АНОНС

 

 

Reinhard Lauth

DIE PHILOSOPHIE DOSTOJEWSKIS

in systematischer Darstellung

 Piper, München, 1950

Перевод с немецкого

И. С. Андреевой

Под редакцией

А. В. Гулыги

 

Лаут Р.

Философия Достоевского в систематическом из­ложении / Под ред. А. В. Гулыги; Пер. с нем. И. С. Андреевой. — М.: Республика, 1996. — 447 с.

ISBN 5—250—02608—7

 

Книга современного немецкого исследователя, знатока русской куль­туры Райнхарда Лаута занимает заметное место среди обширной литера­туры о Достоевском. Автор обладает способностью не только проник­нуть в самые корни мировоззренческих взглядов великого писателя, но и пробудить к ним живейший интеллектуальный интерес. Не со всеми из его выводов можно согласиться, книга дискуссионна, как и всякое под­линное исследование. Но она оставляет впечатление основательности и полноты, пронизана ощущением значительности и актуальности вклада русского гения в мировую культуру.

Предназначена всем, кто интересуется историей русской философии и культуры.

 

© Издательство "Республика", 1996

 

СОДЕРЖАНИЕ

 

От редактора          .    .    .    .    .   .    .    .    5

Введение            .    .    .    .    .   .    .    .       11

Отношение Достоевского к философии. Метод.    .    .    .    .   .    .    .    16

 

Часть первая. ПСИХОЛОГИЯ

 

Сознание и бессознательное          .    .    .    .    .   .    .    .            43

Вытесненное бессознательное и раздвоенность. Символи­ческое изображение                    .    .    .    .    .   .    .    .    61

Сновидение. До личностное и анамнестическое бессозна­тельное        .    .    .    .    .   .    .    .    .    .   .        79

Сверхсознание. Синтез      .    .    .    .    .   .          87

 

Часть вторая. МЕТАФИЗИКА

 

Воля и свобода         .    .    .    .    .   .          93

Воля к жизни            .    .    .    .    .   .          115

Задатки человеческой души и ее развитие           .    .    .    .    .   .          133

Смысл  бытия           .    .    .    .    .   .          141

 

Часть третья. ЭТИКА

 

Нравственный   выбор            .    .    .    .    .   .      147

Моральное сознание                       .    .    .    .    .    .    .    151

Нравственное   поведение     .    .    .    .    .   .        169

 

Часть четвертая. МЕТАФИЗИКА:

ФИЛОСОФИЯ НЕГАТИВНОГО

 

Бессмысленность   бытия       .    .    .    .    .    .    .             189

Бога нет                     .    .    .    .    .    .    .199

Бессмертия нет         .    .    .    .    .    .    .    207

Морали нет. Все дозволено                        .    .    .    .    .    .    .210

Идея пользы              .    .    .    .    .    .    . 214

Идея власти               .    .    .    .    .    .    . 222

Земная власть избранных. Бунт против Бога     .    .    .    .    .    .    .      232

Идея человека и человечества        .    .    .    .    .    .    .    241

Воля к метафизической свободе     .    .    .    .    .    .    .247

Самоубийство             .    .    .    .    .    .    .  257

Нигилистическая революция .    .    .    .    .    .    .267

Часть пятая. МЕТАФИЗИКА:

ПОЛОЖИТЕЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ

 

Грехопадение            .    .    .    .    .    .    .    277

Вина  и  искупление            .    .    .    .    .    .    .    283

Смысл страдания     .    .    .    .    .    .    .    296

Любовь          .    .    .    .    .    .    .    301

Радость         .    .    .    .    .    .    .    308

Бесовское и райское в человеке     .    .    .    .    .    .    .    312

Визионерство           .    .    .    .    .    .    .    319

Бог                  .    .    .    .    .    .    .328

а)         Христос         .    .    .    .    .    .    .             —

б)         Дети. Народ. Святые              .    .    .    .     333

в)         "Соприкосновение мирам иным"      .    .    .    .    .    .    343

г)         О сущности Бога       .    .    .    .    .    .    .    348

 Природа        .    .    .    .    .    .    .    352

Личность. Любовь.  Брак.  Семья              .    .    .    .    .    .    .    358

Народ             .    .    .    .    .    .    .    365

Всечеловеческое единение      .    .    .    .    .    .    .                       382

История        .    .    .    .    .    .    .    388

 

Заключение               .    .    .    .    .    .    .397

Примечания            .    .    .    .    .    .    .          412

 

Предметный указатель    .    .    .    .    .    .              436

Указатель   имен       .    .    .    .    .    .    .    441

А. В. Гулыга (1921 —1996) .    .    .    .    .    .    .    445

 

 

 

От редактора

 

“Достоевский — это Россия. И нет России без Достоевского" (А. Ре­мизов). Вот почему образованный русский должен знать все о Достоевском: это знание о самом себе. Не в последнюю очередь нужно знать философские взгляды Достоевского.

Между тем при огромном обилии литературы о рус­ском классике у нас нет систематического анализа его философии. Разве что книга Н. Бердяева, но она, конечно, не исчерпывает предмета. Исследование Райнхарда Лаута восполняет серьезный пробел.

Написанная более сорока лет назад (вот почему в ней нет упоминания о новых работах), книга немецкого философа не потеряла и сегодня своего значения. Можно не согла­шаться с концепцией автора, но нельзя не признать значи­тельным проделанный им анализ. Главное в книге Лаута состоит в том, что Достоевский предстает перед нами как глубокий религиозный философ, заложивший основы того, что ныне принято называть русским философско-религиоз­ным ренессансом, и ряд направлений новейшей западной философии; Достоевский говорит с нами как пророк, предвосхитивший многое из того, что свершилось позднее.

Между тем приходится преодолевать три ошибочных подхода, три предрассудка относительно философских взглядов Достоевского. Первый предрассудок состоит в том, что в Достоевском не видят философа. Даже такой образованный славист, как Михаэль Хагемайстер (Mapбург), выражает сомнение, что Достоевский является "ве­личайшим русским философом" (см. его интервью: Воп­росы философии. 1995. № 11. С. 62). В этом никогда не сомневался лично знавший писателя Вл. Соловьев. И как-то неудобно напоминать знатоку русской культуры, чем обязана мировая мысль Федору Михайловичу Достоев­скому. Центральная позиция отечественного философст­вования — русская идея — сформулирована Достоев-

5

ским. А кто глубже и ярче выразил идею сочетания свободы воли с абсолютным моральным законом, чем это сделал Достоевский в "Легенде о Великом инквизиторе"?

Конечно, у нашего классика вы не найдете системати­ческого изложения его философии. Но, может быть, имен­но в этом его плюс, а не минус. Близость к "практической литературе" (Хагемайстер) делает его мысли наглядными и доступными для восприятия неискушенного читателя. Прочтите "Записки из подполья", как страстно и убеди­тельно опровергает Достоевский претензии на истину позитивистских и механистических доктрин, отрицающих свободу личности. Философия — это не только то, что излагается с кафедры, что составляет содержание специ­альных трактатов и компендиумов. Не менее важна та философия, которая воплощена в художественных обра­зах, которая проникает в сердце, рождает сильные и глубо­кие переживания, способна непосредственно повлиять на поведение. Достоевский был именно таким мыслителем.

Совершенно неприемлем и другой предрассудок от­носительно Достоевского: будто его философия воспева­ет зло. Сторонниками этого ошибочного взгляда были такие, казалось бы, авторитетные авторы, как Л. Шестов л 3. Фрейд.

По мысли Л. Шестова, "подполье" было для Достоев­ского "свое собственное, родное" (см.: Шестов Л. Досто­евский и Ницше // Шестов Л. Соч. М., 1995. С. 27).

Еще определеннее высказывался 3. Фрейд в эссе "Дос­тоевский и отцеубийство" (1928). Он рассматривал Дос­тоевского как художника, как невротика, как грешника и как моралиста. Два первых его качества у основателя психоанализа сомнений не вызывали: Достоевский — ве­ликий художник ("Братья Карамазовы" — самый велико­лепный роман, когда-либо написанный"). Фрейд считал Достоевского не эпилептиком, а невротиком. Что касает­ся Достоевского как грешника, то он отмечает существо­вание преступных склонностей в душе писателя, посколь­ку тот отдавал предпочтение характерам преступным.

Больше всего, по мнению Фрейда, Достоевский уяз­вим как моралист. "Ведь нравствен тот, кто реагирует уже на внутренне воспринимаемое искушение, не под­даваясь ему. Кто же попеременно то грешит, то в раска­янии берет на себя высоконравственные обязательства, тот обрекает себя на упреки, что он слишком удобно устроился... Иван Грозный вел себя так же, не иначе;

6

скорее всего, такая сделка с совестью — типично русская черта. Достаточно бесславен и конечный итог нравствен­ных борений Достоевского. После самых пылких усилий примирить запросы индивидуальных влечений с требова­ниями человеческого сообщества он вновь возвращается к подчинению мирским и духовным авторитетам, к по­клонению царю и христианскому Богу, к черствому рус­скому национализму... Достоевский упустил возмож­ность стать учителем и освободителем человечества, он присоединился к его тюремщикам..." (Фрейд 3. Художник и фантазирование. М., 1995. С. 285).

Я привел эту тираду, чтобы показать, к какому источ­нику восходят многие хулы, расточаемые против Досто­евского. Фрейд, и в этом его заслуга, препарируя челове­ческую душу, добрался до некоторых неведомых ранее глубин природы индивида. Но тьма подсознания, в кото­рую он окунулся, затмила свет, источаемый нашими человеческими потенциями. Сознание для Фрейда — в лучшем случае рассудочный регулятор человеческого поведения. Культура, по Фрейду, — только система за­претов, и человеку неуютно (unbehaglich) в культуре, его как бы заперли в чужой квартире.

Человеку Достоевского радостно в культуре. Здесь он у себя дома. Культура только начинается с запрета (на­носить вред другому человеку), завершается она внутрен­ним повелением творить ему благо, любить его. Вторая часть этой формулы, столь близкая Достоевскому, была неведома Фрейду. Вот почему он не смог дать объектив­ной оценки писателю, увидел тюремщика там, где перед ним стоял освободитель и учитель.

Творчество Достоевского — постоянный диалог добра и зла, причем спор ведут не равнозначные величины. Здесь кроется третья ошибка в оценке Достоевского, будто его творчество — трибуна в равной мере как злого, так и доброго начал в человеке. Опираются при этом на М. Бахтина, на его концепцию о "полифоничности" романов Достоевского. Однако забывают, что М. Бахтин писал в условиях жесткой цензуры. И для того чтобы сказать доброе слово о христиан­стве, он вынужден был уравнять его в правах с проповедью атеизма. И тем не менее он сумел показать, что при всей "полифоничности" голос автора нельзя спутать с разноголо­сицей его героев—оппонентов, хотя последним предоставле­на возможность высказаться громко и убедительно. Спор идет только на литературных страницах (в душе автора он

7

решен изначально) и всегда завершается в пользу добра. Автор же добрыми глазами смотрит на мир, испытывая чувство жалости и сострадания там, где, казалось бы, место остается лишь одной ненависти.

"В образе идеального человека или в образе Христа представляется ему, — писал Бахтин о Достоевском, — разрешение идеологических исканий. Этот образ, или этот высший голос, должен увенчать мир голосов, органи­зовать и подчинить его" (Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1972. С. 164). Нет никаких оснований видеть в Достоевском морального релятивиста. Главное для Бахтина в Достоевском — не диалог, а поступок.

В "Дневнике писателя" есть выразительная миниатю­ра "Мужик Марей". Автобиографический рассказ о том, как девятилетнему мальчику почудился волк, как он бро­сился искать защиту у пашущего крестьянина, как тот успокоил его. "Конечно, всякий бы ободрил ребенка, но тут в этой уединенной встрече случилось как бы что-то совсем другое, и если б я был собственным его сыном, он не мог бы посмотреть на меня сияющим более светлою любовью взглядом, а кто его заставлял?" (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Л., 1981. Т. 22. С. 49).

Важен контекст, в котором возникло у писателя это воспоминание детства. Праздник Пасхи на каторге — от­вратительные сцены пьяного разгула с картежной игрой, драками, поножовщиной. И вот детское воспоминание преображает ситуацию. "...Я вдруг почувствовал, что могу смотреть на этих несчастных совсем другим взглядом и что вдруг, каким-то чудом, исчезла совсем всякая ненависть и злоба в сердце моем. Я пошел, вглядываясь в встречав­шиеся лица. Этот обритый и шельмованный мужик, с клей­мами на лице и хмельной, орущий свою пьяную, сиплую песню, ведь это тоже, может быть, тот же самый Марей: ведь я же не могу заглянуть в его сердце" (там же).

Еще один контекст существен для понимания мысли писателя. Рассказ о мужике Марее появился в "Дневнике писателя" в феврале 1876 года сразу после статьи "О любви к народу", где Достоевский писал: "В русском человеке из простонародья нужно уметь отвлекать красо­ту его от наносного варварства. Обстоятельствами всей почти русской истории народ наш до того был предан разврату и до того был развращаем, соблазняем и посто­янно мучим, что еще удивительно, как он дожил, со­хранив человеческий образ..." (там же. С. 43). Рассказ

8

как бы развивает эту мысль, облекая ее в художественную форму. Образ у Достоевского сильнее силлогизма. Для писателя важно не только сформулировать идею, но и до­нести до читателя наилучшим образом, заронить ее в душу.

И обратите внимание на концовку рассказа. Свидетелем отвратительного острожного разгула становится, кроме автора, поляк. Рассчитывая найти сочувствие у русского интеллигента, он говорит по-французски: "Ненавижу этих разбойников!" Но в сердце Достоевского вместо ненависти сострадание. В том числе и к иноземцу, попавшему на русскую каторгу: "Несчастный! У него-то уж не могло быть воспоминаний ни о каких Мареях и никакого другого взгляда на людей, кроме "Je hais ces brigands!" ["Ненавижу этих разбойников!"] Нет, эти поляки вынесли тогда более наше­го!" (там же. С. 49—50). Подобное всепонимание, "всеотк-лик", способность встать на точку зрения другого и пережить чужую беду как свою Достоевский считал истинно русской чертой. В этом состоит сердцевина русской идеи. Поэтому и не прав Фрейд, говорящий о "черством русском национали­зме" Достоевского. Фрейд просто не в курсе дела.

Мюнхенский профессор Райнхард Лаут — известный историк философии, автор книг о Фихте, Шеллинге, Геге­ле, под его редакцией выходит Полное собрание сочине­ний Фихте. Что подвигло философа-германиста на труд о русском писателе? "Я всегда принимал близко к сердцу судьбу Святой Руси" — вот признание Лаута (письмо к автору этих строк 16 марта 1993 года). Отсюда любовь его к Достоевскому. Перу Лаута принадлежит ряд работ о философии Достоевского, опубликованных в Германии и в России. В 1989 году Лаут приезжал в Москву и высту­пал с докладом "Что говорит нам сегодня Достоевский?" (Доклад опубликован на немецком и русском языках).

Лаут напомнил слушателям о явлении Богоматери, которое произошло летом 1917 года в португальской деревне Фатима. Тогда были предсказаны социальные потрясения в России, а затем возвращение страны на путь веры, которое будто бы окажется спасительным для всего мира. Достоев­ский с его страстной проповедью человечности указывает путь изменения духовного мира человека. Самая обширная часть книги Лаута посвящена положительной философии Достоевского, где проанализированы мировоззренческие устои писателя, способствующие осмыслению человеческого в человеке, помогающие ему занять достойное место в мире, поверить в судьбу и предназначение России.

9

"Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его". Этот знаменитый тезис Маркса, венчающий его размышления о Фейербахе, который он относил только к социальной доктрине, было бы правомерным отнести и к религиоз­ной философии, поставившей своей целью изменить ду­ховный мир человека. Шеллинг называл такую филосо­фию "позитивной", а точнее (чтобы не путать с позити­визмом) — положительной, противопоставляя ее философии "негативной", только истолковывающей мир. У Достоевского "негативная" философия превращается в философию "негативного", в осмысление и обличение злых, бесовских начал в человеке. И это удачно показано в книге Лаута. Он подчеркивает, что Достоевский ясно видел и показал, как свобода воли, присущая человеку, переходит в своеволие и произвол, толкающие его в про­пасти преступления и в бездны нигилизма.

Но самая сильная сторона Достоевского — его поло­жительная философия, утверждающая идеал. Человек об­ладает великой силой любви. Это не природное свойство, это божественный дар. Любовь выше бытия, она преоб­разует бытие. В земной юдоли, в страданиях и бедах в человеке не угасает стремление к состраданию, к любви, к радости единения с ближними и со всем сущим. Про­чтите внимательно этот раздел книги Лаута и вы убеди­тесь, что в философии Достоевского истина состоит в добре и любви. Русская философия — философия люб­ви. Достоевский — главный ее глашатай.

* * *

Перевод публикуемой книги выполнен в 1991—1993 годах. Переводчик и редактор находились в постоянном контакте с автором, получая от него необходимую кон­сультацию и согласие на вторжение в текст. В перевод не включены синхронистические таблицы эпохи Достоевско­го, библиография, составленная в середине века, сделан ряд сокращений. Автор, владеющий русским языком, знакомился с предварительным вариантом перевода и одобрил окончательный.

А. Гулыга

 

 

Посвящается памяти моего отца

 

Введение

 

 

известный русский философ и поэт Вячеслав Иванов в своем выдаю­щемся труде о Достоевском (1932) писал, что мировоззрение Достоевского в своих взаимо­связях до сих пор остается нераскрытым» С тех пор были осуществлены некоторые Ценные попытки приблизиться к философии, которая лежит в основе поэтических и пуб­лицистических сочинений Достоевского, и обосновать ее с определенной точки зрения. В этой связи нужно назвать работы X. Прагера, П. Евдокимова, Э. Тернейзена, Р. Гвардини, Л. Гроссмана и А. Любака. Им предшествова­ли исследования и эссе А. Жида, Д. Мережковского, Л. Шестова, А. Долинина, Н. Бердяева и др.¹

Бесчисленное множество статей, в которых обсуждали отдельные вопросы творчества Достоевского или пыта­лись дать краткое описание его образа мира, сопровожда­лись более обширными работами; возникали биографии и литературоведческие изыскания, оценки Достоевского как поэта, психолога и публициста. И все же мы думаем, что и сегодня слова Иванова все еще сохраняют свое значение. Всеобъемлющая работа о философском миро­воззрении Достоевского отсутствует и сегодня. Все поя­вившиеся до сих пор изложения его философии вычленяют только частичные проблемы, и к тому же почти все они написаны с позиций определенного мировоззрения, на основе которого автор пытается осмыслить Достоевского. Полагаю, что сущностные черты философии Достоевского требуют и соответствующего подхода. Об этом свидетель­ствует уже прижизненная критика писателя (1846 — 1881 )².

 Шестов и Мережковский в своих трудах сравнивают Ф. Ницше и Достоевского. Шестов утверждал, что можно установить далеко идущее сходство их учений. Исходя из

11