нию в качестве означающего - отношение, которое следовало бы подшить к досье по делу метаязыка как доказательство непри­годности этого понятия для определения дифференцированных в языке элементов.

Заметим, с другой стороны, что мы встречаемся здесь с явления­ми, которые на том основании, что эффект означения предвос­хищает здесь сам процесс его, ошибочно были названы интуи­тивными. На самом деле речь здесь идет о действии означающе­го, проявляющемся постольку, поскольку степень достоверности его (вторая степень: значение значения) приобретает вес, про­порциональный той загадочной пустоте, которая обнаруживает­ся поначалу на месте самого значения.

Забавно, что по мере того, как для субъекта это высокое напря­жение на означающем падает, т. е. как галлюцинации сводятся к ритурнелям и перепевам, пустота которых вменяется лишенным ума и личности, и к тому же совершенно потусторонним области

бытия существам, голоса начинают придавать значение тому, что на языке-основе именуется Seelenauffassung, «концепция душ», каковая концепция заявляет о себе каталогом мыслей, вполне достойным солидного труда по классической психологии. Ката­логом нарочито педантичным, что не мешает субъекту сопрово­ждать его вполне приличествующими ему комментариями. Заме­тим, что в комментариях этих источник каждого термина стара­тельно отмечается; так, использовав термин Instanz (см. прим. к 29-И; ср. прим. к 12 и 21-II), субъект тут же в примечании под­черкивает: это слово мое.

Так, не укрывается от него основополагающее значение, которое принадлежит в формировании психики «мыслям памяти» (Erinnerungsgedankeri), доказательство чему он тут же находит в поэтическом и музыкальном использовании модуляционного повторения.

Глубокомысленно характеризуя «концепцию душ» как «несколь­ко идеализированное представление, которое выработали себе души о человеческой жизни и мысли», наш пациент полагает, что приобрел от них «такие познания о сущности процесса мысли и чувства у человека, каким большинство психологов могли бы по­завидовать».

Мы тем более охотно с ним согласимся, что, в отличие от психо­логов, он не воображает, будто знания эти, столь комично им це­нимые, получают путем исследования природы вещей, а если он и полагает извлечь из них пользу, то не иначе - мы только что это показали - как с помощью семантического анализа!⁷

Теперь, чтобы не потерять нить нашей мысли, перейдем к рас­смотрению феноменов, которые мы противопоставили только что рассмотренным в качестве «феноменов сообщения».

Речь идет о прерванных сообщениях, составляющих основу от­ношений между субъектом и его божественным собеседником и придающих им характер либо вызова (challenge), либо испыта­ния на прочность.

В самом деле, голос партнера ограничивает сообщения, о ко'лэ-рых идет речь, лишь началом фразы, смысловое продолжение которой не вызывает, впрочем, у субъекта никаких трудностей, задевая его разве что своим дразнящим, оскорбительным харак­тером да еще, как правило, глупостью, способной привести в от­чаяние.

Мужество, с которым он старается дать достойный ответ и избе­жать расставленных ему ловушек, играет в нашем анализе этого феномена не последнюю роль.

Здесь мы, однако, вновь обратимся непосредственно к тексту то­го, что можно было бы назвать галлюцинаторной провокацией

(или, лучше, протазисом). Субъект дает нам следующие примеры такой структуры (S. 217-XVI): 1) Nun will ich mich.. (отныне я....); 2) Sie sollen ndmlich... (Вы должны, собственно...); Das will ich mir... (Я это...). Этими примерами мы здесь и ограничимся. На фразы эти он должен ответить, дав им смысловые дополнения, которые у него сомнений не вызывают, а именно: 1) смирюсь с тем фак­том, что я идиот; 2) быть разоблачены (слово фундаментального языка) как безбожник и человек, преданный самому необуздан­ному разврату, не говоря уже о прочем; 3) хорошенько обдумаю.

Легко видеть, что фраза прерывается в том месте, где заканчива­ется группа слов, которые можно назвать терминами-индекса­торами - слов, чья функция в означающем позволяет определить их, в доказанном выше смысле, как шифтеры, т. е. те термины кода, которые указывают позицию субъекта внутри его собствен­ного сообщения.

Что же до собственно лексической части фразы, т. е. той, что включает слова, которые код - будь то код обычной речи или бреда - определяет их употреблением, то она остается непроиз­несенной.

Разве преобладание функции означающего в этих двух разрядах явлений не поразительно? И разве не толкает оно нас на поиски того, что лежит в основе образуемой ими ассоциации: кода, об­разованного сообщениями о самом коде, и сообщения, сводяще­гося к тому, что в самом коде указывает на сообщение?

Все это следовало бы тщательно отразить на графе⁸, с помощью которого мы в нынешнем году попытались наглядно представить связи, существующие внутри означающего, как средство струк­турирования субъекта.

Ибо топология этих связей совершенно не похожа на ту, что во­ображение наше связывает с представлением о непосредствен­ном параллелизме формы явлений со строением нервной системы.

Но топология эта, чья родословная начинается с Фрейда, кото­рый первым, открыв вместе со снами область бессознательного, взялся описывать ее динамику, не заботясь при этом о локализа­ции ее в коре головного мозга, как раз и позволяет наилучшим образом подготовить те вопросы, за решением которых можно будет к коре мозга обратиться.

Дело в том, что только лингвистический анализ феномена языка дает нам законную возможность установить отношения, пола­гаемые языком в субъекте, одновременно определив те «маши­ны» (в чисто ассоциативном смысле, который несет этот термин в математической теории сетей), которые способны этот фе­номен реализовать.

Не менее замечательно и то, что именно опыт Фрейда и навел ав-

тора этих строк на соображения, представленные в настоящей статье. Посмотрим же, что даст этот опыт для решения стоящего теперь перед нами вопроса.

 

II. После Фрейда

 

1. Итак, что дал нам в данном случае Фрейд? Мы начали с утвер­ждения, что вклад Фрейда в проблему психоза был утрачен.

Утрата эта чувствуется уже в самой примитивности тех средств, к которым обращаются все без исключения концепции, сводящие­ся к схеме «как перевести внутреннее во внешнее?». Чего стоит тот факт, что субъект заключает в себе непроницаемое «оно», ес­ли, несмотря на это, именно в качестве «эго», на которое совре­менный психоанализ самым неприкрытым образом ориентиру­ется, в качестве пресловутого живучего percipiens фигурирует он в мотивации психоза? Это percipiens имеет полную власть над своим столь же, как и оно, неизменным коррелятивом - реаль­ностью; моделью же этой власти служит доступный повседнев­ному опыту факт - факт аффективной проекции.

Дело в том, что современные теории отличаются абсолютной некритичностью, с которой они этот механизм проекции ис­пользуют. При том, что все противоречит этим теориям и ничто не вяжется с ними - а менее всего клинический опыт, с очевид­ностью свидетельствующий, что нет ничего общего между аф­фективной проекцией и ее пресловутыми бредовыми последст­виями: между ревностью, скажем, неверного супруга, и ревно­стью алкоголика.

Да, в своей интерпретации случая президента Шребера - интер­претации столь же затверженной его последователями, сколь и не понятой ими - Фрейд, желая продемонстрировать направ­ленность отношения к другому у психотика, прибегает для этого к грамматической дедукции и, рассматривая различные способы отрицания для утверждения «Я его люблю», показывает, что по­лученное отрицательное суждение образуется в два этапа, на первом из которых меняется на противоположное либо значе­ние глагола (я его ненавижу), либо род действующего лица или объекта (это не я, или это не он, а она — или наоборот), а на вто­ром меняются местами субъекты (он меня ненавидит, это она его любит, это она меня любит). Но увы - подразумеваемые этой де­дукцией логические проблемы никому, похоже, не интересны.

Больше того, в тексте своем Фрейд недвусмысленно признает механизм проекции для объяснения данной проблемы непри­годным, и в поисках этого объяснения тут же углубляется в чрез­вычайно длинные, детальные и тонкие рассуждения о вытесне­нии, оставляя, однако, на перепутьях меты. Нам остается лишь

заметить, что сквозь поднятую на торной психоаналитической тропе тучу пыли меты эти различимы и поныне.

2.  Впоследствии Фрейд внес в решение проблемы новый вклад, написав «Введение в нарциссизм». Но и им воспользовались для той же самой цели - накачки либидо percipiens'ом, который, в за­висимости от того, чему благоприятствует время, всасывается или, наоборот, вытесняется, то надувая, то вновь опорожняя та­ким образом пузырь реальности.

Когда Фрейд впервые предложил первую теорию способа, кото­рым формируется эго по образу и подобию другого в новом субъективном укладе, определяемом бессознательным, ответом было единодушное признание в этом эго старого доброго испы­танного percipiens и функции синтеза.

Стоит ли после этого удивляться, что для понимания психоза из этой теории не извлекли ничего, кроме решительно пущенного в оборот понятия «потери реальности»?

Но это еще не все. В 1924 г. Фрейд пишет резкую статью «Потеря реальности в неврозе и психозе», где привлекает внимание к то­му факту, что проблема состоит не в потере реальности, а в силе, вызывающей к жизни то, что заступает ее место.

Но что проку говорить с глухими - проблема ведь у них уже ре­шена: склад бутафории находится внутри, и по мере надобности ее достают оттуда.

Такова схема, которой даже г-н Катан, в своих работах, где столь внимательно исследуются этапы психоза Шребера, руководству­ющийся старанием проникнуть в допсихотическую фазу, вполне удо­влетворяется, объясняя возникновение галлюцинаторной фантасма­гории - этого занавеса, которым percipiens отделяет влечение от его реального стимула - защитой против инстинктуального соблаз­на, в данном случае против мастурбации и гомосексуальности.

Как помогла бы нам в свое время эта простота, если бы мы сочли ее достаточной для решения проблемы литературного творчест­ва психотиков!

3. Остается ли вообще хоть одна проблема на пути психоанали­тического дискурса, когда включение влечения в реальность ста­новится объяснением их обоюдной регрессии? Что может сму­тить умы, готовые смириться с тем, что с ними говорят о регрес­сии, не делая при этом различия между регрессией в структуре, регрессией в истории и регрессией в развитии (т. е. видами рег­рессии, которые Фрейд в каждом случае различает как топиче­скую, временную и генетическую)?

Мы не собираемся здесь раскладывать все заблуждения по по­лочкам - для наших учеников в этом не будет ничего нового, а

для прочих - ничего интересного. Мы удовольствуемся тем, что укажем и тем и другим на чувство растерянности, которое воз­никает у всех, чья мысль из привычного круга представлений о «развитии» и «окружении» выходить не желает, одно упоминание о таких образующих арматуру возведенного Фрейдом здания концептах, как эквивалентности воображаемой функции фалло­са у обоих полов (давно приводящая в отчаяние любителей лож­ных биологических «окон», сиречь натуралистов), комплексе ка­страции, оказавшемся неизбежной фазой усвоения субъектом собственного пола, мифе об убийстве отца - этом необходимом следствии формирующего воздействия Эдипова комплекса на всю историю личности - и, last but not..., эффекте раздвоения, вносимом в любовную жизнь вновь и вновь повторяющимся воз­действием объекта, который каждый раз предстоит обрести в ка­честве единственного.

Стоит ли напоминать о глубоком своеобразии фрейдовского понятия влечения, о принципиальном различии между стремле­нием, его направлением и его объектом, об изначальном «извра­щении» этого стремления и, самое главное, о включении его в концептуальную систематику - ту самую, которой Фрейд уже с первых шагов дал в своем учении место под рубрикой теорий детской сексуальности?

Разве не очевидно, что все это давно забыто, забыто ради воспи­тательной близости к природе, не знающей иного принципа, кроме вознаграждения, да еще коррелятивной ему фрустрации, о которой у Фрейда нигде нет ни слова?

Конечно же, открытые Фрейдом структуры продолжают сохра­нять не только свое правдоподобие, но и тот проявляемый в их действии неопределенный динамизм, на который современный психоанализ хотел бы свое течение ориентировать. Техника, бу­дучи выхолощена, творила бы свои «чудеса» еще лучше, если бы не избыток конформизма, сводящего ее успехи к двусмысленно­сти социального внушения и психологического предрассудка.

4. Удивительно, но требование строгости возникает исключи­тельно у тех, кто по ходу дела оказался в каком-то отношении в стороне от этого хора - как например г-жа Ида Макальпин, чи­тая которую нельзя не удивиться трезвости ее суждений.

Критика, которой она подвергает клише, ограничивающие объ­яснение психоза фактором подавления гомосексуального влече­ния, к тому же вполне неопределенного, является основательной, что с блеском демонстрируется ей как раз на примере Шребера. Гомосексуальность, якобы детерминирующая параноидальный психоз, является на самом деле лишь проявившимся в процессе болезни симптомом.

Процесс этот начался гораздо раньше: первый признак его появ­ляется в Шребере в облике одной из тех лежащих на грани яви и сна и являющих в своей эфемерности своего рода томографию эго идей, чья воображаемая функция вполне явственно выступает уже в самой форме их: как прекрасно было бы быть женщиной, готовой совершить совокупление.

Правда, по справедливости говоря, г-жа Ида Макальпин не поня­ла, что делая такой акцент на вопросе гомосексуальности Фрейд просто-напросто стремится показать, что ею обусловлена в бре­де мания величия. Самое же главное то, что он обнаруживает в этой гомосексуальности модус инаковости, в котором происхо­дит метаморфоза субъекта, т. е. место, в котором сменяют друг друга происходящие в бреду «переносы». Она поступила бы го­раздо правильнее, приняв ту причину, по которой Фрейд упрямо ссылается в данном случае на Эдипа, с чем она согласиться никак не хочет.

Этот спорный вопрос привел бы ее к открытиям, которые, без сомнения, многое бы для нас прояснили, ибо функция того явле­ния, которое называют обратным Эдипом, остается пока совер­шенно неисследованной. Г-жа Макальпин предпочитает избегать всякой ссылки на Эдипа, заменяя его фантазмом рождения. Фан-тазм этот наблюдается у детей обоего пола, и притом в форме фантазмов беременности, которые связаны, по ее мнению, со структурой ипохондрии⁹.

Фантазм этот действительно является существенным, и я хотел бы даже отметить здесь, что, когда мне впервые удалось выявить этот фантазм у мужчины я шел путем, обозначившим важный этап моей профессиональной карьеры, и мужчина этот не был при том ни истериком, ни ипохондриком.

Проявляя тонкость мышления, для нашего времени поразитель­ную, г-жа Макальпин чувствует даже потребность увязать этот фантазм в символическую структуру. Но чтобы найти такую структуру помимо Эдипа, она отправляется на поиски этногра­фических данных, освоение которых в ее работе мы оценить не беремся. Речь идет о «гелиолитической» теме, поддерживаемой одним из наиболее видных представителей английской школы диффузионистов. Достоинства этих концепций нам известны, но нам вовсе не кажется, что они способны хоть как-то обосно­вать ту выдвигаемую г-жой Макальпин идею, будто представление о рождении, не связанном с полом, является «первоначальным»¹⁰

Впрочем, ошибка г-жи Макальпин сказывается уже в том, что она приходит к результату, противоположному искомому.

Изолируя фантазм в динамике, которую, исходя из перспективы, в которой предстает в ней понятие переноса, она характеризует

как интрапсихическую, г-жа Макальпин находит в конечном счете в неизвестности психотика относительно собственного пола тот уязвимый пункт, в котором и должно происходить вме­шательство аналитика. Благотворные результаты такого вмеша­тельства она противопоставляет тем, поистине катастрофиче­ским, которые действительно постоянно наблюдаются у психо­тиков в результате любого внушения, ведущего к признанию скрытой гомосексуальности.

Но ведь неуверенность относительно собственно пола - это, собственно говоря, банальная черта истерии, вторжение кото­рой и обнаруживает г-жа Макальпин в своей диагностике.

Дело в том, что ни одно воображаемое образование не является специфическим¹¹, ни одно не является определяющим фактором ни в структуре процесса, ни в его динамике. Вот почему и то, и другое мы обречены упустить, когда в надежде вернее достичь их пренебрегаем той открытой Фрейдом одновременно с бессозна­тельным символической артикуляцией, которая, по сути дела, единосущна ему — методичность, с которой Фрейд ссылается на Эдипа, как раз и призвана убедить нас в том, насколько подобная артикуляция необходима.

5. Мы не собираемся возлагать ответственность за это заблужде­ние на г-жу Макальпин — в свое время не разоблаченное, оно продолжало с тех пор распространяться в психоанализе все ши­ре и шире.

Отчасти именно поэтому аналитики, пытаясь определить мини­мальный необходимый им для диагностики зазор между невро­зом, с одной стороны, и психозом, с другой, вынуждены поло­житься на эго и его ответственность по отношению к реально­сти — то есть, скажем прямо, оставляют проблему психоза in statu quo ante.

Между тем мост на границе между этими двумя областями уже был указан, и притом очень точно.

Более того, рассматривая проблему переноса в психозе, они этим мостом прекрасно сумели воспользоваться. Повторять сей­час заново все то, что поэтому поводу уже сказано, было бы про­сто немилосердно. Ограничимся же тем, что воздадим должное остроумию г-жи Иды Макальпин, сумевшей обобщить господ­ствующие в психоанализе настроения следующей замечательной формулой: «в целом, психоаналитики утверждают, что способны излечить психоз во всех случаях, когда дело идет не о психозе»¹².

Как раз об этом-то мостике Мидас, диктуя психоанализу свои за­коны, и выразился однажды следующим образом: «Совершенно ясно, что психоанализ возможен лишь с таким субъектом, для которого есть другой». После чего Мидас благополучно перешел

по мостику туда-сюда, принимая его за обычный пустырь. И ни­чего удивительного — ведь он и понятия не имел, что под ним стремнина.

Термин «другой», до тех пор у психоаналитиков не слыханный, значил для него не больше шепота тростника.

 

III. С Фрейдом

 

1. Весьма удивительно, что измерение, которое дает почувство­вать себя как Нечто Другое в столь многом, что люди пережива­ют — переживают не то чтобы совсем об этом не думая, скорее даже об этом думая, только не думая, что они думают, и думая, как Телемах, о бездумной растрате, - удивительно, что теми людьми, которых идея мысли убеждает, что они мыслят, измерение это никогда не было продумано достаточно хорошо, чтобы быть по­добающим образом высказано.

Желание, скука, затворничество, бунт, молитва, бдение (на по­следнее я хотел бы обратить внимание, ибо Фрейд прямо отсы­лает к нему, вспоминая в середине своего Шребера отрывок из Ницшевского Заратустры"), панический страх, наконец - все это готово открыть нам на это измерение глаза и о нем свиде­тельствовать - свидетельствовать не просто в качестве душевных состояний, с которыми господин серьезный мыслитель может без труда справиться, а в качестве постоянно действующих прин­ципов коллективной организации, без которых человеческая жизнь не смогла бы, похоже, протянуться долго.

Не исключено, конечно, что самый смышленый из мыслящих-о-мышлении, мысля, что он сам это Нечто Другое и есть, всегда мог относиться к этой вероятной конкуренции недоброжелательно.

Но отвращение это становится совершенно понятным, как толь­ко обнаруживается не приходившая дотоле никому в голову концептуальная связь этого Другого с тем наличным для всех и недоступным для каждого местом, где, как открыл нам Фрейд, не­смотря на то, что никто поэтому об этом не мыслит и никто не может помыслить будто может мыслить об этом лучше любого Другого, нечто мыслит. Мыслит, скорее, плохо, но зато строго; не случайно Фрейд говорит о бессознательном, что это мысли, ко­торые, несмотря на то, что законы их не совпадают с законами наших повседневных вульгарных или возвышенных мыслей, все­гда безупречно артикулированы.

Итак, к воображаемой форме ностальгии, потерянного или гряду­щего Рая, другое Место несводимо; что там можно найти, так это рай детских Любовей, где такой бывает бодлер, что не дай Бог!

К тому же, чтобы не оставить у нас никаких сомнений, Фрейд ис-

пользовал для обозначения этого места бессознательного тер­мин, который некогда поразил его у Фехнера (человек этот вовсе не был в своем экспериментализме таким органицистом, каким его рисуют наши учебники): ein anderer Schauplatz, другая сцена. В основных работах Фрейда термин этот появляется двадцать раз.

Теперь, окропив наши умы каплями этой живительной влаги, мы можем обратиться к научной формулировке отношения субъек­та к Другому.

2. Дабы «внести ясность» и облегчить страждущие души, мы вы­разим это отношение с помощью ранее предложенной нами и упрощенной здесь схемы L.

S                                    а

а                                 А                           

           Схема L.

Схема эта иллюстрирует тот факт, что состояние субъекта (не­вроз или психоз) зависит от того, что происходит в Другом (А). То, что там происходит, артикулировано как дискурс (бессо­знательное - это дискурс Другого), синтаксис которого Фрейд пытался определить, пользуясь теми отрывками его, которые в некоторые исключительные моменты - в снах, оговорках, остро­тах - становятся нам доступны.

Какой интерес представлял бы для субъекта этот дискурс, если бы он в нем не участвовал? И он действительно участвует в нем, распределенный по четырем углам нашей схемы: S, его тупое и внеязыковое существование; а, его объекты; а', его эго, т. е. то в его форме, что в этих объектах отражено; А, место, где может возникнуть для него вопрос о его существовании.

Ибо анализ на опыте знает ту истину, что для субъекта встает во­прос о собственном существовании - встает не только под ли­чиной страха, вызываемого им на уровне эго и являющегося лишь одним из многих его спутников, но и в качестве артикули­рованного вопроса «Кто я?», касающегося пола субъекта и слу­чайности его появления в бытии, т. е. того, мужчина он или жен­щина, с одной стороны, и его возможности не быть, с другой, причем обе эти тайны сопрягаются воедино, опутывая субъект символикой рождения и смерти. Состояния напряжения и неоп­ределенности, те фантазмы, с которыми аналитик имеет дело, как раз и свидетельствуют ему о том, что вопрос о собственном существовании не просто омывает субъект, поддерживает, за­полняет и даже разрывает его, но - мало того - выступает при этом в качестве элементов конкретного дискурса, в котором во-

прос этот артикулируется в Другом. Ибо феномены, о которых мы говорили, приобретают постоянство симптомов, могут быть прочтены и исчезают после дешифровки лишь постольку, по­скольку укладываются в речевые фигуры этого дискурса.

3. Мы вынуждены, таким образом, настаивать на том, что вопрос этот не возникает в бессознательном безмолвно, а ставится в нем под вопрос, т. е. что до любого анализа он уже артикулирован в подсознательном в каких-то дискретных элементах. Это чрезвы­чайно важно, так как это те самые элементы, которые лингвис­тический анализ требует изолировать в качестве означающих и которые функционально предстают здесь в чистом виде как с самой невероятной, так и с самой правдоподобной стороны:

-  с самой невероятной, так как оказывается, что цепочка их со­храняет по отношению к субъекту чужеродность не менее ради­кальную, чем затерянные в пустыне и еще не расшифрованные иероглифы;

-  с самой правдоподобной, поскольку лишь здесь недвусмыс­ленно выступает на поверхность их функция, состоящая в том, чтобы вводить в означаемое значение путем навязывания ему своей собственной структуры.

Ибо борозды, которые прокладывает означающее в реальном мире, будут, конечно же, тяготеть к уже имеющимся в нем, как сущем, разрывам, стремясь эти разрывы расширить, в результате чего всегда может остаться место сомнению: а не следует ли оз­начающее законам означаемого?

Совершенно иначе, однако, обстоит дело на том уровне, где под вопрос ставится не место субъекта в мире, а само существование его в качестве субъекта; вопрос этот, касающийся вначале только его, распространится затем как на отношение его к объектам внутри мира, так и на существование самого мира, поскольку за пределами своей собственной сферы и это последнее может оказаться под вопросом.

4.   При  исследовании  бессознательного Другого,  в  котором Фрейд служит нам проводником, важно усвоить, что ни прото-морфное изобилие образов, ни вегетативные выросты, ни жи­вотные ауры, излучаемые трепещущей жизнью, контуров нашего вопроса нимало не проясняют.

В этом и состоит главное отличие воззрений Фрейда от школы Юнга, которая к этим формам привязывается, именуя их Wandlungen der Libido. Поскольку, пользуясь соответствующей техникой (в которой главное место принадлежит созданиям во­ображения - снам, рисункам и т. д.), формы эти можно воспро­извести в каком-то определенном месте, они вполне могут ока­заться на первом плане особой системы мантики. Место их вое-

произведения обозначено на нашей схеме линией а - а', изо­бражающей на ней ту завесу нарциссического миража, которая как нельзя лучше служит для соблазна и удержания всего того, что в ней отражается.

Эта мантика оказалась для Фрейда неприемлемой потому, что она не учитывала ведущей роли означающей артикуляции, кото­рая действует сообразно своему внутреннему закону и материа­лу, чья бедность над ним властна и от него неотъемлема.

И в той мере, в какой, силой фрейдова слова (пусть искалеченно­го), стиль этот в среде, еще продолжающей считать себя орто­доксальной, все еще сохраняется, сохраняется и глубокое разли­чие между двумя школами, хотя при нынешнем положении дел ни одна из них это расхождение объяснить не способна. В ре­зультате уровень их практики сведется в ближайшее время к рас­стоянию, отделяющему грезы Альпийские от грез Атлантических.

Используя формулу, столь полюбившуюся Фрейду в устах Шарко, можно сказать, что «это не мешает Другому существовать» на своем месте А.

Попробуйте убрать его оттуда, и человеку даже в положении Нарцисса будет не удержаться. Анима, словно привязанная на ре­зинке, вновь возвращается к анимусу, а тот - к животному [ani­mal], которое, между S и а, поддерживает со своим Utnwelt'oM «внешние отношения» значительно более тесные, чем наши. При всем том нельзя сказать, что с Другим у него никаких отношений нет - они есть, но проявление свое находят лишь в спорадиче­ских вспышках невротического характера.

5. Схема L, т. е. схема проблематизации субъекта в его существо­вании, имеет комбинаторную структуру, которую не следует пу­тать с ее пространственным аспектом. В силу этой структуры она и является тем самым означающим, которое должно артикули­роваться в Другом - в частности, в его топологической позиции в качестве четвертого термина.

В поисках опорных точек этой структуры мы обнаруживаем три означающих, которые позволяют Другому артикулировать себя в Эдиповом комплексе. Для символизации означаемых сексуаль­ного воспроизведения с помощью означающих любви и рожде­ния их вполне достаточно.

Четвертая точка представлена субъектом, взятым в его реально­сти. Как таковая, она из системы исключена и входит в нее лишь в роли смерти, в процессе игры означающих превращаясь в ис­тинный субъект по мере того, как эта игра означающих делает значимой и ее.

Игра эта, собственно говоря, вовсе не инертна и оживляется в каждой своей части всей родословной реальных других, кото-

рых называние Других означающих имплицитно включает в со­временность Субъекта. Больше того, игра эта, организуясь по внеположенным каждой отдельной партии правилам, создает в субъекте структуру из трех инстанций: мое я (идеальное), или эго; реальность, и сверх-я (супер эго), получивших свое опреде­ление во второй фрейдовской топике.

С другой стороны, субъект вступает в игру в качестве мертвого, но играть в нее он будет как живой; именно в жизни предстоит ему получить ту масть, которую он при случае в этой игре откры­вает. Делает же он это, пользуясь набором [set] воображаемых фигур, отобранных среди бесчисленных форм, свойственных отношениям между одушевленными существами - фигур, выбор которых включает элемент произвольности, ибо требование го-мологичности к символическому трехчлену накладывает в дан­ном случае нумерические ограничения.

Чтобы удовлетворить этим ограничениям, полярная противопо­ложность, связывающая зеркальный образ (нарциссического от­ношения), как единящее начало, с группой воображаемых эле­ментов т. н. расчлененного тела, предоставляет в наше распоря­жение двоицу, которая способна, в силу природных особенно­стей своего развития и своей структуры, послужить гомологом к символическому отношению Мать-ребенок. Но это еще не все. В силу того противоестественного, что в ней содержится (восходя к специфическому для человека преждевременному рождению), воображаемая двоица стадии зеркала оказывается вдобавок под­ходящей, чтобы дать нашему воображаемому треугольнику ос­нование, в каком-то смысле покрываемое символическим отно­шением (см. схему Е).

Благодаря разрыву, который эта преждевременность создает в воображаемом - разрыву, где эффекты стадии зеркала изобилу­ют — человеческое животное как раз и способно представить се­бя смертным. Конечно, без его симбиоза с символическим это произойти не может, но без разрыва, отчуждающего человече­ское животное от собственного образа, и сам симбиоз этот, в ко­тором оно впервые выступает как субъект, подлежащий смерти, остался бы неосуществимым.

6. Третий пункт воображаемого трехчлена - тот, где субъект, на­против, идентифицирует себя с живым существом - представля­ет собой не что иное как фаллический образ, обнажению кото­рого - именно в этой роли - открытие Фрейда в немалой степе­ни обязано своей скандальной репутацией.

Далее, стремясь добиться концептуальной визуализации этого двойного трехчлена, мы прибегнем к схеме, которую в дальней­шем мы будем называть схемой R, и где представлены линии, ко­торые очерчивают поле реальности (хотя далеко не только от

нее зависят) и тем самым заключают в себе условия регсерШт'а (иными словами, объекта).

Рассматривая вершины символического треугольника, где буква / это идеал эго, М - означающее первичного объекта, а Р - пози­ция, которую занимает в Другом (А) имя Отца, легко видеть, ка­ким образом гомологичное фиксирование значения субъекта S под фаллическим означающим может сказаться на сохранении поля реальности, ограниченного четырехугольником Miml. Дру­гие две вершины этого четырехугольника - i [image] и т [тог]-соответствуют на схеме двум воображаемым членам нарцисси-ческого отношения - эго и зеркальному изображению.

Схема R.

Таким образом, между точками i и М, т. е. на отрезке а, лежат крайние точки отрезков Si, Sa\ Sa\ Sa", SM, где располагаются реализующие себя в отношениях эротической агрессии фигуры воображаемого Другого, а между точками ши/,т. е. на отрезке я', лежат крайние точки отрезков Sm, Sa\ Sa\ SI, где идентифицирует себя эго - начиная с первичного зеркального образа и кончая идентификацией с идеалом эго в отце¹⁴.

Те, кто посещал наш семинар в 1956-57, знают, что этой четве­ричной схемой, вершину / которого в действительности образу­ет ребенок в качестве объекта желания, мы воспользовались для того, чтобы вернуть понятию объектного отношения", несколь­ко дискредитированному той кучей глупостей, которые за по­следнее время пытались под эту рубрику подвести, то опытное содержание, которое законно принадлежит ему.

По сути дела, схема эта позволяет выявить отношения, принад­лежащие не к тем доэдиповым стадиям, которые существуют, хо­тя и не поддаются анализу (как прекрасно демонстрируют это солидные, хотя и не вполне самостоятельные работы Мелани Кляйн), а к прегенитальным стадиям в том порядке, в котором они распределяются задним числом под действием Эдипа.

Вся проблема перверсии сводится к тому, чтобы понять, как ре-

бенок в своем отношении к матери - отношении, определяемом с точки зрения анализа не витальной зависимостью ребенка от матери, а его зависимостью от ее любви, т. е. желанием ее жела­ния - идентифицирует себя с воображаемым объектом ее жела­ния в той мере, в какой сама мать символизирует его в фаллосе.

Единственное, что нам нужно здесь усвоить - это порождаемый такой диалектикой фаллоцентризм. Он, разумеется, всецело обу­словлен вторжением означающего в человеческую психику и аб­солютно невыводим из какой бы то ни было предустановленной гармонии между этой психикой и природой, которая в ней про­является.

Воображаемый эффект этот, разве что в силу предвзятого пред­ставления о свойственной инстинкту норме, ощущаемый как конфликт, стал, тем не менее, причиною долгой ссоры - ныне утихшей, но принесшей для обеих сторон немало урона - отно­сительно природы фаллической фазы: считать ли ее первичной или вторичной? Не будь этот вопрос так важен, ссора эта заслу­жила бы наш интерес уже теми диалектическими ухищрениями, на которые вынужден был пуститься Эрнст Джонс, чтобы, декла­рируя свое полное согласие с Фрейдом, встать на позиции прямо противоположные - позиции, сделавшие его - с оговорками, конечно - сторонником английских феминисток с их железным принципом «каждому свое»: мальчикам - фалл, а девочкам - п.....

7. Фрейд показал, таким образом, что символическая функция фаллоса является осью символического процесса, который у обоих полов завершает поиск ответа на проблему пола комплек­сом кастрации.

То, что ныне аналитики единодушно предпочитают держать эту функцию фаллоса в тени, сводя его к роли частичного объекта, объясняется лишь той глубокой мистификацией, которой под­вергся в культуре ее символ: ведь даже язычество являло его лишь под занавес самых глубоких своих мистерий.

И не случайно в том субъективном укладе нашем, где хозяйнича­ет бессознательное, значение это вводится в обиход лишь по­средством метафоры, точнее - отцовской метафоры.

Теперь нам становится понятно, почему г-жа Макальпин, чьи мысли послужили нам здесь отправной точкой, сочла нужным обратиться к «гелиолитизму». Она хотела бы видеть в нем коди­фикацию рождения в до-эдиповой культуре - т. е. культуре, где производящая функция отца оставалась бы в тени.

Все, что можно было бы в этом смысле в той или иной форме сказать, способно разве что лишний раз подчеркнуть, в какой мере отцовство обусловлено функцией означающего.

Так, в другом споре, случившемся в те времена, когда психоана-

литики еще позволяли себе учение обсуждать, д-р Эрнст Джонс, в замечании значительно более уместном, чем вышеупомянутое, высказал аргумент, оказавшийся, однако, едва ли более удачным.

Говоря о верованиях некоего австралийского племени, он отка­зался признать, что какое бы то ни было человеческое сообщест­во может пребывать в неведении относительно того подтвержда­емого опытом факта, что - за некоторыми загадочными исклю­чениями — ни одна женщина не рожает, не имев прежде полово­го сношения, равно как и относительно сроков, эти два события разделяющих. Нам, однако, представляется, что оправданное до­верие ученого к человеческой способности наблюдения за реаль­ным миром не имеет к данному вопросу ни малейшего отношения.

Ибо отцовство, если символический контекст того потребует, может быть с тем же успехом приписано встрече женщины с ду­хом у некоего источника или камня, считающегося его жилищем.

А это значит, что причиной, по которой порождающая функция приписывается отцу, является чистое означающее - не знание реального отца, а знание того, что религия научила нас призы­вать как Имя Отца.

Чтобы быть отцом, или мертвецом, никакого означающего, ко­нечно, не требуется, но без означающего ни о том, ни о другом образе бытия никто так и не узнал бы.

Для тех, кто так, несмотря ни на что, и не решился поискать в текстах Фрейда немного избытка к той толике просвещения, ко­торую уделяют им наставники, я хотел бы напомнить с какой на­стойчивостью подчеркивает он родственность этих двух упомяну­тых нами значимых отношений каждый раз, когда невротический субъект (в особенности страдающий навязчивыми состояниями) демонстрирует эту родственность, соединяя их тематически.

Да Фрейд и не мог этого родства не заметить, так как сама логика его рассуждений заставила его связать означающее Отца, в каче­стве Законодателя, со смертью (собственно, смертью Отца), по­казывая тем самым, что если именно с убийством этим возникает долг, на всю жизнь связывающий субъект с Законом, то символичес­кий Отец, этот закон означающий - это, конечно же, Отец мертвый.

 

IV. По направлению к Шреберу

 

1. Теперь мы можем рассмотреть бред Шребера с его субъектив­ной стороны.

Как мы уже сказали, значение фаллоса должно быть вызвано в воображаемом субъекта с помощью отцовской метафоры.

В укладе означающего, способ формализации которого, знако­мый слушателям нашего семинара об образованиях бессозна-

тельного, мы здесь лишь кратко напомним, данное положение имеет строго определенный смысл, выражаемый формулой ме­тафоры или подстановки означающего

---------

где прописные 5 суть означающие, х - неизвестное значение, а строчное s - означаемое, которое введено метафорой, состоя­щей в подстановке в означающей цепочке 5 вместо 5'. Опущение 5^м, показанное здесь его вычеркиванием, является условием ус­пешности метафоры.

Все это справедливо и для метафоры имени Отца, т. е. метафоры, которая подставляет это имя на место, первоначально символи­зируемое действием материнского отсутствия.

Имя Отца               Желание Матери                                         А

Желание Матери     Означаемое для субъекта            Имя Отца  Фаллос

                

Теперь попробуем представить себе случай, когда субъективная ситуация такова, что в ответ на призыв Имени Отца выясняется не отсутствие реального отца - отсутствие, вполне совместимое с присутствием означающего - а нехватка самого означающего.

Надо сказать, что ситуация эта не так уж и надуманна. Присутст­вие означающего в Другом и в самом деле, как правило, для субъ­екта скрыто, ибо, как правило, оно устойчиво пребывает там в вытесненном (verdrangt) состоянии, настойчиво пытаясь пред­ставить себя в означаемом, что и находит выражение в автома­тизме повторения (Wiederbolungszwang).

Теперь мы позволим себе выделить в текстах Фрейда термин, ко­торый обрисован в них достаточно отчетливо, чтобы лишить эти тексты смысла, если допустить, что термин этот не обознача­ет в них иную, отличную от вытеснения функцию бессознатель­ного. Будем считать доказанным центральное положение моего посвященного психозам семинара, согласно которому термин этот относится к чему-то такому, что мыслью Фрейда всегда, ко­гда она обращена к проблеме психоза, по меньшей мере импли­цитно подразумевается. Речь идет о термине Verwerfung.

В данном регистре явление это заявляет о себе отсутствием того Bejahung, или суждения атрибуции, которое Фрейд считает не­обходимым предварительным условием всякого возможного применения отрицания (Verneinung), т. е. операции, противопос­тавляемой этому Bejahung в качестве суждения существования. При этом, однако, вся статья, в которой Фрейд выделяет Ver­neinung в качестве элемента аналитического опыта, обнаружи-

вает, что в отрицании этого рода свидетельствует о себе то самое означающее, которое им аннулируется.

Таким образом, изначальное Bejahung тоже относится к озна­чающему. Речь о нем идет и в других текстах, например в письме 52 из переписки с Флиссом, где оно нарочито выделено как эле­мент первичного восприятия под названием знака, Zeichen.

Таким образом, мы понимаем Verwerfung как исключение озна­чающего. А это значит, что на том месте, где призывается - мы в дальнейшем увидим, как это происходит- Имя Отца, может в Другом отозваться просто-напросто дыра, которая самим отсут­ствием эффекта метафоры спровоцирует появление такой же дыры вместо фаллического значения.

Это единственный способ представить себе то, что в итоге своем Шребер описывает как несчастье, поведать о котором до конца он не в состоянии, и в котором термин «умерщвление душ» (Seelenmord, см. S 2 2-II) играет, наряду с именами Флешига и Шребера, не ключевую роль¹⁶.

Совершенно ясно, что речь идет о нарушениях, спровоцирован­ных в интимнейшем узелке жизнеощущения субъекта, и цензура, исказившая текст перед обещанными Шребером дополнениями к тем довольно-таки невнятным разъяснениям, которыми он свой образ действий прокомментировал, дает основание пола­гать, что в дополнениях этих он связывал имена еще живых лиц с фактами, которые по представлениям того времени публикации не подлежали. Последующая глава мемуаров опущена целиком, и Фрейду пришлось упражнять свою проницательность, удовле­творяясь аллюзиями на «Фауста», «Вольного стрелка» и Байро-новского «Манфреда», причем ссылка на «Манфреда» (откуда, предполагает он, и заимствовано Шребером имя Аримана, соот­ветствующее одному из богоявлений его бреда) обусловлена, по мнению Фрейда, самим сюжетом его: герой гибнет от проклятия, вызванного смертью объекта братского инцеста.

Рискнув вместе с Фрейдом довериться этому тексту, который, за вычетом досадных, конечно, цензурных искажений, остается до­кументом, чьи гарантии достоверности максимальны, мы поста­раемся в самой форме того развернутого бреда, с содержанием которого совпадает эта книга, выявить структуру, которая обна­ружит сходство с течением психоза.

2. Вступив на этот путь, мы, с оттенком удивления, в котором Фрейд видит субъективную коннотацию узнанного бессозна­тельного, прежде всего констатируем, что бред плетет свой узор вокруг творческой силы, приписываемой тем словам, ипостасью которых служат божественные лучи (Gottesstrahleri).

Эта тема служит лейтмотивом уже в первой главе. Автор сразу же

обращает внимание на то обстоятельство, что акт порождения существования из ничего возмущает наш разум, ибо акт этот противоречит очевидности, которую предъявляет ему опыт в превращениях материи, дающей реальности субстанцию.

Шребер подчеркивает контраст, в котором находится этот пара­докс к идеям, гораздо более близким человеку, которым он ста­рается, как если бы в этом была нужда, себя отрекомендовать: пе­ред нами немец, получивший образование [(gebildet) в эпоху Вильгельма и впитавший в себя геккелевский метасциентизм. До­казать это призваны списки прочитанной им литературы, обра­тившись к которой мы смогли бы составить себе прекрасное представление о том, что Гаварни называет где-то «дерзкой иде­ей Человека с большой буквы»¹⁷.

Именно в осознанном им парадоксальном факте вторжения не­мыслимой до тех пор для него мысли и видит Шребер доказа­тельство того, что с ним произошло нечто из его собственной ментальности никак не вытекающее - доказательство, оспари­вать которое, похоже, разве что petitio principii, выявленное нами ранее в позиции психиатра, дает нам право.

3. Теперь, высказав все это, перейдем к самим феноменам в той последовательности, в которой они описаны Шребером в главе XV (S. 204-215).

В это время, как известно, ставка Шребера в подневольной игре мысли (Denkzwang), к которой слова Бога его принуждали (см. выше 1-5), была нешуточной и заключалась в том, что Бог (в чьей способности ошибаться мы в дальнейшем убедимся) мог, считая субъект уничтоженным, оставить его (liegen lasseri) - уг­роза, к которой мы позже еще вернемся.

Стоит усилию ответа, той нити, на которой держится субъект, скажем так, в своем бытии в качестве субъекта, в момент ни-о-чем-недумания (Nichtsdenken) - этого самого по-человечески необходимого (слова Шребера) способа отдыха - прерваться, как происходит, по свидетельству Шребера, следующее:

1.  то, что он называет «чудом рёва» (Brullenivundef) - крик, рож­дающийся у него в груди совершенно неожиданно - будь он один или в присутствии свидетелей, приводимых в ужас его ра­зинутым над бессловесной пустотой ртом, из которого выпадает только что дымившая в нем сигара;

2. крик о помощи («Hilfe» ruferi), испускаемый «нервами божества, отделившимися от основной массы» — крик, жалобный тон кото­рого объясняется все большим отдалением Бога;

(В обоих этих случаях субъективное страдание настолько неот­личимо от формы своего означающего, что мы на выводах не настаиваем);

3.  возникновение где-нибудь в скрытой зоне перцептивного по­ля - скажем, в коридоре или в соседней комнате - каких-то явле­ний, хотя и обычных, но происходящих, как кажется субъекту, специально ради него;

4. явление - в парке, в реальном - ряда следующих друг за другом далеко, насколько видно глазу, чудотворных - то есть именно за­ново, чудом сотворенных - созданий, всегда, как тонко подмети­ла г-жа Макальпин, принадлежащих к крылатым видам, т. е. пти­цам или насекомым.

Не кажется ли вам, что эти последние кометы бреда представля­ют собой как бы следы траектории, или пограничные эффекты, отражающие те два момента, когда умолкшее в субъекте озна­чающее сначала дает о себе знать из темноты вспышкой значе­ния на поверхности реального, а затем освещает реальное сия­нием, идущим из лежащего в его основе ничто?

Именно здесь, на острие галлюцинаторных явлений, создания эти (которые, если критерием галлюцинации считать появление феномена в реальности, одни только этого названия и заслужи­вают) дают нам основание пересмотреть то символическое триединство Творца, Твари и Сотворенного, которое выступает здесь на первый план.

4. Именно с позиции Творца и направимся мы к позиции Сотво­ренного, которое субъективно творит ее.

Единый в своей Множественности, Множественный в своем Единстве (именно такими атрибутами, следуя Гераклиту, наделя­ет его Шребер), Бог этот, разделившийся в себе на целую (заслу­живающую отдельного исследования) иерархию царств, вырож­дается в ряд вороватых существ, всякую идентичность между со­бою утративших.

Имманентный этим существам, поимка которых путем включе­ния их в тело Шребера угрожает его, Шребера, целостности, Бог не лишен интуитивной поддержки некоего гиперпространства, в котором Шребер усматривает, к тому же, значимые сообщения. Сообщения эти передаются по нитям (Faderi), материализующим ту параболическую траекторию, по которой они входят через за­тылок в его череп (S. 315 - Post-Scriptum V).

Со временем, однако, Бог, действуя через свои проявления, все дальше простирает область существ, лишенных разума - су­ществ, не знающих, что они говорят, существ бессмысленных, вроде тех чудесных говорящих птиц, тех «небесных притворов» (Vorhofe des Himmels), в которых женоненавистничество Фрейда с первого взгляда разгадало гусынь, белых гусынь, с которыми сравнивались в его эпоху девушки - догадка, подкрепленная соб­ственными именами¹⁸, которыми наш герой впоследствии их на-

граждает. Скажем лишь, что для нас значительно более харак­терной чертой этих существ представляется то удивление, кото­рое вызывает у них сходство гласных и чисто омофонические эквиваленты, на которые они в употреблении этих имен уверен­но опираются (Santiago-Carthago, Chinesentum-Jesum Christum, S.210-XV).

Одновременно бытие Бога, взятое в его сущности, все дальше от­ступает в обуславливающее его пространство - отступление, ин­туитивно угадываемое в постепенном замедлении его речей, вплоть до отрывочного и невнятного чтения по складам (S. 223-XVI). Судя по этому процессу можно было бы заключить, что этому единственному в своем роде Другому, по отношению к ко­торому существование субъекта себя артикулирует, свойственно тех мест (см. прим. на S. 196-XVI), где звучит речь, избегать. Шре-бер, однако, спешит сообщить нам, что любой другой вид обще­ния для его Бога исключен. Извиняясь и сожалея, он вынужден констатировать: Бог не только непроницаем для познания, но и абсолютно не способен понять живого человека сам. Судит он лишь по внешнему (оно-то, похоже, правда, и есть в человеке са­мое существенное); все внутреннее для него за семью печатями. Его «система записей» (Aufscbreibesystem), где хранятся человече­ские действия и мысли, действительно напоминает слегка днев­ник нашего детского ангела-хранителя, но на библейское испы­тание сердец и утроб здесь нет и намека (S. 20-1).

В результате после очищения (Lauterung) душ все остатки инди­видуальной определенности в них будут упразднены и все све­дется к увековеченной болтовне. Только по ней и остается Богу знакомиться с плодами человеческой изобретательности.

Как не заметить здесь, что внучатый племянник автора Novae species insectorum (Иоганна-Кристиана-Даниэля фон Шребера) специально подчеркивает: ни одно из чудесных созданий не яв­ляется новым видом. И как не добавить, что если г-жа Макальпин узнает в них Голубя, из недр Отца шлющего Деве плодотворящий дар Сына, то нам они гораздо больше напоминают ту голубку, что выпархивает из-за пазухи или из кармана иллюзиониста.

В итоге мы к собственному изумлению обнаруживаем, что субъ­ект, являющийся жертвой этих мистерий, не колеблется, несмот­ря на тварность свою, ни дать словесный отпор поражающим своей глупостью выпадам Господина, ни противостоять уничто­жению, которому тот может подвергнуть его самого и кого угод­но - противостоять, опираясь на право, основанное на «миропо­рядке» (Weltordnung), который, будучи на его стороне, как раз и мотивирует этот единственный в своем роде пример победы твари, ставшей жертвой цепной реакции разложения, вызванно­го «вероломством» \perfidie] творца (слово perfidie вырывается у

Шребера, не без оговорок, именно по-французски-. S. 226-XVI).

Строптивая тварь, которую лишь собственное слово и вера в свою речь хранят от падения - какая своеобразная параллель к непрерывному творению у Мальбранша!

Эту косточку не плохо бы обсосать бакалаврам философии. К тем из них, кто не участвует в психологическом формировании того доброго малого, в котором наша эпоха усматривает меру (сдается, немного плоскую) гуманизма, наше презрение было, признаемся, чрезмерным.

Меж Малъбраншем илиЛокком Кто умнее - тот с заскоком.

Да, но кто именно? Вот где, дорогой коллега, собака зарыта. Но довольно, покинем эту отравленную атмосферу! Когда же почув­ствуете вы, наконец, себя вольно, в своей стихии?

5.  Попробуем теперь перенести позицию субъекта в том виде, который она получает в сфере символического, на треугольник, соответствующий ей на нашей схеме R.

Нам представляется, что если Творение (I) займет на ней покину­тое Законом место в Р, то место Творца определится тем фунда­ментальным liegen lassen (оставлением), в котором обнаружива­ется, благодаря исключению Отца, отсутствие, сделавшее воз­можным образование первичной символизации Матери (М). Со­единяющая их линия, кульминацией которой являются зани­мающие место ребенка, надежда на которого оказалась тщетной (см. Post-scriptum), словесные Твари, изгибом своим очертит ды­ру, образовавшуюся в поле означающего после исключения Имени Отца (см. схему Г).

Вокруг этой дыры, где субъект лишается необходимой для цепи означающих опоры и которой нет, как известно, нужды быть не­выразимой, чтобы вселять панику, вся связанная с перестроени­ем субъекта борьба как раз и разыгрывается. Борьбу эту он вел с честью, и влагалища неба (другой смысл слова Vorhofe - см. вы­ше), те девочки из его видения, чья стая облепила края этой ды­ры, выразили ему свое восхищение, злобно, как гарпии, кудахтая в его адрес-. «Verfluchter Kerl! Чертова кукла!» Стреляный воробей, одним словом. Увы! Это было лишь иносказание.

6. Ибо уже зияет в поле его воображаемого отвечающая отсутст­вию символической метафоры трещина, и чтобы закрыть ее, другого выхода, кроме Entmannung (оскопления), найдено так и не было.

Выход этот, поначалу внушавший субъекту ужас, был затем при­нят в качестве разумного компромисса (verniinftig, S. 177-ХШ), после чего стал неотменным решением (см. прим. на стр. 177-

XIII) и мотивом искупления всей вселенной.

Конечно, с термином Entmannung и мы покуда еще разобрались не до конца, но у г-жи Макальпин, покуда она останется на опи­санных нами выше позициях, он явно вызовет еще больше труд­ностей. Она рассчитывает, конечно, навести порядок, заменив английское слово emasculation, которое переводчик третьего то­ма Collected Papers наивно счел лучшим способом передать это Entmannung, на unmanning, проследив заодно и за тем, чтобы старый перевод не проник в готовящуюся к изданию авторизо­ванную версию. Тем самым она сохраняет едва заметные этимо­логические оттенки, которые различают эти два слова, употреб­ляемые, тем не менее, в смысле совершенно одинаковом¹⁹.

Но стоит ли игра свеч? Когда г-жа Макальпин отказывается, за неуместностью [improperef, привлекать к делу орган, которо­му — как она, ссылаясь на Мемуары, полагает - суждено мирно исчезнуть во внутренностях субъекта, что она имеет в виду? Роб­кую попытку укрыться от холода, или сознательное упрямство, на описании которого с таким ехидством задерживается автор Сатирикона?

Или, может быть, она считает, что к реальной кастрации одно­именный комплекс никогда никакого отношения не имел?

У нее есть, разумеется, основания заметить, что знак равенства между трансформацией субъекта в женщину (Verweiblichung) и лишением мужественности (именно таков смысл слова Entman­nung) отдает двусмысленностью. Но она не видит, что двусмыс­ленность эта отражает двусмысленность самой порождающей ее здесь субъективной структуры. Согласно структуре этой, то са­мое, что на уровне воображаемого граничит с превращением субъекта в женщину, как раз и лишает его всяких наследственных прав. А объясняется это тем, что быть и иметь, в принципе друг друга исключающие, когда речь идет о нехватке, наоборот, сов­падают - во всяком случае, по результатам. В дальнейшем, правда, различие между ними оказывается решающим.

Что обнаруживается, когда мы замечаем, что пациент посвящает себя делу превращения в женщину не оттого, что он лишен пе­ниса, а оттого, что он должен стать фаллосом.

Символическое равенство Madchen = Phallus (или, по-английски, Girl = Phallus), принадлежащее г-ну Фенихелю²¹, для которого оно послужило темой солидного, хотя довольно путаного, исследо­вания, вырастает на тех воображаемых путях, на которых жела­нию ребенка удается отождествить себя с тем-чего-не-хватает-в-бытии матери - тем, к чему и сама мать была, разумеется, приве­дена символическим законом, эту нехватку обусловившим.

Там же следует искать и причину того, что в сфере реального

женщины - не в обиду им будет сказано - служат для обмена, диктуемого элементарными структурами родства - обмена, за­крепляемого при случае и в сфере воображаемого, в то время как в сфере символического передается параллельно ему не что иное как фаллос.

7. В данном случае идентификация - какая бы то ни было — посредством которой субъект усвоил себе желание матери, дает, будучи поколеблена, толчок к разрушению воображаемого тре­ножника (показательно, что именно укрываясь в доме матери, субъект испытывает первый приступ помешательства с позывом к самоубийству: S. 39-40-IV).

Нет сомнения, что бессознательное загодя напророчило субъек­ту, что поскольку фаллосом, которого недостает матери, ему не бывать, остается один выход: стать женщиной, которой недоста­ет мужчинам.

Именно в этом и заключается смысл уже упоминавшегося нами и буквально бросающегося в глаза фантазма, относящегося к пе­риоду инкубации второй стадии заболевания — идеи, что «пре­красно, должно быть, быть женщиной, готовой к совокуплению». В результате в вечной головоломке посвященной Шреберу лите­ратуры все становится, наконец, на свое место.

Решение это было, однако, преждевременным. Ибо созыв храб­рецов для Menschenspielerei (термин Шреберовского фундамен­тального языка, означающий, по нашему говоря, что-то вроде «мужские разборки»), которые должны были по идее последо­вать, обречен был на неудачу: ведь удальцы эти стали так же со­мнительны, как и сам субъект - иными словами, так же, как и он, лишены фаллоса. Дело в том, что в воображаемом пациента та параллельная контурам лица черта, которая видна на рисунках маленького Ганса и хорошо знакома всем знатокам детских ри­сунков, как у них, так и у него самого отсутствует. Дело в том, иными словами, что другие были теперь не более чем «images d'hommes torchees a la six-quatre-deux» («образами людей, срабо­танными на скорую руку») - перевод немецкого «fliichtig hinge-machte Manner», соединяющий творческий полет Пишона-пере-водчика" с замечаниями Нидерланда об употреблении немецко­го глагола hinmachen.

Так что дела готовы были принять прямо-таки постыдный для субъекта оборот, когда он нашел новый блестящий выход.

Выход этот сам Шребер (в ноябре 1895, т. е. спустя два года после начала болезни) выразил словом Versohnung. Слово это имеет значение искупления, умилостивления и, судя по характеру Шре­беровского фундаментального языка, понимать его нужно в смы­сле, близком к первоначальному значению слова Suhne, т. е. близком к «жертвоприношению», а вовсе не в смысле «компромисса», как это обычно делается (разумного компромисса - см. с. 564 -которым субъект мотивирует приятие своей участи).

Здесь Фрейд, оставляя попытку рационализации со стороны са­мого субъекта далеко позади, парадоксально утверждает, что примирение (именно такой, плоский, смысл и был у этого слова во французском переводе), которому субъект придает такое зна­чение, основано на предполагаемом брачном расчете, т. е. на том соображении, что как бы то ни было, а супруга Бога заключает союз, уже по самой природе своей способный удовлетворить са­мое требовательное самолюбие.

Нам представляется, что в данном случае Фрейд вступил в самое разительное противоречие со своими собственными установка­ми, ибо поворотным моментом бреда он признает здесь то са­мое, что в общей своей концепции счел невозможным, т. е. зави­симость гомосексуальной темы от идеи величия (мы рассчиты­ваем на то, что читатели с его текстом знакомы).

Непоследовательность эта закономерна: ведь «Введение в нар­циссизм» в то время еще не было написано.

8. И три года спустя (1911-1914) он, конечно, не прошел бы ми­мо подлинной причины исчезновения того негодования, кото­рое вызывала поначалу у субъекта идея Entmannung. все дело в том, что в промежутке субъект был мертв.

Во всяком случае голоса, всегда солидно осведомленные и в ка­честве информаторов беспристрастные, ему об этом задним числом сообщили, присовокупив к этому точную дату и название журнала, опубликовавшего некролог (S. 81-VII).

Нам же придется довольствоваться свидетельством медицинских обследований, рисующих образ больного, погруженного в ката-тонический ступор.

Как это обычно и бывает, Шребер вспоминает об этом моменте и сам. Так, мы знаем, что вопреки обычаю удаляться на тот свет но­гами вперед наш пациент, путешествующий транзитом, предпо­чел отправиться ногами наружу и, под тенденциозным предло­гом глотка свежего воздуха, шагнул в окно (S. 172-XII), вероятно возобновляя тем самым (предоставим решать это тем, кого инте­ресуют в этом только воображаемые воплощения) событие сво­его рождения.

В пятьдесят лет, однако, трудно пуститься в такое предприятие, не испытав при этом некоторых неудобств. Отсюда и достовер­ный портрет Шребера, который голоса - эти настоящие аннали­сты - дали нам, назвав его «прокаженным трупом, ведущим дру­гой прокаженный труп» (S. 92—VII). Перед нами, надо сознаться, блестящее описание лица, обреченного на конфронтацию со

своим психическим двойником — описание, свидетельствующее, к тому же, о регрессии субъекта - регрессии не генетической, а то­пической - к стадии зеркала, где отношение субъекта к зеркаль­ному другому оборачивается насмерть разрубающим его лезвием.

То было время, когда тело Шребера представляло собой совокуп­ность колоний из чужих «нервов», своего рода хранилище раз­розненных фрагментов личностей его преследователей (S. XIV).

Отношение всего этого к гомосексуальности, в бреду делающее­ся очевидным, создает нужду в более тщательной регламентации использования этого отношения в теории.

Заинтересованность в этом велика, ибо ясно, что использование этого термина в истолковании может привести к тяжелым по­следствиям, если не будет предварительно разъяснено символи­ческими связями, которые мы и считаем здесь определяющими.

9. Мы убеждены, что символическое предопределение это прояв­ляется в той форме, в которой восстанавливается структура во­ображаемого. На данной стадии структура эта предстает нам в двух аспектах, на которые указал уже Фрейд.

Первый из них - это транссексуальная практика, вполне заслу­живающая сравнения с «перверсией», характерные черты кото­рой стали с тех пор, благодаря многочисленным научным на­блюдениям, хорошо изучены²³.

Больше того, мы должны обратить внимание на тот свет, кото­рый выделяемая нами структура способна пролить на удиви­тельное упорство, с которым субъекты этих наблюдений доби­ваются, чтобы к исправлениям, в которых они нуждаются, даже самым радикальным, лично приложил бы руку- то есть, по меньшей мере, дал бы на них свое согласие - их отец.

Но как бы то ни было, мы видим, что наш субъект отдается эро­тической деятельности - пусть одинокой, как он нас заверяет, но приносящей ему, по собственному признанию, немалое удовле­творение. Удовлетворение, рождаемое созерцанием своего от­ражения в зеркале, когда, одетый в женское барахлишко, он мо­жет отметить, что в торсе его нет ничего такого, что позволило бы даже искушенному знатоку заподозрить, что перед ним вовсе не женский бюст (S. 280-XXI).

С этим же, как мы полагаем, связано и развитие (характеризуе­мое обычно как эндосоматическое восприятие) в кожном покро­ве субъекта нервов женского сладострастия - в зонах, которые у женщин считаются эрогенными.

Замечание субъекта, что если без конца заниматься созерцанием женского отражения и ни на мгновение не отвлекать мысль от предметов, связанных с женщиной, божественное сладострастие от этого утолится полнее, обращает нас к другому аспекту либи-динальных фантазмов.

В этом аспекте феминизация субъекта связывается с актом сово­купления с божеством.

Фрейд уверенно различил в нем уничижительный смысл, обра­тив внимание на связь, существующую между «сладострастием души» (Seelenwollust), в этом акте участвующей, и «блаженством» (Seligkeit) как достоянием отошедших душ (ahscbiedenen Weseri).

Получившее отныне благословение сладострастие становится душе блаженством - вот решающий поворот, в котором Фрейд -обратите внимание! - подчеркивает именно лингвистическую мотивацию, давая понять, что именно в истории родного языка придется, может быть, искать ему объяснение²⁴.

Ошибается он разве лишь насчет измерения, в котором буква за­являет о себе в бессознательном, и которое, в соответствии с присущей букве настоятельностью, является не столько этимоло­гическим (т. е. диахроническим), сколько омофоническим (т. е. синхроническим). В истории немецкого языка не отыскать ни­чего, что позволило бы сближать selig с Seele, а «небесное» бла­женство любовников, о котором говорит Фрейд, цитируя арию из Дон Жуана, с тем, что ожидает так называемых «блаженных» в небесных обителях. Покойники «блаженны» (selig) в немецком лишь благодаря заимствованному латинскому выражению «бла­женная память» (beatae memoriae; seliger Gedachtnis). Немецкие же «души» (Seeleri) обязаны своим именем скорее «озерам» (Seen), где они до рождения пребывали, чем какому бы то ни было блажен­ству. Одним словом, бессознательному мало дела до означаемо­го - его занимает означающее, и, говоря «мой покойный \feu] отец», оно вполне может подразумевать, что он был «огнем \feu] поядающим», и даже расстреливать его, командуя: «Огонь!» \feuf\.

Сделав это отступление, заметим, что мы находимся здесь в мире потустороннем, где отложить исполнение желаний на неопреде­ленный срок вполне в порядке вещей.

Ну, а когда Шребер превратится в женщину окончательно, прои­зойдет, разумеется, акт оплодотворения, и ясно как день (S. 3 - Вве­дение), что до погружения в темный лабиринт человеческих внут­ренностей Бог опускаться не станет (вспомним его отвращение к живому!). Поэтому пробуждение эмбриона, чей трепет Шребер ощу­щал уже в начале своей болезни, станет результатом духовного акта.

Из недр Шребера будет, естественно, рождено новое, духовное потомство, и человечество, ныне прогнившее и обреченное, сможет тем самым возобновиться. Перед нами своего рода иску­пление (по крайней мере так этот род бреда называется), но ка­сается оно только будущего творения, ибо нынешнее находится

в состоянии вырождения, обусловленном тем, что божественные лучи пленены сладострастием, направляющим их Шреберу. Тем самым вырисовываются контуры миража, лишний раз под­черкнутые неопределенностью срока, на который откладывается обещание, и существенно обусловленные тем отсутствием опо­средования, о котором свидетельствует фантазм. Ибо очевидно, что он пародирует ситуацию, когда единственная оставшаяся в живых после постигшей человечество глобальной катастрофы пара получает власть заново населить землю и обнаруживает тем самым тотальность, присущую акту животного воспроизводства. Здесь снова можно поместить под знаком твари тот поворотный пункт, от которого линия уходит в двух противоположных на­правлениях: к нарциссическому наслаждению, с одной стороны, и к идентификации с идеалом, с другой. В том смысле, однако, что образ его служит приманкой для лежащей в основе и того и другого воображаемой добычи. И здесь линия тоже огибает ды­ру - ту самую, где «убийство душ» поместило смерть.

Была ли эта бездна просто последствием, которое повлекла в Во­ображаемом тщетная попытка воззвать к отцовской метафоре в Символическом? Или следует представлять ее как вторичный ре­зультат утраты (элизии) фаллоса, которую субъект, в попытке справиться с ней, обращает в смертоносное зияние стадии зерка­ла? В объяснение такого решения нельзя не упомянуть о связи этой - на сей раз генетической - с символизацией Матери в качестве из­начальной.

Нельзя ли теперь перенести геометрические точки схемы R на схе­му, отражающую структуру субъекта в психотическом процессе? Именно это мы и попытались сделать на приведенной ниже схеме I.

                                                                м

транссексуальное наслаждение

'S

                                                                                      Слово

в которых сохраняется сотворенное     I

^т /     /    а'    (любит свою жену)

Конечно, схема эта грешит крайностями, неизбежными при вся­кой попытке внести в интуитивное элемент формализации.

Другими словами, наглядно показанные на этой схеме искаже­ния функциональных линий, буквенные обозначения которых перенесены сюда из схемы R, могут быть правильно оценены лишь в качестве хода в диалектическом процессе.

Так, обратите внимание на две ветви изображенной здесь гипер­болы. Если мы отвлечемся от скольжения их вдоль одной из пря­мых директрис их асимптоты, то двойная асимптота, объеди­няющая бредящее эго с божественным другим, продемонстриру­ет нам связь между их воображаемым расхождением в простран­стве и времени и идеальным совпадением их при соединении. Напомнив притом, что интуиция подобной формы принадлежит уже Фрейду, не случайно употребившему в данной связи термин «asymptotisch»".

И наоборот, вся толща реального творения пролегла для субъекта между нарциссическим наслаждением своим образом, и отчужде­нием речи, где Идеал моего Я, Идеал эго, занял место Другого.

Эта схема показывает, что окончательный этап психоза напоми­нает не столько хаос после подземного толчка, сколько обнаже­ние силовых линий, характерное для элегантного решения ма­тематической задачи.

Схема эта материализует в форме означающего то самое, чем изначально и обусловлена продуктивность осуществленных Фрейдом исследований. Нельзя ведь отрицать тот факт, что, не имея под рукой ничего, кроме письменного документа, пред­ставлявшего собой не только свидетельство, но и продукт по­следнего этапа психоза, Фрейду удалось впервые высветить в развитии процесса его собственные закономерности, то есть ту единственную органичность, которая в этот процесс существен­но вовлечена - ту, что мотивирует структуру значения.

На данной схеме наглядно сведены воедино все отношения, по­средством которых явления индукции означающего, сказываясь на воображаемом, обуславливают тот переворот в субъекте, ко­торый клинически описан как мировые сумерки, и вызывают, в качестве вынужденной реакции на этот переворот, новые явле­ния на уровне означающего.

На нашем семинаре мы показали, что символическая последова­тельность предшествующих, а затем последующих царств Божи-их — нижнего и верхнего, Аримана и Ормузда - а также поворо­ты в «политике» этих царств (слово фундаментального языка) по отношению к субъекту, как раз и дают на различных этапах во­ображаемого распада те самые ответы, которые медицинские документы и воспоминания больного регистрируют, со своей стороны, достаточно полно, чтобы восстановить по ним строй субъекта.

Что до вопроса об отчуждающем эффекте означающего, кото­рый мы здесь ставим, то стоит обратить внимание на точку на­дира - ту июльскую ночь 1894 года, когда Ариман, низший бог, явился к Шреберу во всем блеске своего могущества и позвал его простым и, если верить пациенту, обычным в фундаментальном языке²⁶ словом «Luderh.

Для передачи этого слова по-французски одним словарем Закс-Виллата, которым наши переводчики удовольствовались, явно не обойтись. Ссылка Нидерланда на английское lewd (шлюха) нам кажется неприемлемой, так как приближает его по смыслу к французским cbiffe, salope (подстилка, шлюха), употребляющим­ся как бранные.

Учитывая свойственный фундаментальному языку архаизм, нам кажется более справедливым сблизить это слово с французским leurre и английским lure - большой Другой бывает довольно бес­церемонным, и лучшего обращения ad hominem от символиче­ского ожидать не приходится.

Остается расположение на нашей схеме поля реальности (К), де­монстрирующее нам те условия, на которых реальность для субъекта была восстановлена. Для него это поле реальности -своего рода остров, устойчивость которого поневоле признана им после испытания на постоянство". В наших глазах реаль­ность эта связана с тем, что, искажая ее контуры, одновременно делает ее для субъекта обитаемой - с эксцентричными смеще­ниями областей воображаемого (/) и символического (5), сводя­щими ее к полю, образованному благодаря их разрыву.

Самое важное здесь - это понять подчиненное положение, кото­рое принадлежит в этом процессе - как в причинах, так и в след­ствиях его - функции реальности.

Здесь не место распространяться о том, чем являемся для субъек­та мы сами - мы, к которым он обращается как к читателям (хотя это, конечно, вопрос важности первостепенной), равно как и о том, что остается от его прежних отношений с женой - женщи­ной, которой был посвящен первый набросок книги, чьи посе­щения во время болезни переживались чрезвычайно сильно, и к которой, несмотря на решимость исполнить свое бредовое при­звание, он, по его собственным словам, «сохранил прежнюю лю­бовь» (ср. примечание к стр. 179-ХШ).

Сохранение на схеме I траектории Saa'A символизирует собой сложившееся у нас при изучении этого случая мнение, что от­ношения к другому как себе подобному, даже столь возвышенные как отношения дружбы в том смысле, какой придавал им Аристо­тель, видевший в них сущность супружеского союза, вполне со­вместимы с нарушениями в отношениях к большому Другому и

соответствующему этим нарушениям тяжелому расстройству, в традиционной клинической практике не совсем правильно, хотя и не безосновательно, именуемому частичным бредом.

Но грош была бы этой схеме цена, если бы она, вслед многим другим, способствовала забвению анализа, лежащего в основе интуитивного образа.

И в самом деле, поразмыслив над ней, мы придем к выводу, что собеседница наша, чье глубокомыслие мы, пользуясь случаем, еще раз спешим оценить, г-жа Макальпин, согласилась бы с этой схемой, не разглядев, однако, при этом в ней то самое, что и по­будило нас ее построить.

Настоящая мысль наша сводится к тому, что, исследуя драму бе­зумия, разум действует в своей стихии (sua res agituf), ибо драма эта состоит в отношении человека к означающему.

Пресловутая опасность разделить с больным его бред не испуга­ет нас, как не испугала она Фрейда.

Мы, как и он, считаем, что сообщение говорящего, к которому надлежит прислушаться, исходит не от субъекта по ту сторону языка, а от речи по ту сторону субъекта. Ибо именно тогда будет слышна та речь, которой домогается от Другого Шребер - речь, которая от Аримана до Ормузда, от злобного бога до бога отсутст­вующего, проносит то грозное предупреждение, в котором и сформу­лирован закон означающего: «Aller Unsinn hebt sich aufl», «Всякая бессмыслица упраздняется!» (S. 182-183-ХШ и 312 - P. S. IV).

Итак, мы пришли к тому самому (пусть те, кто нами будет зани­маться, сами подумают, почему нам понадобилось подождать до этого десять лет), что было высказано нами в диалоге с Анри Эй-ем²⁸: «Человеческое бытие нельзя постичь вне безумия - более того, оно не было бы человеческим, не будь именно безумие внутренним пределом его свободы».

 

V. Post-scriptum

 

Следуя Фрейду, мы учим, что Другое - это место той памяти, ко­торую сам Фрейд, открыв ее, назвал бессознательным; памяти, которая, обуславливая неразрушимость определенных желаний, ставит неразрешенные до сих пор вопросы. На вопросы эти мы отвечаем концепцией цепочки означающих, которая, возникнув однажды в результате первоначальной символизации (символи­зации, которую описанная Фрейдом и лежащая в основе автома­тизма повторения игра «Fort! Dah делает очевидной), развивает­ся в соответствии с логическими связями, чье влияние на то, что должно быть обозначено, т. е. на бытие сущего, осуществляется

посредством эффектов означающего, описанных нами как ме­тонимия и метафора.

Именно в том, что происходит в этом регистре, т. е. в том, что Имя Отца на месте Другого исключается и отцовская метафора не срабатывает, мы и видим нарушение, обуславливающее те сущест­венные структурные черты психоза, которые разнят его от невроза.

Это положение, выдвигаемое нами здесь в качестве вопроса, ко­торое всякому возможному подходу к психозу предшествует, имеет свое диалектическое продолжение, но мы остановимся именно здесь, и объясним, почему.

Прежде всего потому, что сначала стоит рассказать о том, что нам видно с места, где мы остановились.

В перспективе, не отделяющей отношения Шребера с Богом от их субъективной наполненности, отношения эти носят отрица­тельные черты, придающие им характер скорее смешения двух существ, чем их единства: жадность, соединенная с отвращением, и сговорчивость, примиряющаяся с принуждением, ничем не напоминают Присутствие и Радость (будем называть вещи свои­ми именами), озаряющие мистический опыт. Поразительное от­сутствие в этих отношениях того «Du», а точнее «Ти» - слова, чья звуковая форма [Thou] служит в некоторых языках исключитель­но для призывания Бога и обращения к Нему, и которое в речи служит означающим Другого - служит для этого несходства не просто внешним признаком, а основанием.

Ложная стыдливость, которую проявляет в данном вопросе нау­ка, нам прекрасно известна. Стыдливость эта является спутником фальшивого педантизма, который, ссылаясь на невыразимость переживания, а тем более так называемого «больного сознания», стремится голословно осудить те усилия, которые как раз и тре­буются там, где о неизреченном нет речи, ибо оно говорит; где переживание не замыкается в себе, а сообщается, и где субъек­тивность выдает свою подлинную структуру — структуру, где то, что анализируется, идентично с тем, что артикулируется.

С той же смотровой площадки, на которую привела нас субъек­тивность бредящая, обратимся теперь к субъективности науч­ной - той, одним словом, которую занятый наукой ученый раз­деляет со всеми людьми цивилизации, эту науку поддерживаю­щей. Не будем отрицать, что в том месте мира, где нам приходит­ся обитать, мы достаточно успели на этих людей насмотреться, чтобы поставить под сомнение критерии, посредством которых человек, чьи речи о свободе мы вправе квалифицировать как бред (мы посвятили доказательству этого один из своих семина­ров), чье представление о реальности допускает детерминизм лишь в качестве алиби и со страхом отвергает попытку всякого

вторжения этого детерминизма в область случая (мы проделали однажды со своей аудиторией эксперимент, позволивший ей это ощутить), чьи верования таковы, что добрая половина всего све­та представляет его себе в облике эдакого Деда Мороза, попытал­ся бы разубедить нас в диагнозе, который мы, проводя вполне за­конную аналогию, ему ставим - диагнозе социального психоза, том самом диагнозе, в котором Паскаль, если мы не ошибаемся, был нашим предшественником.

Что подобный психоз на поверку вполне уживается с так назы­ваемым порядком вещей - это несомненно, но это вовсе не зна­чит, что психиатр, будь он даже психоаналитик, вправе вообра­зить себе, будто его совместимость с этим порядком обеспечива­ет ему адекватное представление о реальности, с которой у его пациента отношения не складываются.

Не исключено, что в данной ситуации при исследовании глубин­ных причин психоза лучше было бы от такого представления о реаль­ности отказаться, но это возвращает нас к вопросу о цели лечения.

Чтобы оценить путь, от этой цели нас отделяющий, достаточно окинуть взглядом бесчисленный ряд вех, установленных на нем бредущими к этой цели паломниками. Всем прекрасно известно, что несмотря на любое, пусть даже самое тонкое, теоретическое усовершенствование механизма переноса, на практике он так и остается отношением двоичным по числу сторон и совершенно неясным по своему субстрату.

Поставим вопрос так: если суть переноса состоит в том, что он представляет собой феномен повторения, что именно повторяет он в тех шреберовских персонажах-преследователях, где Фрейд его действие усматривает?

Следует пассивный ответ: по-вашему судя, конечно, нужду в отце. И дальше в красках в этом стиле все и расписывается: «окруже­ние» психотика становится объектом тщательного изучения, ко­торое состоит в сличении добываемых путем анамнеза отдель­ных биографических и характерологических черточек, характе­ризующих сами dramatis personae и их «человеческие взаимоот­ношения»²⁹.

Попробуем, однако, следовать в своих рассуждениях найденной нами структуре.

Для возникновения психоза необходимо, чтобы исключенное (verworfen), т. е. никогда не приходившее в место Другого, Имя Отца было призвано в это место для символического противо­стояния субъекту.

Именно отсутствие в этом месте Имени Отца, образуя в означае­мом пустоту, и вызывает цепную реакцию перестройки озна­чающего, вызывающую, в свою очередь, лавинообразную катастрофу в сфере воображаемого - катастрофу, которая продолжа­ется до тех пор, пока не будет достигнут уровень, где означаемое и означающее уравновесят друг друга в найденной бредом метафоре.

Но каким образом может субъект призвать Имя Отца в то един­ственное место, откуда Оно могло явиться ему и где его никогда не было? Только с помощью реального отца, но не обязательно отца этого субъекта, а скорее Не(коего) отца.

Но надо еще, чтобы этот Не(кий) отец явился в то место, куда субъект прежде его призвать не мог. Для этого достаточно, чтобы Не(кий) отец занял позицию третьего в неких отношениях, в ос­нове которых лежит воображаемая пара (а - а'), т. е. (эго - объ­ект) или (идеал-реальность), вызвав тем самым интерес субъекта в индуцированном таким образом поле эротизированной агрессии.

Именно такого рода драматическое стечение обстоятельств и следует искать в момент возникновения психоза. Для женщины, которая только что родила, это будет супруг, для кающейся в гре­хе - духовник, для влюбленной девушки - «отец молодого чело­века», но так или иначе подобная фигура возникает всегда, и най­ти ее легче всего, воспользовавшись путеводной нитью романи­ческих «ситуаций». Заметим, кстати, что ситуации эти как раз и служат подлинным источником вдохновения романиста, сооб­щая ему доступ в те «психологические глубины», куда любому психологическому расчету путь заказан³⁰.

Чтобы подойти теперь к принципу исключения (Verwerfung) Имени Отца, нужно признать, что Имя Отца дублирует на месте Другого само означающее символической триады в его функции принципа, устанавливающего закон означающего.

Тем, кто в поисках связных данных об «обстоятельствах» психоза бродит как неприкаянный от матери фрустрирующей к матери балующей, чувствуя между тем, что только с приближением к си­туации отца семейства ему становится, как говорят в игре в прятки, «горячо», смогут в этом без труда на собственном опыте убедиться.

И в этом, на ощупь, исследовании отцовского отсутствия, об­стоятельства которого не требуют от нас выбора между отцом -громовержцем, отцом снисходительным, отцом всемогущим, от­цом забитым, отцом жалким, отцом-домохозяином, или отцом-гулякой, было бы лишь естественно ожидать некоторого облег­чения от той мысли, что соображения престижа, во всем этом участвующие, в которых троичная структура Эдипа, благодаре­ние Богу, в какой-то мере сохраняется, приводят к тому, что в во­ображаемом ребенка родители выступают как соперники - что и находит свое выражение в вопросе, без которого ни одно ува­жающее себя детство не обходится: «Кого ты больше любишь -папу или маму?»

Этим сближением мы ничего не собираемся упрощать, скорее наоборот, ибо этим-то вопросом, неизменно фокусирующим в себе отвращение, которое испытывает ребенок к инфантилизму своих родителей, те настоящие дети, которыми являются сами родители (а в этом смысле других, если разобраться, в семье и нет), как раз и думают замаскировать тайну своей близости или (в зависимости от ситуации) своего отчуждения - того, что со­ставляет их главную проблему и что в глазах отпрыска их имен­но таковой и является.

Нам возразят на это, что акцент делается как раз на тех узах люб­ви и уважения, в силу которых мать ставит (или не ставит) отца на место своего идеала. Забавно, ответим мы, что когда речь идет об отношении отца к матери, этим же самым узам не придают никакого значения, чем лишний раз доказывается, что простирая свой покров над коитусом родителей, детская амнезия пользует­ся поддержкой теории.

Но если мы хотим настаивать на чем-то всерьез, то прежде всего на том, что заниматься нужно не только тем, как мать уживается с отцом по-человечески, но и тем, какое значение она придает его речи, или - осмелимся на это слово - его авторитету, т. е. месту, которое она отводит Имени Отца в осуществлении закона.

В дальнейшем отношение отца к этому закону должно рассмат­риваться и само по себе, ибо только тогда и обнаружится объяс­нение того парадоксального обстоятельства, что разрушитель­ное воздействие отцовской фигуры наиболее часто наблюдается в тех случаях, когда отец действительно выполняет функции за­конодателя и кичится ими, когда он из тех, кто издает законы или служит столпом веры, кто является зерцалом честности и благо­честия, образцом деятельности и добродетели, слугой в деле спа­сения чего-то, что уже есть, или чего еще не хватает: народа или народовластия; здравоохранения или правоохраны; закромов или законности; первенства, спермы или империи - тех идеалов, одним словом, на службе у которых недолго оказаться в положе­нии недостойном, беспомощном, фальшивом, лишив тем самым Имя Отца его законного места в означающем.

За выводом этим далеко ходить не надо, и никто из занимаю­щихся детским психоанализом не станет отрицать, что фальшь в поведении дети видят насквозь. Но никому не приходит в голову, что чувствительность к фальши имплицитно соотносится с зиж­дительной функцией речи.

Оказывается, таким образом, что когда требуется показать ис­тинный смысл очевидного для всех опыта, немного строгости не помешает. Что конкретно это дает для исследовательской науки и практики, здесь выяснять не место.

Мы ограничиваемся покуда лишь тем, что позволяет показать, сколь неумело даже наиболее сведущие из авторов обращаются с материалом, самым благоприятным для того, чтобы, вслед за Фрейдом, заняться изучением той преимущественной роли, ко­торую он отводит переносу отношения к отцу в возникновении психоза.

Замечательный пример тому дает Нидерланд³¹, когда обращает внимание на бредовую генеалогию Шребера, сочиненную с по­мощью имен его реальных предков: Готфрид, Готлиб, Фюрхтегот и особенно Даниэль (имени, которое передавалось в этой семье по наследству от сына к отцу и чье значение Шребер приводит в переводе с еврейского) - обращает внимание с тем, чтобы ука­зать на наличие в их сходящейся к имени «Бог» (Gotf) последова­тельности символической цепи, убедительно демонстрирующей функцию отца в бреде.

Не выделив в нем, однако, инстанцию Имени Отца (чтобы распо­знать ее, явно мало увидеть ее невооруженным глазом), он упус­кает случай обнаружить цепочку, в которой прядутся нити пере­живаемой субъектом эротической агрессивности, и внести тем самым вклад в установление истинной природы того явления, которое правильнее всего было бы назвать бредовой гомосексу­альностью.

А иначе разве остановился бы он на буквальном содержании процитированной выше фразы из начала второй главы³² книги Шребера - одной из фраз, столь явно рассчитанных на то, чтобы содержание их не пропустили мимо ушей, что они волей-неволей приковывают к себе внимание? Как, опираясь на это бу­квальное содержание, объяснить тот факт, что желая посвятить нас в историю злоупотреблений, жертвой которых он оказался, автор мемуаров рассматривает имена Флешига и Шребера в од­ной плоскости с умерщвлением душ? Будущим комментаторам еще останется над чем поработать.

Ничуть не более убедительна сделанная Нидерландом в этой же статье попытка уточнить, исходя на этот раз из субъекта, а не из означающего (терминология эту ему, разумеется, чужда), роль отцовской функции в возникновении бреда.

Если он действительно, как свидетельствует об этом тема его ра­боты, усматривает повод к возникновению психоза в простом усвоении субъектом отцовства, то непоследовательно с его сто­роны приравнивать друг к другу в качестве эквивалентных упо­мянутое Шребером крушение надежд на отцовство и его назна­чение в Верховный суд с подчеркивающим его «отцовское» дос­тоинство (в качестве отца-сенатора) титулом Senatsprasident, сво­дя к этому всю мотивацию второго кризиса и рассматривая его

совершенно независимо от первого, который объясняется авто­ром, в свою очередь, точно таким же образом: провалом канди­датуры Шребера в Рейхстаг.

В то время как отсылка к той третьей позиции, в которую во всех этих случаях призывается Имя Отца, была бы правильнее и уст­ранила бы эту непоследовательность.

Но в перспективе нашей концепции все определяется в конечном счете проблемой изначального исключения (Verwerfung), и изло­женные выше соображения для нас не являются неожиданностью.

Ибо обратившись к трудам Даниэля Готлоба Морица Шребера, основателя ортопедического института при Лейпцигском уни­верситете, выдающегося деятеля на ниве образования (iduca-tionnalist, если вам по душе англицизмы), общественного рефор­матора, «наделенного апостольским призванием нести в массы здоровье, счастье и благополучие (sic. Ида Макальпин, Рос. cit., p. I³³) путем привития им физической культуры, инициатора ого­роднического движения, призванного поддержать в горожанах почвенный идеализм (эти клочки земли с грядками и по сей день называют в Германии Schrebergarten), и вдобавок автора выдер­жавшей сорок изданий «Домашней медицинской гимнастики», иллюстрирующие которую аляповатые человечки Шребером вскользь упоминаются (S. 166-ХП), мы, считайте, перейдем те пределы, за которыми родное и врожденное сближается с при­родой, природным, природоведением, или даже отродьем, добро превращается в дебри, завещание в совещание, радость в раде­ние, где чистое обесчещено, и где не покажется удивительным, если ребенок, подобно юнцу из знаменитой «Китовой рыбалки» Превера, пошлет кита самозванства гулять на все четыре сторо­ны (verwerfe), разрезав, как сказано в этой бессмертной поэме, «сеть отца до конца» [la frame depere en part].

Нет никакого сомнения, что фигура профессора Флешига с при­сущей ему серьезностью исследователя (Г-жа Макальпин приво­дит в своей книге фотографию, где он предстает нам на фоне увеличенного до колоссальных размеров мозгового полушария) смогла заполнить собой возникшую при изначальном исключе­нии Имени Отца и неожиданно обнаруженную пустоту («Kleiner Flechsig! Маленький Флешиг!» - зовут голоса).

Такова, во всяком случае, концепция Фрейда, по мнению которо­го именно перенос, совершенный пациентом на личность Фле­шига, и послужил решающим фактором развития психоза.

В результате несколько месяцев спустя галдящий в субъекте хор божественных голосов отправит Имя Отца в.....вместе с Именем

Б...³⁴ и будет убеждать Сына, что пройдя все испытания до конца он не найдет ничего лучше, как «наложить»³⁵ на целый мир (S. 220-XVI).

Итак, последнее слово, где «внутренний опыт» нашего века под­вел себе самому итоги, прозвучало пятьюдесятью годами раньше, чем мы думали — в теодицее, орудием которой является Шребер: «Бог - это шлюха»³⁶.

Перед нами конец и кульминация процесса, в ходе которого оз­начающее «сорвалось с цепи» в реальное. Начало же процессу было положено обнаружением пустоты на месте Имени Отца -того означающего, которое в Другом как месте означающего яв­ляется означающим Другого как места закона.

На этом мы и оставим покуда этот предварительный для любого изучения психоза вопрос, который, как видим, вплотную подво­дит нас к формированию нового подхода к применению в этом лечении переноса.

Говорить о том, что можно в этом отношении реально сделать, было бы преждевременно, ибо это означало бы пойти «дальше Фрейда». Но о том, чтобы превзойти Фрейда теперь, и речи быть не может, поскольку, как мы уже убедились, после Фрейда психо­анализ успел отступить на до-фрейдовские позиции.

Уже одно это сводит нашу цель к тому, чтобы восстановить дос­туп к той области опыта, которую открыл для нас Фрейд.

Ибо использовать разработанную им технику вне той области, для которой она предназначена, так же глупо, как налегать на весла в лежащей на берегу лодке.

                                                                                                                                    Дек. 1957-янв. 1958

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

¹     Роман Якобсон заимствует этот термин у Есперсена для обозна­чения тех слов кода, которые приобретают смысл лишь в координа­тах (атрибуция, датировка, место) самого сообщения. В классифика­ции Пирса они называются символами-указателями. Ярким их при­мером являются личные местоимения - трудности их усвоения и их функциональная неполнота прекрасно иллюстрируют проблемати­ку,  порождаемую  в субъекте  означающими  этого типа  {Roman

Jakobson. Shifters, verbal categories, and the Russian verb - Russian language project, Department of Slavic languages and literatures, Harvard University, 1957.)

²     Ср. семинар 8 февраля 1956 г., где мы детально рассмотрели при­мер «нормальной» вокализации словосочетания lapaix du soir.

¹ Denkwiirdigkeiten eines Nervenkranken, von Dr. jur. Daniel-Paul Schreber, Senatsprasident beim kgl. Oberlandsgericht Dresden a-D,-Oswald Mutze in Leipzig, 1903.

Для использования внутри группы нами был подготовлен француз-

ский перевод этой книги.

^I     Подобное мнение высказано переводчиком «Мемуаров» на анг­лийский язык на странице 25 предисловия к переводу, опубликован­ному в год нашего семинара  (см. Memoirs of ту nervous illness, translated by Ida Macalpine and Richard Hunter- W. M Dowson and sons, London). Она же пишет на стр. 6-10 и о судьбе книги.

⁵     Речь идет о нашей докторской диссертации по медицине на тему «О параноидальном психозе в его отношении к личности», о кото­рой наш учитель Нойер в личном письме к нам отозвался очень удачно, написав: «Одна ласточка погоды не делает» и прибавив, по поводу моей библиографии: «Если вы все это прочли, мне вас жаль!» Увы, я и вправду все это прочел!

⁶     Скобки, содержащие заглавную букву с цифрами арабскими и за­тем римскими будут использоваться здесь для отсылок к соответст­вующим страницам и главам оригинального текста Denkwurdigkeiten, пагинация которого воспроизведена, к счастью, и на полях англий­ского издания.

⁷     Отметим, что воздавая должное Шреберу, мы лишь следуем са­мому Фрейду, не стыдившемуся признать, что в бреде Шребера со­держится предвосхищение теории либидо (SW, VIII, р. 315).

⁸     Cp.fcntep.815.

' Кто слишком много хочет доказать, легко впадает в заблуждение. Так, г-жа Макальпин, которой пришла в голову замечательная идея" обратить внимание на слишком уж убедительный, по замечанию са­мого пациента (S. 39-IV), характер внушения, которым профессор Флешиг (он, судя по всему, был в это время спокойнее обычного) пы­тался воодушевить Шребера в отношении предложенного ему курса лечения сном, долго интерпретирует темы продолжения рода, кото­рые она в этом дискурсе находит (см. Memoirs, раздел Discussion, с. 396, строки 12 и 21), опираясь при этом, во-первых, на употребле­ние глагола to deliver для обозначения ожидаемого воздействия ле­чения на болезненные симптомы и, во-вторых, на употребление по отношению к сну, о котором идет речь, прилагательного prolific, ко­торым она, несколько форсируя значение, передает немецкое ausgiebig.

Что же касается термина to deliver, то здесь вопрос о правильности перевода просто не возникает, потому что в подлиннике этого слова нет. Глядя в немецкий текст мы глазам своим не верили. Глагол этот в нем то ли автором, то ли наборщиком просто-напросто пропущен, и трудясь над переводом г-жа Макальпин его, сама о том не подозре­вая, вернула на место. Поистине заслуженное чувство удовлетворе­ния должна была она испытать, обнаружив что оно так на руку ее теории!

¹⁰   Macalpine, op. cit., p. 361; 379-380.

^II    Мы хотели бы спросить г-жу Макальпин (см.   р. 391-392), дейст­вительно ли цифра 9, содержащаяся в обозначении величин столь различных, как часто повторяющиеся в анамнезе пациента сроки в 9 часов, 9 дней, 9 месяцев и 9 лет, или время суток, к которому тревога

пациента отнесла начало упомянутого выше лечения сном, или не­однократно возобновлявшиеся в этот же период анамнеза колебания между 4-мя и 5-ю часами - действительно ли цифра эта должна рас­сматриваться как составная часть, т. е. как символ выделенного ей воображаемого отношения, представляющего собой фантазм про­должения рода?

Вопрос представляет общий интерес, так как совершенно иным об­разом использует Фрейд в «Человеке с волками» форму цифры V -форму, сохраненную, по его мнению, памятью с момента сцены, сви­детелем которой ребенок был в возрасте одного с половиной года, когда на нее указывала стрелка стенных часов, и повторявшуюся за­тем в форме крыльев бабочки, раздвинутых ног девушки и т. д.

¹²    См. введение к цит. соч., с. 13-19.

¹³    Перед восходом солнца, Vor Sonnenaujgang: Also sprach Zara-thustra. Это 4-я песня третьей части.

¹⁴    Интересно определить, где находится на этой схеме объект а, так как это помогло бы нам объяснить, что привносит этот объект в об­ласть реальности (область, которая его исключает).

Несмотря на всю тщательность, с которой мы с тех пор эту тему раз­рабатывали - утверждая, что область эта функционирует лишь буду­чи экранирована фантазмом - тема эта по-прежнему далеко не ис­черпана.

Было бы небезынтересно убедиться, что схема R, казавшаяся тогда загадочной, но для тех, кто знает продолжение (а это касается всех, кто претендует на ее использование), ясная как день, представляет собой проекцию на плоскость.

Другими словами, точки, соответствующие буквенные обозначения которых — m,M,i,l — выбраны отнюдь не случайно и не по прихоти; точки, стоящие на линии единственного допустимого в этой схеме разреза (т. е. разреза гпГ, мТ), ясно показывают, что разрез этот вы­краивает из поля не что иное как ленту Мебиуса.

И этим все сказано, ибо поле занимает тем самым место фантазма, вся структура которого показана этим разрезом как на ладони.

Мы хотим сказать, что только разрез демонстрирует нам структуру всей поверхности, ибо только он позволяет выделить на ней два раз­нородных элемента, фигурирующих в нашем алгоритме фантазма (#0 а), а именно: S, перечеркнутое 5 ленты, которое следовало ожидать как раз здесь, где оно покрывает поле реальности R, и объект я, соот­ветствующий полям/ и S.

Итак, именно в качестве того, что в фантазме представляет представ­ление, т. е. в качестве изначально вытесненного субъекта, $, перечер­кнутое 5 желания лежит здесь в основе поля реальности, а само поле это существует лишь благодаря выделению из него объекта а, кото­рый, однако, служит ему обрамлением.

Измеряя по этапам, вектор последовательности которых задается вторжением в поле R поля/, то, что в нашем тексте определяется ис­ключительно как эффект нарциссизма, мы и мысли не допускаем о

том, чтобы через какую-нибудь заднюю дверь, которую эти эффекты (читай: «система идентификации») могут в принципе теоретически обосновать, вернуть назад, в какой-бы то ни было форме, реальность.

Тот, кто знаком с нашими топологическими изысканиями (единст­венным оправданием которых как раз и служит необходимость вы­явить структуру фантазма), должен прекрасно знать, что в структуре ленты Мебиуса вовсе не должно оставаться ничего подлежащего из­мерению и что она, как и реальное, нас здесь интересующее, сводит­ся к самому разрезу.

Данное примечание сделано с точки зрения наших нынешних топо­логических разработок (июль 1966 г.).

¹⁵    Название семинара.

¹⁶    Вот текст: Einleitend babe ich dazu zu bemerken, doss bei der Genesis der betreffenden Entwicklung deren erste Anfange weit, vielleicht bis zum 18. Jahrhundert zurilckreichen, einertheils die Namen Fleschig und Schreber

[подчеркнуто нами] (wahrscheinlich nicht in der Beschrankung aufje ein Individuum der betreffenden Familien) und anderntheils der Begriff des Seelenmords [в подлиннике выделено разрядкой] eine Hauptrolle spielen.

¹⁷    Речь идет о книгах Naturliche Schopfungsgeschichte д-ра Эрнста Хеккеля (Берлин, 1812) и Urgeschichte der Menschheit Отто Казари (Брокхауз, Лейпциг, 1877).

¹⁸    Отношение имени собственного к голосу должно рассматри­ваться в свете той заложенной в структуре языка двойной ориента­ции на код и на сообщение, о которой мы уже (ср. 1.5) говорили. Именно она придает обыгрыванию имени собственного характер остроты.

¹⁹    Макальпин, цит. соч., с. 398.

Такова орфография, приданная современному английскому сло­ву в замечательном стихотворном переводе первых десяти песен Илиады Гуго Солеля. Если слово это войдет теперь и во французский язык, то исключительно благодаря ему.

²¹   Die symbolische Gleichung Madchen=Phallus,  в: Int. Zeitschrift Jur Psychoanalyse, XXII, 1936.

Английский перевод: The symbolic equation: Girl=Phallus, в:. Psycho­analytic Quarterly, 1949, XX, vol. 3, p. 303-324.

Во французском языке есть слово более удачное:pucelle.

²²    Cf. Niederland (W.G.) (1951), «Three notes on the Schreber case»-Psychoanal. Quart., XX, 579. Французский перевод Эдуарда Пишона звучит так: Ombres d'hommes bdcles a la six-quatre-deux (наспех срабо­танные человеческие тени).

^и См. замечательную диссертацию Жана-Марка Альби Contribution а Vetude du transsexualisme, Paris, 1956.

²¹ См.: Freud, Psychoanalytische Bemerkungen itber einen autobiogra-phisch beschriebenen Fall von Paranoia. G.W., VIII, S. 264, n. 1.

²⁵    Freud, G.W. VIII, S. 284 и примечание.

²⁶    S. 136-Х.

²⁷    Пройдя пик своего воображаемого распада, субъект проявил в своем бредовом восприятии поразительное стремление к тому кри­терию реальности, благодаря которому звезды служат преимущест­венным ее символом: к вечному возвращению на одно и то же место. «Твердо стоять за земле» - называют это голоса (Anbinden an Erden, S. 125-IX).

^2S «Несколько слов о психической причинности». Доклад, прочи­танный в Бонвале 28 сентября 1946 г. - см. Ecrits p. 151.

²⁹ Ср. диссертацию Андре Грина «Семейная среда шизофреников» (Париж, 1957 г): работа, чьи несомненные достоинства не пострада­ли бы, руководствуйся автор ориентирами более основательными, особенно в подходе к тому, что он неудачно называет «психотичес­кой трещиной» (fracturepsychotique).

³⁰ Желаем успеха тем из наших учеников, которые возьмутся выска­занную здесь мысль разработать: это путеводная нить, на которую критика может твердо положиться.

³¹    Цит. соч.

³²    Эта фраза процитирована нами в примечании 16.

³³ В примечании на этой же странице Ида Макальпин цитирует за­головок одной из книг этого автора, который звучит так: «Gliickselig-keitslehre fur das psychische Leben des Menschen», т. е. «Учение о бла­женстве для физической жизни человека».

³⁴  S. 194-XIV. Die Redensart «Ei verflucht»... war noch ein Uberbleibsel der Grundsprache, in welcher die Worte «Ei verflucht, das sagt sich schwer» jedesmal gebraucht werden, wenn irgend ein mit der Weltord-nung unertragliche Erscheinung in das BewuBtsein der Seelen trat, z. B. «Ei verflucht, das sagt sich schwer, dafi der Hebe Gott sich f... last».

³⁵ Мы считаем себя вправе заимствовать из сферы Grundsprache этот эвфемизм, без которого, однако, и голоса, и Шребер в данном случае, вопреки обыкновению, обходятся.

Повинуясь тем самым долгу научной строгости, обязывающему нас обличить лицемерие, чьи церемонии сводят все, что демонстрирует опыт психоанализа, к каким-то благоглупостям. Мы имеем ввиду со­вершенно непонятное использование формулировок вроде, напри­мер, вот такой: «больной регрессировал к анальной фазе». Хотел бы я посмотреть на психоаналитика, больной которого не то что помо­чился, а хотя бы слюну пустил ему на диван.

Все это просто-напросто завуалированное возвращение к сублима­ции, которая находит себе прибежище в inter urinas et faeces nascimur, намекая тем самым, что только тело наше имеет такое низ­кое происхождение.

Анализ же открывает нечто совсем другое. Почетное место среди от­ходов, сопровождающих первые его забавы, занимает не жалкая обо­лочка человека, а само существо его, и происходит это постольку, поскольку приходя в мир - в мир, где законом служат желания Дру­гого - он, с готовностью занимая позицию частичного объекта, по-

падает тем самым в сети, расставленные ему законом символиза­ции - тем законом, которому его желание обречено следовать.

Зависимость эта черным по белому сформулирована Шребером в его словах о том, что он недвусмысленно связывает с актом испраж­нения. Ему представляется, что в акте этом собираются воедино те элементы его существа, распыление которых в бесконечности его бреда как раз и приносит ему страдание.

³⁶ В оригинале: «Die Sonne ist eine Hure» (S. 384 - App.) Солнце для Шребера - это главный облик Бога. Внутренний опыт, о котором мы говорим, нашел свое выражение в творчестве Жоржа Батая. В повес­ти «Мадам Эдварда» он описывает наиболее крайние его формы.