АНОНС

 

Марксизм: pro и contra. – М.: «Республика», 1992.

 

В.П. Макаренко Это дело веры и интерпретации

 

Видимо, в марксизме есть часть научная и часть утопи­ческая. И тогда возникает вопрос о типах социальной уто­пии. Отличалась ли, скажем, марксистская утопия от пре­жних, более ранних социальных утопий? Это тоже предмет особого разговора.

Смотрите, что получается. Если возьмем в известном смысле наиболее продуктивную, так скажем, творческую отрасль марксизма, связанную с франкфуртцами или с Грам­ши, Лукачем, то сама теория марксистская в данном случае, на мой взгляд, является модификацией теории абсолюта, восходящей к Платону и к Плотину. Почему я это утверж­даю? Потому что у Маркса в его теории как идеологии встречается ряд тезисов, которые ни логически, ни истори­чески либо не доказаны, либо доказываются с помощью аргументации, которая сама нуждается в доказательстве. Например, его тезис о некоем идеальном прошлом состоя­нии под названием «первобытный коммунизм». Есть ряд характеристик первобытного коммунизма. Есть и некое бу­дущее состояние — тоже идеальное. И вот по отношению к этому идеальному состоянию Маркс делает следующие допущения. Что в этом идеальном состоянии якобы возмож­но преодоление разделения труда. Но кто сегодня возьмется доказывать, что это возможно? Второе допущение — можно преодолеть частную собственность. Кто сегодня, с учетом последующей после Маркса истории, докажет, что это так? Третий момент: возможно преодолеть деньги. Ленин и дру­гие попытались внедрить это в практическую политику, и что из этого потом вышло, вы знаете. Четвертое допущение, не менее важное. Оказывается, в этом будущем обществе воз­можно преодолеть не только государство, но и политику как сферу деятельности. Начиная с 1843 года Маркс развивает идею, что политика — это сфера практических иллюзий, полагая, что политику можно преодолеть потому, что теория выше, и т. д. Пятое допущение: возможно преодолеть иде­ологию. И это не доказано.

И, что не менее важно, как мне представляется, сама-то идея носителя революционного мировоззрения, идея о том, что какой-то определенный класс может являться его носи­телем (в данном случае рабочий класс), почерпнута была, в принципе, у Гегеля, если говорить о ближней истории./83/

У Гегеля носителем абсолютного духа была нация, у Маркса это — класс. Эта идея тоже самим Марксом не доказана. А между тем из этого выводится целый ряд политических следствий, самых разнообразных.

Довольно интересен подход Колоковского к анализу ука­занной проблемы. Он пытается описать, что такое марксизм, скажем, марксизм догматический. Есть у него такое уравне­ние, довольно дельное: «Истина равна мировоззрению про­летариата». Можно это обнаружить у Маркса? Безусловно, можно. Дальше: «Мировоззрение пролетариата» (это уже связано с Лениным) «равно мировоззрению партии» (боль­шевистской — в данном случае). «Мировоззрение партии равно указаниям партийного аппарата». И, наконец, тезис о том, что это мировоззрение равно указаниям вождя в ре­жиме личной власти или ЦК — при олигархической полити­ческой службе.

Как видите, имеется целый ряд самых разных и интерес­ных сюжетов. /84/

 

Сироткин В.Г.

 

Вот, скажем, такой парадокс. В каких народнических или марксистских исследованиях вы прочтете, кто же выдал ра­дикальных агитаторов весной 1874 года при массовом хож­дении интеллигенции в народ? А ведь выдали-то... крестьяне, те самые, которым народники «несли свободу». И вовсе не по «природной злобе», как утверждали «Вехи» и, по другому поводу (коллективизация), В. Гроссман. Крестьяне понима­ли еще революционную агитацию против местного начальст­ва, но чтобы прогнать царя Александра II, даровавшего им «волю» от крепостной зависимости, это зачем?

Почему так случилось? Поставим вопрос в другой плос­кости — была ли одинакова жизнь интеллигента XIX века и крепостного крестьянина, в курной избе, вместе с женой и детьми вповалку с теленком и ягнятами? И так ли жил просвещенный помещик-литератор из соседней дворянской усадьбы — Ясной Поляны, Спасского-Лутовинова или Кара-бихи? Разве за одинаковую свободу они боролись?

Одна свобода — политическая (личность — государст­во). Она — западная, но еще более — городская, основанная на частной собственности, которой отродясь в России у кре­стьян на землю не было: община арендовала землю у поме­щика или у государства. Другая — сельская, деревенская, крестьянская. В ней главный стержень — человек и природа. Но не в нашем современном экологическом смысле, а в смы­сле: жизнь — смерть. Тысячу лет человеку (крестьянину) никто не помогал, он сам организовывал свое бытие. Прав здесь великий русский поэт Н. А. Некрасов: «...есть в мире царь, этот царь беспощаден, Голод названье ему...»

Царь-Голод для крестьянина всегда был главнее царя-государя: «как потопаешь, так и полопаешь». И высшая свобода крестьянина была не в митингах, собраниях, стачках и политических кружках, а в выживании, в борьбе с приро­дой: хороший урожай, дети живы, скотина цела — вот она, моя свобода. Нет урожая, засуха, мор, эпидемии, голод — бунты, «красный петух», казаки, всеобщая порка «подстрека­телей», ссылка и каторга. /90/

 

Соловьев Э.Ю.

 

Он представляет собой парафразу другого, куда более точного и искреннего вопроса: а не умерли ли мы сами для марксизма, который долгое время был для нас всеобъем­лющей нерелигиозной верой или — что то же самое — пар­тийно-государственной мирской религией?

Если взглянуть на дело таким образом, то сама объяв­ленная тема дискуссии получит более объективные, конкрет­ные и точные очертания. Она превратится в вопрос о со­бственных возможностях марксистского учения, которые в известный момент позволили ему конституироваться в ка­честве мощной и влиятельной «эрзац-религии».

Вот на этих-то доксических, то есть основанных на вере и верованиях, возможностях я и хотел бы сегодня сосредото­читься, начав с ситуации рождения и становления марксистс­кой концепции.

Социально-политическая позиция Маркса, как известно, формировалась в русле немецкой философской критики ре­лигии, для которой была характерна беспрецедентная аван­гардистская и нонконформистская конкуренция. Молодые философы-публицисты состязались в доктринальной левиз­не. Маркс оказался победителем в этих авангардистских гонках, выдвинув в 1843—1844 годах удивительно простую, емкую и решительную атеистическую антитезу основного и отличительного христианского символа. Религии распято­го Бога он противопоставил доктрину распятого богоподоб­ного человека.

Богоподобный человек, возведенный капитализмом на Голгофу крайней бедности, унижения и презрения,— это пролетариат. Именно в него — в наиболее обездоленный и отверженный класс гражданского общества — необходимо уверовать как в Спасителя. Пролетарское восстание принесет всеобщее освобождение от эксплуатации, отчуждения и бес­правия. Оно, если речь идет о Германии, ознаменует собой «день немецкого воскресения из мертвых».

Такова исходная мирская мифологема марксизма, най­денная и утвержденная задолго до того, как Маркс занялся сколько-нибудь основательным экономическим анализом ка­питализма. В работе «К критике гегелевской философии права. Введение» он предложил миру вовсе не какое-либо новое научное знание об обществе, а нерелигиозный суррогат /116/ отчаянной раннехристианской веры, определявшейся апосто­лом Павлом как «надежда сверх надежды».

Нетрудно полагаться на ветхозаветного Бога, всемогу­щего, всеведающего и всеблагого; трудно поклониться Мес­сии, страдающему на виселице, как последний разбойник. Соответственно: нетрудно поверить в возможности научного прогресса, просвещения и Объективного Разума, а попробуй­те-ка возложите свои исторические упования на самое про­свещаемую массу, да еще на наиболее обездоленную, изну­ренную и невежественную! Попробуйте в ней увидеть дейст­вительность, которая «должна стремиться к мысли».

Вот этого-то подвига веры и потребовал Маркс от ради­калов и социалистов своего времени — потребовал во ис­пытание их революционности. Еще до всяких научных до­казательств и пользуясь лишь орудием парадоксалистски-диалектической риторики.

Достаточно хорошо известно и, кстати, достаточно хоро­шо закамуфлировано в нашей популярной марксоведческой литературе, что в 1843 году Маркс понимал под пролетариа­том вовсе не фабрично-заводской рабочий класс. Пролетари­ат, прямо говорил он, это просто (цитирую) «результат разложения общества, как особое сословие». Он образуется «главным образом из разложения среднего сословия», и ря­ды его «пополняются стихийно возникающей беднотой». Это, если угодно, пролетариат Андрея Платонова — промы­шленное скопище пауперов и люмпенов, деклассантский жмых, наспех спрессованный работным домом и фабрикой.

Невероятность подвига веры, которого требовал моло­дой Маркс, делается осязаемо ощутимой, если мы вглядимся в жестокую антитетику философской антропологии, развер­нутую Марксом в «Экономическо-философских рукописях» 1844 года.

Как я уже упомянул, Марксов человек богоподобен. Это существо титаническое, универсальное в своих возможно­стях, предназначенное к родовому бессмертию. Человек со­зидает себя в том же акте труда, посредством которого производит предметное богатство, он уже почти подчинил себе природу и превратил ее в свое «неорганическое тело». Нет и намека на исчерпаемость планетных ресурсов, на возможные экологические угрозы, на загадки и ловушки /117/ демографии. Проблематика конечности индивидуального че­ловеческого существования попросту отсутствует, словно се­рьезная философия никогда ею не задавалась.

Но где это титаническое существо в окружающем «на­личном бытии»? Мы не обнаруживаем его ни на одной стадии истории и менее всего при современном (то есть самим молодым Марксом наблюдаемом) состоянии обще­ства. Капитализм умерщвляет человека в наемном рабочем. Он стягивает вселенную труда в «черную дыру» пролетарства, чтобы отсюда мог родиться новый, ослепительный мир.

Где-то четверть века назад наши философы (я также принадлежал к их числу) испытали одушевляющее воздей­ствие Марксовых «Экономическо-философских рукописей», появившихся в русском переводе сперва в выпусках НСО философского факультета МГУ, а затем в издании ИМЭЛ, «К. Маркс и Ф. Энгельс. Из ранних произведений» (М., 1956). Рукописи завораживали образом неотчужденного че­ловека, резко контрастировавшим с казарменными этало­нами людского совершенства, которые утвердились в со­ветской литературе 50-х годов. Они сообщили новое дыхание нашему эстетическому, психологическому и педагогическому исследованию. Вместе с тем мало кто из тогдашних про­зелитов молодого Маркса обращал внимание на то, сколь безотраден его отчужденный человек, то есть труженик, приведенный историей на Голгофу капиталистической эк­сплуатации.

Позволю себе с помощью Маркса воспроизвести ос­новные черты облика и состояния будущего могильщика капитализма.

Пролетарий, согласно Марксу, «является рабочим уже только в качестве физического субъекта». Он попадает в пол­ную зависимость от весьма односторонней машинообразной работы, которая превращает его «в абстрактную деятель­ность и в желудок». Значительная и все возрастающая часть рабочей массы «опускается до нищенства или до состояния погибающих от голода», и чем больше рабочий выматывает себя на работе, тем беднее становится он сам, его внутренний

/118/ мир. В своем труде пролетарий (опять цитирую) «разрушает свой дух», «слабоумие и кретинизм» — вот что выпадает на его долю.

Но и это еще не все. В порыве диагностической беспощад­ности молодой Маркс заявляет следующее: рабочий обречен на «скотское одичание, полнейшее, грубое, абстрактное упро­щение потребностей... Даже потребность в свежем воздухе перестает у рабочего быть потребностью... Полная проти­воестественная запущенность, гниющая природа становится его жизненным элементом... Человек лишается не только человеческих потребностей — он утрачивает даже животные потребности».

И что же — эта духовно опустошенная, слабоумная, одичавшая, ниже животного уровня опустившаяся порода человеческих существ должна возглавить универсальную эмансипацию? Этот новый варвар, этот человек-желудок призван освободить культуру от цепей отчуждения? Этот машиноподобный производитель — возвратить труду значе­ние полноценной предметно-творческой деятельности?

Да, молодой Маркс требует без оговорок признать дан­ный парадокс. Таково предложенное им кредо истинного радикализма и истинной революционности. Я вовсе не соби­раюсь утверждать, доказывать, что гуманистическая вера в обесчеловеченный пролетариат была иррациональным ак­том для самого Маркса. Нет, она подготовлялась особым типом рациональности, особой культурой интеллектуальной парадоксии, которая сформировалась в духовном движении, ведущем от «Философии религии» Гегеля к Д. Штраусу, Б. Бауэру и Л. Фейербаху. Маркс не был иррационалистом именно в той мере, в какой реализовал предельную, экст­ремистскую версию этих интеллектуальных критических рас­четов с «германско-христианским духом».

Но что было делать революционеру и социалисту, не прошедшему школу немецкой диалектической теологии? Что было делать представителю самой рабочей массы, размыш­ляющему над вопросом о положении и возможностях проле­тариата совершенно безотносительно к диалектическому анализу «сущности христианства»?

В этих случаях упование на пролетарское воскресение из мертвых должно было либо принять законченно фидеисти-/119/ ческий характер, либо трансформироваться в какую-то форму социальной апологии пролетариата. Первая позиция в Западной Европе середины XIX века была почти невозмож­на; вторая обещала получить широкий отклик в формиру­ющемся рабочем движении. Основоположники марксизма достаточно хорошо поняли данное обстоятельство. В 1845— 1847 годах (в «Немецкой идеологии» и «Коммунистическом манифесте» прежде всего) они немало сделали для того, чтобы выработать экзотерическую и рационализированную версию пролетарского мессианства.

У меня нет возможности в деталях проследить этот процесс и сформулировать десятки оговорок, предполага­емых требованиями исторической корректности. Я ограни­чусь тем, что обрисую некоторые основные установки, вхо­дящие в состав рационализированного пролетарского мес­сианизма.

Полная безотрадность пролетарского бытия и созна­ния, которая в «Экономическо-философских рукописях» опи­сывалась так, как если бы она уже стала фактом, теперь приобретает статус неумолимой объективной тенденции, ис­торически близкой грозящей опасности. Рабочий рискует вконец обесчеловечиться, если немедля не подымется на революционную борьбу. Любые соглашения и компромиссы, любые надежды на реформистское улучшение существующе­го общественного порядка пагубны в перспективе спасения («чем хуже, тем лучше» — такова молчаливо предполага­емая «Коммунистическим манифестом» формула активистс­кого катастрофизма).

То, что в «Рукописях» еще фигурировало в качестве диагностической характеристики наемного рабочего («маши-ноподобие», «животное одичание», «кретинизм», «абстракт­ное упрощение потребностей» и т. д.), получает значение обвинительного вердикта, предъявляемого капиталу и капи­талисту. Вера в пролетариат, оставаясь сама по себе умоз­рительной, чувственно-практически заявляет о себе как нена­висть к его угнетателям, ко всему миру частной собствен­ности, товарно-денежных отношений и буржуазного богатства (главное — отнять награбленное, учредить обще­ственную собственность на средства производства, а оста­льное приложится).