ЗНАЧЕНИЕ ФАЛЛОСА

 

 

Без текстуальных изменений мы представляем вашему вниманию доклад, сделанный на немецком языке 9 мая 1958 г. в Институте Мак­са Планка в Мюнхене, на конференции, организованной профессо­ром Полем Матюшеком.

Учитывая способ мышления, царивший в то время в среде далеко не неискушенных слушателей, можно попробовать себе представить, как могли быть тогда здесь восприняты термины, которые в первую очередь были взяты нами из Фрейда (например, приводимый в дан­ной статье термин «другая сцена»).

Если задним числом [Nachtrag] (используем здесь другой такой тер­мин, теперь распространенный в сфере блестящих умов) такая по­пытка окажется невоплотимой, то знайте: о данных терминах никто в этой среде тогда не имел ни малейшего понятия.

Известно, что бессознательный комплекс кастрации выполняет функцию узла:

1.  в динамическом структурировании симптомов, понимаемых аналитически, т.е. того, что является анализируемым в неврозах, перверсиях и психозах;

2.  в регулировании развития, которое придает свое ratio этой первой роли — а именно, установлению в субъекте той или иной бессознательной позиции, без которой он не смог бы иденти­фицировать себя с идеальным типом своего пола, ни сколько-нибудь сносно отвечать потребностям партнера в сексуальных отношениях, ни верно воспринимать потребности родившегося в результате этих отношений ребенка.

Тут проявляется внутреннее противоречие в принятии на себя человеком (Mensch) своего пола: почему он должен принимать атрибуты пола только через угрозу, и даже угрозу лишения? Как известно, Фрейд в «Болезни цивилизации* приходит к мысли, что с человеческой сексуальностью связано не случайное, но ос­новополагающее нарушение; а в одной из его последних статей говорится, что никакой завершенный (endliche) психоанализ не устраняет последствий комплекса кастрации в бессознательном мужчины и penisneid (зависти к пенису) в бессознательном жен­щины.

Это не единственная, но первая апория, которую опыт, открытый

Фрейдом, и вытекающая из него метапсихология внесли в наш опыт о человеке. Апория эта неразрешима на уровне биологиче­ской редукции: уже необходимость мифа, лежащего в основе структурирования комплекса Эдипа, выявляет эту апорию в дос­таточной мере.

Ссылаться в данном случае на наследственный стертый из памя­ти опыт было бы лишь уловкой не только потому, что таковой опыт сам по себе вызывает сомнения, но и потому, что он не за­трагивает проблему: какова связь между убийством отца и пактом изначального закона, если он подразумевает, что кастрация есть наказание за инцест?

Плодотворной может быть лишь дискуссия, основанная на кли­нических данных. А клинический опыт показывает, что отноше­ние субъекта к фаллосу устанавливается независимо от анатоми­ческих различий между полами, и, следовательно, его интерпре­тация особенно сложна у женщины и в связи с женщиной, а именно в следующих четырех пунктах:

1.  в том, почему маленькая девочка, хотя бы на какое-то время, ощущает себя кастрированной, что значит: лишенной фаллоса, в результате действия кого-то — сначала, это важно, матери и за­тем — отца, — но таким образом, что здесь следует распознать перенос, каким его понимает психоанализ;

2.  в том, почему еще раньше оба пола рассматривают мать как наделенную фаллосом, как фаллическую мать;

3. в том, соответственно, почему значение кастрации фактически (что отражается в клинике) дает эффект образования симптомов лишь после открытия ее как кастрации матери;

4.  кульминация всех трех проблем связана с вопросом об осно­вании в развитии фаллической фазы. Под этим термином Фрейд, как известно, выделяет первичное генитальное созревание, по­скольку его можно было бы определить, с одной стороны, вооб­ражаемым доминированием фаллического атрибута и мастурба-торным наслаждением им; с другой стороны, тем, что у женщины Фрейд локализует это наслаждение на клиторе, возведенном та­ким образом в функцию фаллоса, и что тем самым вплоть до окончания этой фазы, т. е. до заката Эдипа, для обоих полов он, похоже, исключает всякую возможность инстинктивного опре­деления влагалища как места проникновения гениталий.

Такое неведение слишком похоже на непризнание, в том смысле, в каком мы используем этот термин в нашей технике, тем более, что порой оно бывает выдумано. Не напоминает ли оно нам бас­ню Лонга, где инициация Дафниса и Хлои проводится по разъ­яснениям старой женщины?

Именно таким путем некоторые авторы пришли к тому, что фаллическая фаза является эффектом вытеснения, и что функцию, которую получает в ней фаллический объект, нужно рассматри­вать как симптом. Сложно, правда, определить, какой это сим­птом: фобия — говорит один, перверсия — говорит другой, а иногда и тот же самый. В этом последнем случае ничто уже не годится: не потому, что здесь нет интересных превращений объ­екта фобии в фетиш, но как раз интересны эти превращения различием их места в структуре. Тщетно было бы просить этих авторов сформулировать подобное различие с точки зрения то­го, что сегодня любят называть объектным отношением. Пусть хотя бы так, за неимением другого основания, нежели весьма приблизительное понятие частичного объекта, которое было введено Карлом Абрагамом и никогда с тех пор не пересматри­валось, к сожалению, — тем более что в наше время оно столь широко употребляется.

Как бы то ни было, оставленная ныне дискуссия о фаллической фазе, если судить о ней по текстам 1928—32 гг., дает нам отрезв­ляющий пример того доктринерского запала, к которому дегра­дация психоанализа, последовавшая за переводом его на амери­канскую почву, добавляет некоторый оттенок ностальгии.

Этот спор невозможно обобщить, не исказив реальную разно­родность позиций Элен Дойч, Карен Хорни, Эрнста Джонса (ограничиваясь наиболее известными).

Последовательность трех статей Эрнста Джонса, посвященных этой теме, особенно показательна: хотя бы в том, что касается первоначальной основы его построения и на что указывает вы­думанный им термин aphanisis. Ведь совершенно справедливо поставив проблему отношения кастрации к желанию, он с такой очевидностью проявляет свою неспособность осознать то, к че­му подходит настолько близко, что термин, дающий нам вскоре ключ к пониманию, похоже, возникает здесь из самого этого от­сутствия.

Особенно забавно то, что Джонсу удалось выразить словами са­мого Фрейда позицию прямо ему противоположную: вот истин­ный образец в сложном жанре.

Но нас сложно настолько одурачить, и все это звучит лишь на­смешкой над речью Джонса в защиту восстановления равенства естественных прав (ему остается разве что закончить ее словами из Библии: «Бог сотворил их, мужчину и женщину»). Что же он действительно выиграл, нормализовав функцию фаллоса как частичного объекта, если ему тем не менее, необходимо ссы­латься на присутствие фаллоса в теле матери как внутреннего объекта (а данный термин исходит из фантазмов, открытых Мелани Кляйн), и если он не может отделиться от доктрины по-

следней, соотнося эти фантазмы с возвратом к границам ранне­го детства, формирования Эдипова комплекса?

Мы не ошибемся, возобновив изучение проблемы с вопроса о том, что внушило Фрейду очевидный парадокс его позиции. Ведь приходится признать, что Фрейд лучше, чем кто-либо, распозна­вал порядок открытых им феноменов бессознательного и что отсутствие достаточно ясного понимания свойства этих фено­менов обрекает его последователей на более или менее серьез­ные заблуждения.

Именно на этом основан наш принцип толкования творчества Фрейда, которому мы следуем уже семь лет, — и те результаты, к которым мы пришли: прежде всего то, что при всяком объясне­нии аналитического феномена необходимым представляется понятие означающего в той мере, как оно противостоит поня­тию означаемого в современном лингвистическом анализе. Фрейд не мог основываться на данных понятиях структурной лингвистики, появившейся после него, но, как мы считаем, от­крытие Фрейда приобретает свою рельефность в том, что ему пришлось предвосхитить эти ее формулировки, хотя исходит оно из той области, где нельзя было надеяться на ее главенство. Напротив, именно открытие Фрейда придает оппозиции озна­чающего и означаемого действенную значимость, что подразу­мевает активность означающего в определении воздействий, в которых само означиваемое несет на себе его печать и преобра­зуется в результате такого захвата в означаемое. И тогда захват означающим становится новым измерением че­ловеческого состояния, поскольку говорит не только человек, но в человеке и посредством человека говорит оно, и человеческая натура оказывается сотканной из взаимодействий структуры языка, для которой он становится материалом, и отношения ре­чи, таким образом отражающимся в нем помимо всего того, что могла уловить психология идей.

Итак, мы можем сказать, что последствия открытия бессозна­тельного не были даже предугаданы в теории, когда его сотря­сающие эффекты уже дали себя почувствовать в гораздо более широкой области праксиса, чем это пока оценивают, — даже в их виде отступлений.

Уточним, что само выделение связи человека с означающим не имеет ничего общего с «культуралистской» точкой зрения, в обычном смысле этого слова. Такую точку зрения в спорах о фаллосе предвосхитила, например, Карен Хорни своей позици­ей, расцененной Фрейдом как феминистская. Не идет здесь речи и об отношении человека к языку как социальному феномену, ни о чем-либо подобном пресловутому идеологическому психоге-

незу, вовсе еще не преодоленному категоричным использовани­ем понятия совершенно метафизического, хотя и скрывающего­ся за принципом апелляции к конкретному, и носящего нелепое название аффекта.

Речь здесь идет о необходимости обнаружить в законах, правя­щих на той другой сцене (eine andere Schauplatz), которую Фрейд в связи со снами относит к сфере бессознательного, воздействия, обнаруживающиеся на уровне цепи материально изменчивых элементов, которые составляют язык: воздействия, детермини­рованные двойной игрой комбинации и субституции в озна­чающем, соответственно двум образующим означаемого — ме­тонимии и метафоры; воздействия, детерминирующие установ­ление субъекта. Такая попытка намечает топологию, в математи­ческом смысле слова, без которой, как вскоре оказывается, не­возможно даже обозначить структуру симптома, понимаемого аналитически.

Оно говорит в Другом, сказали бы мы, обозначив Другим само место, всплывающее при всяком использовании речи в любом отношении, в которое он вступает. Если оно говорит в Другом, слышит ли это ухо субъекта или нет, но именно здесь субъект, в силу логического предшествования всякому появлению озна­чаемого, занимает отведенное ему означающее место. Открыв то, что выражает субъект на этом месте, то есть в бессознательном, мы сможем понять, ценой какого раскола (Spaltung) он себя так-то конституировал.

Здесь фаллос высвечивается в его функции. В теории Фрейда фаллос не фантазм, если видеть в этом воображаемый эффект. Как таковой не является он и объектом (частичным, внутренним, хорошим, плохим и т. д...), в той мере как данным термином ста­раются определить реальность, на которую направлен интерес в отношении. Еще меньше является он символизируемым им ор­ганом, пенисом или клитором. И не без оснований Фрейд ссыла­ется здесь на призрачность (simulacre), которой он был для Древности.

Ведь фаллос — означающее, функция которого в интрасубъек-тивном хозяйстве анализа, приподнимает завесу над его функ­цией в мистериях. Ведь это означающее, призванное обозна­чить всю совокупность эффектов означаемого, в той мере как означающее их обуславливает своим присутствием означаю­щего.

Изучим теперь эффекты такого присутствия. Прежде всего они вытекают из искажения потребностей человека фактом того, что он говорит, а именно, чем больше его потребности подчиняются запросу, тем более отчужденными они к нему возвращаются. Это не следствие его реальной зависимости (не ищите здесь ту пара­зитическую концепцию, которая представлена понятием зави­симости в теории невроза), — но эффект претворения в озна­чающую форму как таковую и эффект того, что передается со­общение с места Другого.

То, что отчуждается таким образом от потребности, составляет Urverdrangung (правытеснение) из предполагаемой невозможно­сти выразиться в запросе, но появляется в своего рода выбросе — в том, что наличествует у человека в качестве желания (das Begehren). Феноменологии, развивающейся на базе аналитиче­ского опыта, свойственно вскрывать в желании парадоксальный, девиантныи, неустойчивый, эксцентрический, даже скандальный характер, отличающий желание от потребности. И этот факт слишком убедителен, чтобы не быть вечно навязываемым мора­листам, в высшем смысле этого слова. Казалось бы, фрейдизм из­начально должен придавать этому факту соответствующий ста­тус. Но, как это ни парадоксально, психоанализ оказался во главе полного обскурантизма, совершенно отрицающего факты в идеале теоретического и практического сведения желания к по­требности.

Вот почему нам необходимо четко определить этот статус, исхо­дя из запроса, характерные свойства которого по сути ускольза­ют в понятии фрустрации (термин, никогда не употреблявшийся Фрейдом).

По своей природе, запрос относится не к удовлетворениям, к ко­торым он апеллирует. Он является запросом присутствия или от­сутствия. Первоначальное отношение к матери, неся в себе Дру­гого, это прекрасно выявляет — и поместить его следует по эту сторону потребностей, которые он может пресытить. Уже в этом отношении Другой конституируется как имеющий «привиле­гию» удовлетворять потребности, т.е. он наделяется властью ли­шить потребности того единственного, посредством чего они могут быть удовлетворены. Эта привилегия Другого очерчивает, таким образом, радикальную форму дара того, чем он не облада­ет и что можно назвать его любовью.

Таким образом запрос снимает (aufiebt) своеобразие всего, что может быть допущено как воплощение его в доказательство люб­ви, а удовлетворения, получаемые запросом для потребности, унижаются {sich emiedrigt) до того, чтобы стать лишь крахом за­проса любви (все это прекрасно выявляет психология ухода за новорожденным, которой придерживаются наши аналитики-няньки).

Тогда возникает необходимость, чтобы упраздненное здесь свое­образие вновь появилось по ту сторону запроса. Там оно вновь,

действительно, и появляется, но сохраняя структуру, которую та­ит в себе безусловность запроса любви. В результате оборачива­ния, которое не есть простое отрицание отрицания, мощь пол­ной утраты возникает из осадка от изглаживания. Безусловность запроса желание замещает «абсолютным» условием: в такое усло­вие разрешается то, что в доказательстве любви не признавало удовлетворения потребности. И поэтому желание не аппетит к удовлетворению, не запрос любви, но разность от вычитания первого из второго, собственно, феномен их раскола (Spaltung).

Понятно, как сексуальное отношение занимает такое замкнутое поле желания и исполнит там свою судьбу. Это поле создано для того, чтобы в нем возникала загадка, которую это отношение вы­зывает в человеке, «означая» для него ее двояко: возвращением порожденного таким отношением запроса в виде запроса по по­воду потребности; двусмысленностью, презентифицированной на Другом, которого имеет в виду запрошенное доказательство любви. Зияние такой загадки удостоверяет то, что ее определяет и что может предстать очевидным в следующей наиболее про­стой формулировке: субъект как и Другой, для каждого из парт­неров отношения не могут ограничиться ни ролью субъекта по­требности, ни объекта любви, но они должны занять место при­чины желания.

В сексуальной жизни эта истина лежит в основе каких бы то ни было неполадок, попадающих в поле зрения психоанализа. Она также составляет условие счастья человека, и камуфлировать ее зияние, полагаясь на свойства «генитального», чтобы решать ее как проблему развития чувственности (т. е. используя Другого ис­ключительно в качестве реальности), — представляет собой про­стое жульничество, какими бы благими ни были намерения. Уме­стно здесь отметить, что введя лицемерное понятие «oblativite genitale» (жертвование генитальным), французские аналитики стали на стезю морализма, и при поддержке хора Армии спасе­ния этот взгляд распространился теперь всюду.

В любом случае, человек не может рассчитывать быть цельным («целостная личность» — еще одна ложная посылка современной психотерапии), с тех пор как игра смещения и сгущения, на ко­торую он обречен в осуществлении своих функций, отмечает его отношение субъекта к означающему.

Фаллос является привилегированным означающим этой отме­тины, где участие логоса сочетается с воцарением желания.

Можно сказать, что это означающее выбрано, с одной стороны, как наиболее заметное в реальном сексуальной связи; с другой стороны, как наиболее символичное, в буквенном смысле (типо­графически), потому что он равноценен связке (логически). До-

бавим, что его свойство напряженности составляет основу об­раза витального флюида, передающего жизнь из поколения в по­коление.

Все эти замечания пока лишь затмевают собою факт, что фаллос может лишь в скрытом виде исполнять свою роль, т.е. как сам знак латентности, которая характеризует все означиваемое с мо­мента его снятия (aufgehoben) функцией означающего.

Фаллос является означающим самого того снятия (Aufhebung), ко­торое он вводит (инициирует) своим исчезновением. Вот почему демон Стыда (Scham) возникает в тот момент, когда в античной мистерии обнажался фаллос (см. знаменитые росписи Villa de Pompei).

И тогда он становится дубинкой, которой рука этого демона за­бивает означаемое, заклеймив его как внебрачного потомка со­единения означающих [concatenation signifiante].

Вот как возникает условие дополнительности в учреждении субъекта означающим: оно и объясняет раскол (Spaltung) субъек­та и движение вмешательства, этот раскол завершающее.

А именно:

1.  что субъект обозначает свое бытие только зачеркивая все, что он означает, как это проявляется в том, что он хочет быть люби­мым сам по себе — мираж, разоблачение которого не сводится лишь к грамматическому (поскольку он упраздняет дискурс);

2. то живое, что есть от этого бытия в urverdrangt (пра-вытесненном), находит свое означающее, чтобы получить метку Verdran-gung фаллоса (благодаря чему бессознательное является языком).

Фаллос как означающее служит основанием желания, в том смы­сле, в каком говорят о «среднем и крайнем основаниях» в гармо­ническом делении,

Не получили ли мы своего рода алгоритм, который мне теперь и следует применить, причем чтобы не раздувать до бесконечно­сти свой доклад, не остается ничего другого, как довериться эху объединяющего нас опыта, чтобы дать вам почувствовать, каково его применение.

То, что фаллос — означающее, предполагает, что субъект имеет к нему доступ лишь на месте Другого. Но само это означающее присутствует лишь в скрытом виде и в качестве основания желания Другого, и поэтому именно это желание Другого, как таковое, по­лагается субъекту признать, т. е. другого, поскольку он также яв­ляется субъектом, разделенным расколом {Spaltung) означающего.

Такая функция фаллоса как означающего подтверждается резки­ми проявлениями в психологическом генезе.

Прежде всего, более точную формулировку получает кляйновский факт, что изначально ребенок считает, что мать «содержит» фаллос.

Однако упорядочивается развитие лишь в диалектике запроса любви и испытания желания.

Запрос любви может лишь чахнуть от желания, означающее ко­торого ему чуждо. Если желанием матери является фаллос, то ре­бенок хочет быть фаллосом, чтобы удовлетворять этому жела­нию. Так разделение, присущее желанию, уже дает о себе знать, будучи испытанным в желании Другого, где это разделение про­тивостоит удовлетворению субъекта тем, что он может предста­вить Другому имеющееся у него нечто реальное, соответствую­щее этому фаллосу, поскольку для запроса любви, требующего, чтобы субъект им был, безразлично, что он имеет, а что нет.

Как показывает клиника, это испытание желания Другого имеет решающее значение не в том, что субъект узнает, имеет ли он ре­альный фаллос, — а в том, что он обнаруживает его отсутствие у матери. Вот момент опыта, без которого не может стать дейст­венным никакое последствие, относящееся к комплексу кастра­ции, будь оно симптоматическим (фобия) или структуральным (Penisneid). Здесь обозначается сопряжение желания, поскольку меткой его является фаллическое означающее, с угрозой или ностальгией иметь недостающее.

Конечно, будущее такого ряда зависит от закона, введенного в него отцом.

Однако руководствуясь функцией фаллоса, можно наметить структуры, которым будут подчинены отношения между полами.

Скажем, что такие отношения станут вращаться вокруг «быть» и «иметь», относящихся к означающему, фаллосу, и поэтому при­водящих к противоречивому эффекту, с одной стороны, прида­вая реальность субъекту в этом означающем, а с другой — ирреа-лизуя отношения, подлежащие означиванию.

Это происходит благодаря вмешательству кажимости, которая замещает «иметь», чтобы защитить его, с одной стороны, и — чтобы скрыть его нехватку в другом, и которая, как следствие, це­ликом проецирует в комедию идеальные или типичные прояв­ления в поведении каждого из полов вплоть до завершающего акта совокупления.

Такие идеалы черпают мощь из запроса, который они властны удовлетворить и который всегда есть запрос любви с его допол­нением сведения желания к запросу.

Какой бы парадоксальной ни казалась эта формулировка, мы скажем, что женщина, именно для того, чтобы быть фаллосом,

т. е. означающим желания Другого, отбрасывает главную часть своей женственности, а именно, все ее атрибуты в маскараде. По­тому, что она не есть, как она это понимает, существо желаемое и в то же время любимое. Но, что касается ее собственного жела­ния, она находит его означающее в теле того, кому адресован ее запрос любви. Конечно, не следует забывать, что благодаря функции означающего орган, в нее облаченный, приобретает ценность фетиша. Но результат для женщины остается тот же: на одном объекте сходятся опыт любви, который как таковой (см. выше) в идеале лишает ее того, что дает, — и желание, обретаю­щее здесь свое означающее. Поэтому можно видеть, что отсутст­вие удовлетворения, свойственного сексуальной потребности, т. е. фригидность, у нее относительно более терпимо, a Verdran-gung, присущее желанию, меньше, чем у мужчины.

У мужчины, напротив, диалектика запроса и желания порождает эффекты, которые Фрейд с лишний раз восхищающей нас точ­ностью поместил на тех самых стыках, к которым они принад­лежат, под рубрикой специфического унижения [Erniedrigung] любовной жизни.

Если мужчине действительно удается удовлетворить в отноше­нии к женщине свой запрос любви настолько, насколько озна­чающее фаллоса конституирует ее как дающую в любви то, чего она не имеет, — наоборот, его собственное желание фаллоса за­ставит появиться его означающее в остающейся склонности к «другой женщине», которая может означать этот фаллос в раз­личных планах, будь то девственница или проститутка. Отсюда вытекает центробежная тенденция полового влечения в любов­ной жизни, благодаря которой у него гораздо хуже выносима импотенция, и в то же время гораздо более значительно прису­щее желанию Verdrangung.

Вовсе не следует, однако, делать вывод, будто судьба неверности, которая могла бы показаться здесь конституирующей для муж­ской функции, есть его особенность. Ведь если приглядеться, точно такое же раздвоение можно обнаружить и у женщины, с тем лишь отличием, что Другой Любви как таковой, поскольку он лишен того, что дает, бывает плохо заметен в обратном движе­нии, где он заменяется бытием того же мужчины, атрибутами ко­торого она дорожит.

Можно к тому же добавить, что мужская гомосексуальность, со­ответствуя фаллической метке, конституирующей желание, сама конституируется на его обороте, — а женская гомосексуальность, напротив, как показывает наблюдение, ориентирована разоча­рованием, усиливающим обратную сторону запроса любви. Та­кие замечания стоило бы изложить более подробно, вернувшись к функции маски, поскольку она главенствует в идентификациях,

в которые разрешаются отвержения запроса.

Факт, что женственность находит себе убежище под такой мас­кой благодаря факту Verdrangung, присущего фаллической метке желания, приводит к тому интересному следствию, что у челове­ка само мужское щегольство кажется женственным.

Соответственно, угадывается основание той никогда не разъяс­нявшейся детали, в которой лишний раз отражается глубина ин­туиции Фрейда: а именно, почему он считает, что есть лишь одно libido, причем, как можно судить по его тексту, понимается оно как мужское по природе. Функция фаллического означающего ведет здесь к его наиболее глубокому отношению: тому, посред­ством которого воплощали в нем в Древности Νοΰς Λόγος.