АНОНС

 

 

Морис Мерло-Понти родился в Рошфоре в 1908 году. Выпускник Высшей нормальной школы, агрежс философии, доктор гуманитарных наук (с 1945 г.), профессор Сорбонны, а затем Коллеж де Франс (с 1952 г.). Член директората журнала «Temps modernes»* с момента его основания. Умер в 1961 г.

Мерло-Понти вел свои исследования в рамках феноменологического течения. Последнее он определял как «трансцендентальную философию, которая выносит за скобки утверждения естественной установки, чтобы лучше понять их и чтобы непосредственным образом описать наш опыт таким, как он есть на самом деле. Для этого опыта мир до всякой  рефлексии есть всегда "уже здесь" как неотчуждаемое присутствие и все его усилия направлены на отыскание наивного контакта с миром с целью сообщить ему философский статус».

О своих исследованиях Мерло-Понти говорил: «Именно в опыте, которому я подвергаю исследуемое тело, обреченное быть вместе с вещами и миром, и восприимчивость, которая включает в себя самые сокровенные мои свойства и одновременно ведет меня от качества к пространству, от пространства к вещи и от вещи к горизонту вещей, то есть к миру, который "уже здесь", — именно в этом опыте закладывается мое отношение с бытием».

Морис Мерло-Понти — автор таких работ, как «Феноменология восприятия» (Phénoménologie de la perception. P., 1945), «Смысл и бессмыслица» (Sens ct non-sens. P., 1966), «Гуманизм и террор (очерк о проблеме коммунизма)» (Humanisme et terreur. Essai sur le problèmе communiste. P., 1947). «Приключения диалектики» (Les aventures de la dialecllque. P., 1955), «Око и дух» (L'oeil et I'esprit. P., 1964), «Видимое и невидимое» (Le visible et 1'invisible. P., 1964).

 

 

Морис

МЕРЛО-ПОНТИ

                 В защиту философии

 

                                              Перевод с французского,

                                              послесловие и примечания И.С. Вдовиной

 

Maurice Merleau-Ponty

Éloge de la philosophie et autres essais

 

Издание подготовлено

при поддержке Министерства иностранных дел Франции и посольства Франции в России

 

Мерло-Понти М.

         В защиту философии / Пер. с франц., примеч. и послесл. И.С. Вдовиной. — М., Издательство гума­нитарной литературы, 1996 (Французская филосо­фия XX века). — 248 с.

 

Морис Мерло-Понти (1908—1961) — известнейший философ XX века, автор работ "Феноменология восприятия" (1945), "Смысл и бессмыслица" (1948), "Видимое и невидимое" (1964) и др.

В настоящей книге Мерло-Понти ищет ответ на вопрос: "Что такое философия?" Первейшей задачей философии автор считает стремление к новому, неизведанному. В своих исследованиях фи­лософ опирается на онтологическое учение Лавеля, интуитивизм Бергсона, концепцию "изобретательности" Ле Руа, "исторический рационализм" Маркса, "скептицизм" Монтеня, анализирует идею интерсубъективности Гуссерля, концепции социальной антропо­логии Мосса и Леви-Стросса, политические взгляды Макиавелли, то вступая в продуктивный диалог, то резко полемизируя с ними.

Для студентов и преподавателей вузов, историков философии, а также широкого круга читателей, интересующихся культурой Франции XX века.

 

© Edicions Gallimard, 1953 et 1960.

© И.С. Вдовина, перевод на русский язык,

примечания, послесловие, 1996

 

Содержание

 

В защиту философии           6

 


Философские очерки

 

О феноменологии языка

48

Философ и социология

65

От Мосса к Клоду Леви-Строссу

84

Всюду и нигде

99

Философ и его тень

141

Сам себя созидающий Бергсон

169

Эйнштейн и кризис разума

182

Читая Монтеня

189

О Макиавелли

205

Примечания

222

 


И.С. Вдовина

Судьба человека — жить совместно

с другими людьми

234

 

 

 

 

Моей матери

 

 

Морис Мерло-Понти

В защиту философии1

 

Тот, кто занят исследовательской работой, кто пребывает в смятенном состоянии, не мо­жет ощущать себя наследником великих людей, чьи имена представлены на этих стенах. Если к тому же он философ, иными словами, если он знает, что ничего не знает*, то как он может претендовать на эту кафедру, как вообще он может думать об этом? Ответ на поставленные вопросы весьма прост: дело в том, что Коллеж де Франс с момента основания занят не тем, что сообщает своим слушателям готовые истины, — он призывает их к свободному исследованию. Прошедшей зимой в нем было принято решение о создании кафедры философии, и причиной этому послужило то, что филосо­фия пронизана духом исследования, что она является вер­шиной исследовательской деятельности. Сегодня, дорогие коллеги, философ просит вас о поддержке, и делает он это для того — и это хорошо вам известно, — чтобы полностью посвятить свою жизнь философии; ваша поддержка укрепит его в этом желании. В той мере, в какой он ощущает себя недостойным такой чести, в той же мере он рад вашему поло­жительному решению, поскольку, как говорил Стендаль, это счастье «заниматься тем, что является страстью вашей души»; он тронут тем, что вы решили отдать свои голоса за филосо­фию, и рад предоставившейся ему сегодня возможности поб­лагодарить вас за это.

 

1 Публикуемый текст представляет собой доклад, прочитанный М. Мер­ло-Понти при вступлении в должность руководителя кафедры философии. К нему добавлено несколько страниц примечаний, сделанных самим автором.   /6/

 

Мне кажется, что лучше всего я смогу выразить свое удов­летворение, если расскажу вам о назначении философии — прежде всего о том, как его понимали мои предшественники и какие усилия они прилагали для его осуществления, о том, что представляет собой история философии и каково ее поло­жение сегодня.

 

Философ сознает, что он одержим стремлением к очевид­ности, и вместе с тем понимает, что все явления обладают двусмысленностью*. Однако если он ограничивается призна­нием только последнего, то двусмысленность превращается в нечто подозрительное. Для выдающихся умов вопрос о двус­мысленности становится проблемой: двусмысленность, не от­вергая очевидностей, требует их обоснования. Следовало бы отличать плохую двусмысленность от хорошей. Во все вре­мена философы, даже те, которые стремились создать от на­чала и до конца позитивную философию, не имели в виду достижения абсолютного знания; и если они говорили об абсолютном знании, то лишь о том знании, которое должно существовать в нас, которое, как говорил Киркегор, нахо­дится в абсолютном отношении с нами. Философ всегда дви­жется от знания к незнанию, а от незнания — к знанию, делая на этом пути остановки...

Даже такие чрезвычайно ясные концепции, как концеп­ция Лавеля*, сознательно и безоговорочно ориентированная своим автором на бытие, подтверждают данную характерис­тику философа. Для Лавеля предметом философии является «вся та сфера в бытии, где наше собственное бытие стремит­ся постоянно и чудесным образом присутствовать». Он гово­рит о чуде, а на самом деле речь идет о парадоксе: парадокс целостного бытия, которое изначально является тем, чем мы сами можем быть и что можем сделать, заключается в том, что ничем таким оно не обладает без нас и в состоянии прирастать только благодаря нашему собственному бытию. В нашем отношении с ним проступают два смысла: один заключается в том, что мы принадлежим ему, другой — в том, что оно является нашим бытием. Мы не в состоянии обосноваться в нем таким образом, чтобы одновременно ви­деть и мир, и самих себя, пребывающими в бытии: мы могли бы быть способны на это, отмечает Лавель, только при том условии, что «не признавались бы, что уже знаем это». Мое положение в мире до всякой рефлексии и мое стремление /7/ благодаря ему обрести существование не может быть погло­щено рефлексией, которая устремляет их к абсолюту, чтобы вслед за этим трактовать их в качестве следствия. Движение, с помощью которого мы идем от самих себя к абсолюту, всегда понимается как нисходящее движение, которое отрешенное мышление намеревается осуществить, идя в направлении от абсолюта к себе; в итоге тот абсолют, о котором говорит философ, не является абсолютным — он абсолютен только по отношению к самому философу. С помощью идеи о при­частности и присутствии Лавель попытался определить от­ношение, существующее между нами и целостным быти­ем, которое в той или иной мере всегда остается обоюдным. Лавель шел в двух направлениях. Прежде всего мир, эта сокровищница, в которой наивный человек надеется найти изначальный смысл бытия, видится Лавелю лишенным соб­ственной плотности и собственного таинства: феномены про­являют себя, не имея своего «внутреннего» содержания. Нам не удалось постичь смысл слова «бытие» с помощью этих декораций. В себе, и только в себе, мы можем соприкоснуть­ся со «внутренним» бытия, поскольку только там мы отыс­киваем бытие, которое имеет свое «внутреннее», и ничего, кроме него. Однако между Я и его телом, между Я и миром не существует перехода, и Я может быть преисполненным одним лишь стремлением «внутрь». Я имею дело только с совершенной интериорностью и ее несовершенной моделью (и копией, как мы увидим в дальнейшем), которая меня оп­ределяет. Размышление о бытии сосредоточивается на Я и на том, что «больше Я, больше, чем само мое я», находящееся за миром и за историей. С этой точки зрения довольно труд­но определить, что такое философия и чем ей надлежит за­ниматься: речь идет о том, чтобы напомнить людям об их причастности к универсальному бытию, о котором они не должны забывать, поскольку сами бытийствуют, и которое, как говорится в предисловии к работе «Целостное присутст­вие», уже содержится в philosophia perennis*. Вот почему спра­ведливо утверждение, что философу незачем обращаться к истории, как незачем и участвовать в современных спорах. Лавель, предваряя свой труд по политической философии, отмечал: духовное преобразование может в корне изменить Общество, «о чем мы даже и не помышляем».

А вот другая сторона дела. Бесконечное Я — это вовсе не конкретное я. Согласно Лавелю, только бытие, испытываю-/8/ щее страдание, может говорить я. Конкретное я не может, полагаясь само на себя, достичь подлинного познания Бога. Только выходя за собственные пределы и только опираясь на веру, говорит Лавель, философ ставит проблему Бога, и только в силу этого ему не дано мыслить так, как это делает Бог. Следовательно, существует лишь истина мира и мыш­ление, соответствующее миру. Для такого мышления Бог — это «бесконечное Одиночество, совершенная Обособленность, вечное отсутствие», — пишет Лавель. И именно потому, что Бог, как бытие, недоступен нам, он становится сопричаст­ным нашему одиночеству и нашей обособленности. Стало быть, наше отношение к бытию, если бы о нем можно было мыслить сугубо позитивно, подвергалось бы двойному отри­цанию и свидетельствовало бы о том, что для своего сущес­твования нуждается в мире, который есть всего лишь види­мость. В таком случае явные свидетельства о существовании интериорности приобретают важное значение: они не явля­ются ее искусственной оболочкой, они ее воплощают. Мыш­ление, не облаченное в слова, отмечает Лавель, не стало бы от этого более чистым — оно было бы лишь стремлением мыслить. В своей последней книге Лавель формулирует тео­рию выразительности, где выражение предстает не «точной копией уже реализованного внутреннего бытия, а средством, с помощью которого оно реализуется». Тогда ощущаемое и феномены, продолжает он, не являются только тем, что ог­раничивает наше участие в бытии — «мы включаем их в по­зитивную сущность каждого бытия и делаем это таким обра­зом, что можно сказать: если бытие не есть только то, что оно выявляет, оно еще менее есть то, с помощью чего оно это делает». Больше не существует альтернативы между фе­номеном и материей, бытием и духом. Подлинный спириту­ализм, пишет Лавель, заключается в отказе от альтернативы между спиритуализмом и материализмом. Задача философии не может состоять ни в том, чтобы переключать наше вни­мание с материи на дух, ни в том, чтобы посвящать себя вневременному установлению вневременной интериорнос­ти. Согласно Лавелю, существует «только современная фи­лософия, та, о которой я сегодня могу думать и которой я сегодня могу жить»1.

1 См. прим.1. С. 45—46.  /8/

В центре лавелевского мышления стояло, как можно пред­положить, утверждение о том, что раскрытие времени и мира —   это то же самое, что и их завершение в прошлом. Однако это означает также, что мы можем преодолеть мир, только окунаясь в него с головой, и что дух, используя мир, время, слово, историю, одновременно одухотворяет их, наделяя смыслом, что отлично от простого использования. Функция философии будет в таком случае заключаться скорее в регис­трации этого перехода, чем в установлении его как свершив­шегося факта. Лавель нигде об этом не говорит. Но нам пред­ставляется, что именно идея о главнейшей функции временно­го настоящего заставила его отказаться от ретроспективной философии, которая заранее превращает мир и историю в универсальное прошлое.

 

Именно здесь, в этом пункте его нисходящая диалектика пересекается с восходящей диалектикой Бергсона* и Ле Руа* — мы произносим вместе эти два имени несмотря на то, что постоянно будем подчеркивать их отличие друг от друга, пос­кольку их исследования, если брать их в развитии, не долж­ны более противостоять одно другому. Они были всецело заняты проблемой мира и конституированного времени. Но подойдя к тому, к чему они тайно стремились, и что Бергсон называл приостановкой времени, а Ле Руаизобретательст­вом, они оказались перед лицом той же связи, существую­щей между событием и смыслом, которая в конечном итоге была в центре внимания Лавеля; в этот момент в их исследо­ваниях замаячила та же, что и у Лавеля, двусмысленность.

Все, о чем мы говорили выше, можно обнаружить если только нам удастся освободиться от поверхностных сужде­ний о Бергсоне. Бергсону, как и некоторым другим филосо­фам, свойственна абсолютно позитивная манера представ­лять интуицию длительности, материи, жизни и Бога. Не было ли открытие длительности с самого начала открытием иной реальности, где мгновение в его прошедшем времени задер­живается, сохраняется, аккумулируется и где оно неразрыв­но связано с настоящим? Не является ли длительность чем-то вроде истекающей вещи, которая, несмотря на то что ис­текает, тем не менее сохраняется? Может быть, высшим смыслом бергсоновских исканий было стремление отыскать в иной вещи, в материи, в жизни ту же самую реальную сцепленность, которая обнаруживается в нас самих? На послед- /9/ них страницах «Материи и памяти» говорится о «предчувст­вии» и о «подражании» памяти, свойственных материи. «Твор­ческая эволюция» связывает жизнь, в Бергсоновом ее пони­мании, «либо с сознанием, либо с чем-то таким, что похоже на сознание». Но как что-то может походить на сознание, если сознание, о котором идет речь, не обладает полнотой вещи? Случается, Бергсон трактует сознание как субстан­цию, рассеянную по всей Вселенной, которую отжившие свое организмы держат в себе, как бы «сжимая в тисках», а дру­гие, отличные от них, толкают к развитию. Что же это такое — «текущее во все стороны сознание», существующее вне организма, не обладающее индивидуальными чертами, о ко­тором Бергсон говорит, что оно проходит сквозь материю? Превратившееся в космологический фактор, это сознание недоступно познанию. Когда, наконец, Бергсон решительно отождествляет его с Богом, мы с трудом узнаем наше я в этом «центре, из которого, подобно ракетам, взлетают миры». Речь идет о Боге, присутствующем в мистическом опыте, который в «Двух источниках» наконец-то определяет космо­логическое сознание как личность. Но в таком случае берг-соновский Бог значительно отличается от того, что мы мог­ли бы назвать мышлением или волей, поскольку он отверга­ет какую бы то ни было негативность. Божественное мыш­ление или божественная воля, говорит Бергсон, «до такой степени заполнены сами собой», что в них нет места идее о небытии. «В этом его слабость, несовместимая с его приро­дой, являющейся его силой». Человек как таковой, находя­щийся между двумя полюсами — Всемогуществом Бога, яв­ляющимся силой, и жизнью, которая есть сама активность, может быть только поражением, фантомом «богочеловека», который, отмечает Бергсон, «мог с самого начала существо­вать лишь теоретически», а история, людская общность не обладала автономией: она была зажата между неистовством деятельности и мистикой, и в ней самой нельзя было отыс­кать руководящую нить.

Полнота длительности, изначальная полнота космологи­ческого сознания, полнота Бога — именно эти результаты включает в себя теория интуиции, понимаемой как контакт, как совпадение. Бергсон в самом деле отвел философии «по­лубожественное» положение, где нет места проблемам, ко­торые «ставили бы нас лицом к лицу с пустотой». Почему я существую, почему кроме ничто существует еще нечто, как я

/10/

 

Используются технологии uCoz
Используются технологии uCoz