Глава 3. ПЕРСПЕКТИВИЗМ

В соответствии с точкой зрения Ницше на человеческие существа в процессе развития по какой-то причине мы стали "столь нежными, раздражительными и чувствительными к страданию, что нуждаемся в сильнейших средствах исцеления и утешения". Конечно же он имеет в виду не только современных людей, равным образом его диагноз касается и древних греков, не менее "нежных детей жизни", чем мы сами. Свидетельством этой нужды, как он скажет впоследствии, следует считать простую и непритязательную потребность получать религиозное и метафизическое утешение и хоть какую-то поддержку, исходящую от некоей высшей инстанции. Эта потребность столь непреложна в любую эпоху и в любой культуре, что без нее ни жизнь вообще, ни жизнь человека не имеют ни смысла, ни ценности. Как иначе мы можем расценить настойчивую приверженность всем этим удивительным системам верований, если принимать в расчет их способность приносить утешение? Сама эта потребность сохраняется, даже, несмотря на то, что указанные системы теряли доверие, и, несмотря на то, что, как диагностирует Ницше, больше не можем принимать никакие религиозные или метафизические утверждения из соображений интеллектуальной совести:

"Как хорошо было бы, если бы ложные утверждения священнослужителей... можно было бы заменить истинами, которые были бы столь целебны, успокоительны и утешительны, как подобные заблуждения! Но таких истин не существует; философия может противопоставить здесь в лучшем случае опять-таки метафизические видимости (т.е., в сущности, не истины)".

Искусство, хотя оно и способно оказывать наркотическое воздействие, не может стать для нас тем убежищем, в котором мы нуждаемся. Даже в своих высших проявлениях оно может лишь усиливать метафизический голод человека, считающего, что он уже испробовав все подобные средства утешения:

"Насколько сильна метафизическая потребность и как трудно дается природе последнее расставание с ней, можно усмотреть из того, что даже в свободном уме, когда он уже освободился от всего метафизического, высшие художественные впечатления легко вызывают созвучное дрожание давно онемевшей и даже разорванной метафизической струны...".

Итак, "искусство делает сердце мыслителя тяжелым" и тем самым отбрасывает нас в докритическое прошлое, подвергая испытанию целостность нашего сознания. Если же мы хотим обрести спасение и избавиться от страданий, то это должно исходить откуда-то еще, а не из религии, искусства или метафизики.

В годы, иногда характеризуемые как второй, или "позитивистов кий", период его творчества, Ницше полагал, что наука, возможна сумеет ответить на осмысленно задаваемые вопросы и что, по крайней мере, с помощью науки люди "приближаются к действительной сущности мира и к ее познанию". Более того, он всерьез допускал возможность, что наука смогла бы стать адекватной интеллектуальной заменой религии, а также искусства, дальнейшим развитием которого она является.

"Может ли наука пробуждать такую же веру в свои результаты? В действительности она нуждается в сомнении и недоверии как в своих вернейших союзниках; тем не менее со временем сумма неприкосновенных истин, т.е. истин, выдерживающих все бури скепсиса и все разрушения... может настолько увеличиться, что в виду их люди решатся создавать "вечные" произведения".

Наука тогда могла бы придать жизни смысл. Благодаря отказу от метафизики и религии нам более нет нужды связывать все надежде с теми выгодами, которые они безоговорочно сулили человеку. Метафизика намеревалась обнаружить надежные, несомненные основания знания, ведущие к установлению подлинного "содержания" мира, а также того фундамента, на котором базируется познавательная и оценочная деятельность. Религия была озабочена вечным спасением души. Более осторожная по сравнению с ними наука, продвигаясь путем проб и ошибок, могла бы в наибольшей степени поддержать нашу веру в нечто постоянное и неизменное.

В эти годы Ницше полагал, что и сам он занимается наукой. С тщеславием, характерным для его высказываний о себе и своем творчестве, он называл эту свою деятельность "высшим триумфом науки". Это была наука о происхождении мышления. Одно из утверждений, выдвинутых данной дисциплиной, гласит, что религия, метафизика, мораль и искусство - все они в своих основаниях ошибочны, а их истоком является страх. Следовательно, не нужно принимать всерьез те цели, которые выдвигают их адепты; их бесплодность станет ясна, если показать, откуда возникают поставленные ими проблемы и предлагаемые ими решения. Этот методологический прием используется им постоянно:

"Как только религия, искусство и мораль будут описаны в их происхождении, так что их можно будет сполна объяснить, не прибегая к допущению метафизических вмешательств в начале и в середине пути, - прекратится сильнейший интерес к чисто теоретической проблеме".

Главная проблема философии, как считал Ницше, состояла не в том, чтобы попытаться найти ответы на те вопросы, о которых спорили философы в течение веков, ибо все возможные позиции уже известны, а в том, чтобы показать, из-за чего возникали все эти споры. И если это прояснится, то уже будет не так интересен и не так важен поиск решения проблемы в ее традиционной формулировка. Для Ницше философская проблема - это не то, что должно иметь решение, а то, что должно быть преодолено. И эта цель может быть Достигнута с помощью науки, а именно созданной им науки, в возможности которой он верил.

Антиметафизический, просциентистский, терапевтический взгляд на философию определенно напоминает современную ее трактовку, практиковавшуюся вплоть до недавних лет, хотя сам Ницше в очень малой степени мог этому способствовать. На протяжении всей своем сознательной жизни он оставался soi-disant (Так сказать (франц.) - Прим, перев.) сциентистом - здания совокупным "историком мышления", психологом и даже спекулятивным физиком. Он считал свою странную гипотезу о вечном возвращении "наиболее научной из гипотез" и даже надеялся найти для нее научное подтверждение. Дух научного исследования никогда не переставал восхищать его, ибо он думал о нем как о наиболее предпочтительном не только для получения знания, но и для создания атмосферы трезвости и ясности, в которой должен жить подлинно разумный человек:

"... кто только осмелится, как бы походя взглянуть на науку - так умеют смотреть женщины и, к сожалению, многие художники, - тот в ужасе отпрянет, едва превозмогая головокружение перед этой строгостью служения, этой неумолимой последовательностью во всем - в большом и малом, перед стремительностью, с какой нужно уметь все взвесить, оценить и вынести суждение. Более всего его пугает то, что за вен неимоверные усилия и страдания, которые требуются для достижение высокой цели, здесь не услышишь слова похвалы или одобрения, скорее наоборот, как в армии - одни лишь выговоры да нагоняи... Эта "научная строгость" производит то же впечатление, что и церемонность, вежливость высшего общества, - непосвященных она отпугивает. Но, тот, кто сумеет привыкнуть к ней, тот уже ни на что не променяет этот светлый, прозрачный, сильный, наэлектризованный воздух - мужественный воздух... В этой строгой и ясной стихии он чувствует прилив всех сил: здесь он может парить!"

Сочинения Ницше полны подобными выражениями чувств,

"Признаком высшей культуры является более высокая оценка маленьких, незаметных истин, найденных строгими методами, чем благодетельных и ослепительных заблуждений, обязанных своим происхождением метафизическим и художественным эпохам и людям".

Однако наука не осталась объектом, не подверженным его критическому анализу, и он все более и более убеждался, что наука, так же как и ее культурные соперники, ошибочна, ибо принимает фикции за истины, а метафоры считает описаниями того, что есть на самом деле

Не следует говорить о науке, "как слепые говорят о цветах или как женщины и художники говорят против науки ("Ах, эта скверная наука! - вздыхают они, покорные своему инстинкту и стыдливости, - она всегда разоблачает!")". В то же время, продолжает свою мысль Ницше, верить в то, что наука сообщает нам единственно возможные истины или что она вообще говорит правду, - наивно. Хотя он надеялся, что науке, подобно тому, как это было с альтернативными типами мышления, можно найти замену, перед ним маячил вопрос: можно ли выжить, отвергнув все основные положения науки? В сущности, речь шла о том, чтобы посмотреть на науку "с точки зрения жизни". Важно напомнить, что еще в "Рождении трагедии" он говорил о религии и науке как о разновидностях искусства.

"Метафизика, религия, мораль, наука - все они суть продукты воли к творчеству, к вымыслу, к бегству от истины, к отрицанию "истины".

Конечно, речь идет об "искусстве" в широком смысле слова. Наука, подобно искусству (в узком смысле слова), есть скорее творение или изобретение, чем открытие. Данный тезис, что бы мы о нем ни думали, едва ли применим к ранней, бэконовской, концепции науки, которая, как считалось в течение длительного времени, правильно описывала, что такое наука и чем она должна быть. Из этого не вытекает, что мы должны осудить науку с эстетической точки зрения; более того, Ницше в действительности хотел скорее развенчать искусство (в узком смысле), пользуясь этим приемом. Критерий всегда применялся только один: способна или нет какая-либо структура, в частности наука, служить усилению и облегчению жизни. Никакой другой цели, считал он, нельзя ставить, да и ничего большего не требуется. Вопрос о том, может ли наука быть истинной, тождествен вопросу, может ли слово "истина" обозначать что-либо иное, помимо средства облегчения жизни. Ницше, как мы увидим в Дальнейшем, использовал прагматический критерий истины: p истинно, а q ложно, если p работает, а q - нет.

Давайте обратимся к специфической форме ницшеанского скептицизма, который не только является центральным пунктом его философии, но и представляет особый интерес ввиду своей крайней заостренности. Забегая вперед, я сейчас лишь вкратце скажу об этих крайностях. С точки зрения Ницше, ни одна из привычных для нас дистинкций, даже простейшее различие между двумя вещами, не имеет основания в действительности. Между вещами, не может быть различий, поскольку понятие "вещественности" само уже является фикцией. Указанное отсутствие различий Ницше называл дионисийским прозрением. Однако не нужно никакого прозрения, чтобы понять, что с подобным взглядом долго не проживешь. Придание жизни ценности означает придание ценности тому, что делает жизнь возможной. Только в этом аспекте понятие будет иметь какой-то смысл. Важно заметить, что это единственный критерий, который допускает Ницше; если некая система идей не выдерживает подобного испытания, она должна быть решительно, хотя, возможно, и не без сожаления, отброшена. Всегда полезно, считал Ницше, лишний раз напомнить себе о том, что наши идеи суть произвольные схемы, наброшенные на хаос, и вопрос состоит не в том, истинны ли они, а в том стоит ли им доверять и почему. Свой ответ он всегда формулировал в психологических терминах, поскольку для него любая проблема сводилась, в сущности, к проблеме психологической.

II

Философы, подобно простым людям, склонны верить, что в мира существует объективный порядок вещей, предшествующий любым теориям, которые мы могли бы в отношении этого мира выдвинуть, и что эти теории являются истинными или ложными, в строгом соответствии с тем, правильно или нет они воспроизводят этот порядок. Представление о независимой и объективной структуре мира, а также представление об истине, состоящее в установлении отношения соответствия между высказыванием и фактом, относятся к числу тех взглядов, которые Ницше отвергает. В самом деле, он придавал гораздо большее значение преодолению подобных взглядов, чем по мнению большинства философов, которые в тех или иных аспектах могли считать корреспондентную теорию истины ложной или недостаточно ясной, либо расценивать веру в объективный порядок вещей в мире как сомнительную, необоснованную, ненадежную, - этот предмет того заслуживает. Типичный философ, без сомнения, счел бы эти вопросы имеющими философское значение в самом узком смысле. Однако Ницше поспорил бы с такими философами как относительно противопоставления философского вопроса вопросу здравого смысла, так и относительно неявно принимаемого такими философами предположения о том, что философская теория не может иметь значение для практической жизни.

Мир здравого смысла, в который верят так называемые простые люди, состоит из объектов, которые таковы, какими кажутся, которые доступны для пользования и функционируют по законам, столь глубоко укорененным в концептуальной структуре сознания простых людей, что они едва ли осознают использование этих законов и им отнюдь не просто представить их в явном виде. Философы считали данный взгляд на мир более или менее очевидным. Они занимались лишь тем, что спрашивали, существуют ли в действительности объекты, может ли тот, кто верит в науку, разделять позицию здравого смысла, может ли существовать другой мир, более реальный, чем наш, и если может, то в каком отношении они находятся друг с другом. Принимая мир здравого смысла в качестве fait accompli (свершившийся факт (франц.). - Прим. перев.), философы выбирали для себя определенную позицию - "становиться перед жизнью и опытом... как перед картиной, которая развернута раз и навсегда". Однако при этом они, полагает Ницше, постоянно упускали из виду возможность, а также важность признания возможности того, что

"Эта картина - то, что люди теперь зовут жизнью и опытом, - постепенно возникла и даже находится всецело в процессе становления, и потому не должна быть рассматриваема как постоянная величина... В течение тысячелетий мы смотрели на мир с моральными, религиозными, эстетическими притязаниями, со слепым влечением, со страстью или страхом, в достаточной мере насладились бесчинством нелогичного мышления, - этот мир постепенно стал столь удивительно пестрым, ужасным, значительным и одухотворенным, он приобрел краски, - но мы сами были его колористами; человеческий интеллект заставил явления явиться и внес свои ошибочные воззрения в вещи".

Мир здравого смысла, осуждаемый одними философами как мир являющийся, другими же, как полностью иллюзорный, есть всецело достижение человеческого разума, а вовсе не то, что было им в готовом виде.

"То, что мы теперь зовем миром, есть результат множества заблуждений и фантазий, которые постепенно возникли в общем развитии органических существ, срослись между собой и теперь наследуются нами, как скопленное сокровище всего прошлого".

Таким образом, здравый смысл - это интерпретация (как это впоследствии назовет Ницше), а не нечто противостоящее тем или иным интерпретациям. Как и любое другое истолкование мира, здравый смысл имеет своим источником иррациональные импульсы, страхи, желания, надежды. В данном аспекте, если не брать содержание, он ничем не отличается от любой метафизической системы. Так что здравый смысл - это метафизика, ставшая рутиной, подобно тому, как (если вспомнить ранее проведенный анализ) понятия стали безжизненными метафорами.

У Ницше было сложное отношение к здравому смыслу. Он считал его сплетением ошибок и ложных верований, всего лишь интерпретацией, не имеющей ни малейшего сходства с действительностью. Это выглядит как типичный философский приговор миру чувств и привычек, который ассоциируется с именами Парменида и Платона. Ницше идет дальше и утверждает, что мы вынуждены признать истину здравого смысла, сравнивая его с любой другой интерпретацией ибо "истина есть тот род заблуждения, без которого некоторый определенный вид живых существ не мог бы жить" и :

"Истина, с моей точки зрения, не означает необходимо противоположности заблуждению, но в наиболее принципиальных случаях лишь положение различных заблуждений по отношению друг к другу: приблизительно так, что одно заблуждение старше и глубже, чем другое, быть может, даже неискоренимо в том смысле, что без него не могло бы жить органическое существо нашего рода, в то время как другие заблуждения не навязываются нашей воле в качестве жизненных условий с такой силой, а скорее, сопоставленные с этими "тиранами", могут быть устранены и "опровергнуты".

Любая попытка отвергнуть здравый смысл в пользу другой схемы из соображений большей адекватности порядку вещей не будет успешной. Более того, любая такая схема окажется ложной, если здравый смысл "истинен" - она несопоставима со здравым смыслом!

Но тогда она будет "ложной" только в том смысле, который проистекает из ницшевской характеристики "истины" - истины как совокупности ошибок, без которых наш род живых существ не мог бы выжить. В интересах поддержания и продолжения жизни мы вынуждены придерживаться набора верований, соответствующих здравому смыслу, и отвергать те, которые входят с ними в противоречие. У нас нет других оснований для его защиты, тем более на том основании, что он истинен, если мы рассматриваем "истинное" как более условное выражение того, что есть на самом деле. Ведь в данном смысле нет ничего истинного и все вообще ложно.

Ницше снова и снова повторяет, что все ложно. Он имеет в виду, что в мире нет никакого порядка, которому могли бы соответствовать вещи; не существует ничего такого, с чем - согласно корреспонденткой теории истины - утверждения должны находиться в необходимых отношениях, чтобы быть истинными. В этом отношении здравый смысл так же ложен, как ложен и любой другой набор утверждений. Но если этот другой набор утверждений входит в противоречие со здравым смыслом, то он оказывается ложным в ином отношении, поскольку сталкивается с условиями существования, которые мы вырабатывали для себя в течение длительного периода времени. Любая другая система взглядов враждебна жизни и нам самим, против нее следует бороться. Было бы ошибкой утверждать, что проблема истины важна исключительно в рамках философии. Правильная ее постановка имеет первостепенное значение для жизни. Многие системы взглядов провозглашались истинными или даже единственно истинными в отношении подлинной природы вселенной. Как на Востоке, так и на Западе эти системы в качестве неотъемлемой своей части нередко принимали положение о том, что мир, в котором, как нам кажется, мы живем, есть лишь мир видимости, иллюзии, мир явлений, что все наши верования, базирующиеся на этом кажущемся мире и отсылающие к нему одному, ложны в самом начальном смысле. Если мы ищем истину, то должны отвернуться от этого так называемого мира и обратиться к миру более действительному, существование и природа которого описаны в системе, приверженцами которой мы должны стать. Этот другой мир может быть ноуменальным миром, царством благодати, нирваной, брахмой, вместилищем чистых форм или чем угодно. Поскольку метафизики в качестве платы за другой мир требуют того, чтобы мы отвернулись от этого мира, они, подчеркивает Ницше, одновременно требуют, чтобы мы отвернулись от жизни. Даже если этот мир создан нами и наверняка не обладает субстанциальностью ни одной из приведенных выше альтернатив, он - единственный, в котором мы можем жить. В интересах жизни мы должны активно сопротивляться льстивой метафизике. Ницше верил, что это является делом настоятельной и крайней важности, и данное обстоятельство, возможно, помогает объяснить его профетический и терапевтический пыл и тон. Сами по себя философские проблемы возникали вследствие искажения разума, они были неразрешимыми и глупыми. Их важность заключалась лишь в той угрозе, которую они несут жизни; позади каждой из них скрывалась воля, стремление навязать свой собственный порядок. Как и во всем другом, противоборство в философии - это противоборствуя одной воли с другой. В лучшем случае аргументы Ницше окажутся весьма аналитичными, но было бы плохо представлять его самого и его взгляд на философию, думая о нем лишь как об аналитике.

III

В последнее время среди философов стало модным защищать здравый смысл и отвергать философские сомнения в отношении его наиболее укоренившихся верований. Ницше также защищает здравый смысл, но несколько иначе. С его точки зрения, люди, выдающие себя за оппонентов и опровергателей категорий здравого смысла, имея не больше оснований претендовать на авторитетность, чем здравый смысл, причем сам здравый смысл как таковой не имеет ни малейшего сходства с реальностью и не содержит и намека на истину. Речь идет лишь об одном из возможных способов интерпретации мира, наподобие того, как евклидова геометрия представляет собой пиши один вариант из бесчисленного множества возможных геометрических теорий. Иногда возникает вопрос, какая же из теорий правильнее описывает геометрию физического мира. Ответ Ницше был бы таков: ни одна из них, так как мир не обладает геометрией, которую можно описать с помощью теории. То же относится и к философским теориям, включая философию здравого смысла. Не существует подлинной структуры мира, интерпретацией которой является каждая из этих теорий. При этом действительный мир и не находится в противоречии с нашими способами интерпретировать его. Можно вести речь лишь о конкурирующих интерпретациях: "Нет, именно фактов не существует, а только интерпретации". И, соответственно, не существует мира в себе отдельно от какой-либо интерпретации: "Как таковой, мир мог бы быть определен нами как перспективный". Мы даже не можем сказать, что перспективы "искажают" реальность, так как отсутствует то, что можно было бы считать правильной интерпретацией, сравнительно с которой другая интерпретация была бы искаженной. Иначе говоря, любая интерпретация является искажением, хотя при этом отсутствует то, искажением чего она является. Возвращаясь к аналогии с геометрией, можно сказать, что если бы мы решили, что евклидова геометрия является "правильной", так это потому, что в течение длительного времени она использовалась нами как инструмент в топографической, тригонометрической и иной метрической деятельности. Ничего больше мы сказать не можем, кроме как:

"Евклидово пространство... есть просто идиосинкразия известных пород животных, притом рядом со многими другими".

Учение о том, что нет фактов, а есть лишь одни интерпретации, получило название перспективизм. Уточним, что мы говорим о взгляде на одну и ту же вещь с разных точек зрения, и допускаем, что нельзя рассматривать вещь вне той или иной перспективы и, наконец, что не существует какой-либо одной привилегированной перспективы на фоне других. Это логические признаки понятия перспективы, как таковой. Единственная трудность здесь состоит в том, что мы говорим об "одной и той же вещи", в отношении которой имеются различные перспективы. Разумеется, мы не можем сказать, чем она является вне той или другой перспективы, и мы также не можем сказать, что она существует сама по себе. "Мы не можем установите факт в себе (an sich), -- писал Ницше в неопубликованных при жизни заметках, - и, вероятно, было бы абсурдом (ein Unsinn) желать этого". Мы не можем вынести никакого осмысленного суждения о предмете, данном нам в различных перспективах. Мы не можем говорить о правильной перспективе, но только о перспективе которая преобладает. Потому что мы не можем обращаться к какому-либо факту независимо от его отношения к описывающей его к перспективе, самое большее, что мы можем сделать, это настаивать на: своей перспективе и, если нам удастся, пытаться навязать ее другим людям. Здравый смысл - эта одна из многих перспектив, и она в неменьшей степени, чем другие, стремится закрепиться там, где эта удается; это метафизика масс, или, как Ницше скажет впоследствии метафизика стада.

Конечно, мы не можем говорить о перспективе, не связывая ее с условиями существования человека, чьей перспективой она является. "Чистого мира, не отмеченного печатью нашего существовании нашей логики, предрассудков не существует". То есть действительный мир - это "мир отношений: в каждой своей точке он различен его бытие в каждой точке различно". Однако нельзя сказать, что поэтому мир есть сумма перспектив: "Каждая из них исключает все прочие". Это означает, что существует только один мир, о котором мы способны осмысленно судить, и это именно наш мир. Следовательно, мы не можем кроме как с точки зрения абстрактной возможности осмысленно говорить о другом мире, и нам будет понятен только наш собственный мир, соответствующий условиям, при которых мы его развили.

"Несомненно, что метафизический мир мог бы существовать; абсолютная возможность этого вряд ли может быть оспариваема... Но с ней просто нечего начать, не говоря уже о том, чтобы можно было ставить счастье, благо и жизнь в зависимость от хитросплетений такой возможности. - Ибо о метафизическом мире нельзя было бы высказать ничего, кроме того, что он - иной мир, что это есть недоступное, непостижимое иное бытие... Если бы существование такого мира было доказано совершенно точно, то все же было бы несомненно, что самое безразличное из всех познаний есть именно его познание".

Наша перспектива, являющаяся здравым смыслом, создавалась длительное время, и не так-то просто ее отбросить, ибо на здравом смысле "покоится ценность нашей человечности" ". Благодаря науке его можно в чем-то усовершенствовать, но лишь слегка, ибо и в будущем ничто "не может по существу уничтожить силу древних привычек чувства". Все, что мы способны сделать, - это объяснить, как они могли возникнуть и развиться, а затем продолжать практиковать их, зная об их происхождении и ложности, убеждаясь при этом, что "заблуждение о жизни необходимо для жизни" . Альтернативы этому положению не существует, а если бы она и была (должны же быть другие возможные перспективы, раз нет смысла говорить о "единственной перспективе"), то неизвестно, была ли она жизнеспособной. Во всяком случае она вряд ли подошла бы нам, учитывая то, как мы устроены. Пусть то, что у нас есть, - фикции, однако они полезны и необходимы. Очевидно, их можно устранить, заменив другими, но эти последние могут оказаться ненужными или даже вредными. Правда, остается еще возможность - опасная, надо сказать, - того, что если бы мы были устроены иначе, то наша перспектива могла бы быть иной. Философы до сих пор отворачивались от здравого смысла, и в результате возобладал дух отрицания жизни. Будет ли возможно - и этот вопрос был главным в философии Ницше - отвернуться от здравого смысла и перспективы стада во имя жизни? Можем ли мы, осознав однажды, что все перспективы являются ложными, включая и те, что мы могли бы принять для себя, все еще продолжать познание?

Напоминая о трагическом переживании, вызванном сознанием того, что жизнь лишена смысла и что мир есть только пустота, Ницше спрашивает:

"Но не становится ли вся наша философия трагедией? Не становится ли истина враждебной жизни и улучшению? Один вопрос, по-видимому, вертится у нас на языке и все же боится быть услышанным: можно ли сознательно пребывать в неправде? или, если это неизбежно, то не следует ли тогда предпочесть смерть?.. Вся человеческая жизнь глубоко погружена в неправду; отдельный человек не может извлечь ее из этого колодца, не возненавидя при этом из глубины души своего прошлого, не признавая нелепыми свои нынешние мотивы вроде мотива чести и не встречая насмешкой и презрением тех страстей, которые проталкивают его к будущему и к счастью в будущем. Правда ли, что для нас остается только миросозерцание, которое в качестве личного результата влечет за собой отчаяние и в качестве теоретического результата - философию разрушения?".

Ницше считал, что нет, Он считал возможным стоять лицом к лицу с пустотой и выдержать это. Его философия как раз и является попыткой показать, как этого достичь. Было бы преждевременным пытаться обрисовать, что именно в целом его философия стремится выразить; на данный момент достаточно осознания той сложной полемической ситуации, в которую, как кажется, завели поставленные им вопросы. Он вынужден одновременно и критиковать здравый смысл (философию стада), и защищать его от традиционной философской и религиозной критики. Вот одна из причин, по которой неискушенному читателю трудно следить за ходом его мысли. Читатель хочет знать, какова же позиция Ницше, однако на этот вопрос не существует простого ответа.

Есть и другие моменты, которые подобным образом способны озадачить читателя. Как представляется, ницшевское употребление слова "истина" носит глубоко противоречивый характер. Например, он пишет: "Не существует никакой предустановленной гармонии между споспешествованием истине и благом человечества". Но "истина" ранее определялась именно в терминах того, что полезно для благоденствия человечества. Поскольку Ницше противопоставляет полезное и вредное, Nutzen und Nachteil, ложным является то, что вредно, если полезное оказывается истинным. Можно ставить под вопрос здравый смысл не от имени истины, а от имени ложности, если только не иметь в виду иной смысл слова "истина". На самом же деле Ницше не отделяет употребление терминов "истинное" или "истина", для которого его собственная теория истины установила правила, от более привычного смысла указанных терминов, что и делало возможным для него рассуждать с неперспективной точки зрения о перспективах, объявляя их все ложными. Несмотря на то, что он разрабатывал прагматическую теорию истины, он часто говорил на языке, более соответствующем корреспонденткой теории истины, которую он - возможно, не всегда и не во всем осознанно - пытался преодолеть. Данное противоречие заключено не столько в его мыслях, сколько в его языке. Как и многие новаторы, он был не до конца уверен в теории, которую придумал, или, скорее, в том, что он придумал именно новую теорию. Из-за этого читатели находят странные диссонансы в его сочинениях, напоминающие архитектурные дисгармонии в церкви периода перемен, когда еще складывался подыскиваемый стиль, и архитектор мог быть даже не уверен, что он вообще подыскивает новый стиль.

Это приводит нас к следующей трудности. Философия Ницше есть философия нигилизма, утверждающая, что в мире нет порядка, fortiori (тем более (лат.).- Прим. перев.) морального порядка. В то же время он иногда стремится высказываться о том, каков этот мир. Он состоит из отправных точек для перспектив. Ницше идет дальше и полагает, что эти точки обладают активной силой, волей, причем каждая стремится подчинить мир своей перспективе, вступает в борьбу со всеми прочими. С этого начинается его хорошо известное и совершенно неправильно понятое учение о воле к власти. Наконец, у него также была своя метафизика и теория о том, какова должна быть подлинная структура мира и составляющие ее элементы. Если нигилизм хоть каким-то образом логически связан с указанным взглядом, то нигилизм ложен, или, если он истинен, то это влечет за собой ложность его собственных предпосылок и не может приниматься всерьез. Имеет место высочайшее напряжение, проходящее через все творчество Ницше, между свободным от предрассудков критиком, всегда готовым изменить свою позицию, критикуя метафизику, и метафизическим философом, стремящимся найти твердую почву для своего отрицания любых начинаний, подобных его собственному. Не влечет пи за собой его трактовка перспективизма того, что сам перспективизм оказывается лишь одной из перспектив и, следовательно, из истинности данного учения вытекает его ложность? Не о том ли он говорит в "Рождении трагедии", что логика поворачивается против себя и кусает свой хвост? Или это лишь кажущийся парадокс, так или иначе разрешимый? Я не думаю, что Ницше это удалось сделать, тем не менее я убежден, что он понимал суть проблемы. В конце данного исследования я постараюсь наметить пути выхода из проблемы, если таковые вообще возможны. Сейчас же можно ограничиться предположением, что мы имеем дело с двойственным смыслом метафизики, точно так же как и с двойственным смыслом истины и искусства (в узком и широком значении). Многие из наиболее раздражающих парадоксальных высказываний Ницше могут быть прояснены, если мы распознаем его уловки при использовании терминов. Когда он использует термин "метафизика", то часто имеет в виду лишь философию, рассуждающую о реальности, которая выше и чище той, о которой нам, как кажется, известно через органы чувств. Его критика подобной философии заслуживает того, чтобы рассмотреть ее в деталях.

IV

Хотя Ницше часто считают антирационалистом, на самом деле он выступает против разума только тогда, когда разум выступает против! жизни или того, что делает жизнь возможной. Подобно Юму, Ницше считает, что разум является, или вынужден быть, рабом страстей даже если рациональные структуры имеют в качестве одной из свой функций трансформацию и сублимацию страстей, которые, будь он предоставлены самим себе, довели бы человечество до полного варварства. Философы, которые призывали к разумной жизни, часто рассматривали тело как место заключения, где находятся наши высшие способности, стремясь к освобождению; они считали страсть чем-то отвлекающим их от высшего предназначения. Пренебрежем к телу мотивирует пренебрежение к чувствам, и знаменитая оппозиция "чувства-разум" как раз и возникает из-за подобного недоверия. Именно такие теории разума, а не разум, как таковой, являются мишенью антирационалистических нападок Ницше.

Рассмотрим, например, пренебрежительную позицию, занятую по отношению к чувствам элеатами или Платоном. Элеаты были убеждены, что разум сообщает нам определенные истины, которые полностью противоположны всему, что открывается в чувственном опыте. И будет самопротиворечивым отрицать рациональную истину. Чувства, противоположные рациональной истине, должны быть противоречивыми. И ни одна разумная личность не должна принимать противоречивые утверждения. Отсюда следует, что ни одна разумная личность не может принять утверждения, основанные на чувствах. Платон же выдвинул свой пресловутый тезис о том, что чувства в лучшем случае открывают реальность второго сорта. Они дают нам основания только для мнений, но никогда для знания - знания должны проистекать из чувства, что поистине реально. Что бы ни усиливало и ни ласкало чувства - все это, однако, оставляет нас пленниками в мире явлений и кажимости. В течение столетий философы выражали молчаливое согласие с этим осуждением чувств. Декарт отвергает все основанные на чувственном опыте мнения как в корне искаженные и вместо этого ищет положения, интуитивно ясные и отчетливо понимаемые, известные как истинные благодаря такому пониманию. Даже эмпиристы, отрицавшие, что мы имеем доступ к любым истинам, не основании на чувственном опыте, все еще находились под влиянием рационалистической традиции, принимая неверную, скептическую точку зрения относительно ограниченного, недостоверного знания, которое дают нам чувства. Эмпирические утверждения были принижены самими эмпиристами, так как к ним прилагались критерии, которые на самом деле приложимы только к рациональным утверждениям и которым эмпирические утверждения не могут соответствовать.

Точка зрения Ницше на чувственный опыт и характер его эмпиризма проявится по мере того, как мы пойдем дальше. Конечно, он никогда не был эмпиристом в каком-либо редукционистском смысле. Он был убежден, что разум нельзя принимать всерьез, если он выдвигает тезисы, противоречащие свидетельствам чувств, даже несмотря на то, что отношение между нашими убеждениями и чувственным опытом является трудным для понимания. Это была его позиция, которой он придерживался все время, а не только в так называемый позитивистский период. В "Сумерках кумиров", одной из своих поздних и лучших книг, он пишет:

"Сегодня мы располагаем научным знанием ровно в той мере, в какой соглашаемся принимать показания органов чувств, в той мере, в какой научились мы оснащать, изощрять наши органы, осмысливать до конца их свидетельства".

Он продолжает:

"Все прочее - недоносок, недонаука, а лучше сказать, метафизика тео-, психо- и гносеология. Или: формальная наука, знаковая теория: логика и прикладная логика, иначе математика".

Это во многих отношениях своеобразный фрагмент. Среди тех, кто оценивает состояние современной культуры, считается банальностью выделять два доминирующих философских направления в современном мире - иррационалистическое, воплотившееся в экзистенциализме, и рационалистическое, воплотившееся в логической позитивизме и его ответвлениях. Я лично не стал бы останавливаться на подобной характеристике, хотя бы из симпатии к тем, кто считает, что в ней содержится нечто важное или даже истинное. Я лишь хочу подчеркнуть, что Ницше, которого столь естественно считают предшественником иррационалистической тенденции в современной философии, в своих сочинениях обнаруживает такую точку зрения в отношении главных философских проблем, которая почти полностью передает дух логического позитивизма. Начать с того, что генеральным направлением, проходящим через все его книги, было ниспровержение, а не просто отклонение, определенных философских установок, ибо отклонение одной нередко означало принятие другой, то есть речь шла об искоренении проблемы, как таковой, вместе со всеми ее "решениями". Эта радикальная позиция соответствует позитивистскому постулату, согласно которому высказывания философом не являются ни истинными, ни ложными - они "бессмысленны", а вечные проблемы, занимающие их, суть лишь "псевдопроблемы". Подразумевая свои приемы и методы, Ницше говорит, что он выносит метафизические учения "на лед": "Одно заблуждение за другим выносится на лед, идеал не опровергается - он замерзает..." Далее Ницше использует в подобных своих рассуждениях (хотя было бы преувеличением утверждать, что он всегда делает это) те же самые критерии осмысленности, которые, как хорошо известно, отстаивались поздними позитивистами. Они настаивали, что лишь те предложения являются осмысленными, которые подпадают под один из двух классов: предложения, которые можно верифицировать через чувственный опыт, и предложения, истинность (или ложность) которых удостоверяется собственно их значением. Любые предложения, не принадлежащие ни к одному из этих классов, являются "бессмысленными", и метафизические предложения как раз таковы. Ницше придерживается именно подобного взгляда на метафизику, по крайней мере, потому, что она стремится предоставить нам положительное или даже глубинное знание о мире. Но это-то как раз и абсурдно:

"Быть может, мы... познаем, что вещь в себе достойна гомерического смеха, ибо казалось, будто она содержит столь многое, и даже все, - на деле же она пуста, т.е. лишена значения".

Однако еще совсем недостаточно, по крайней мере для Ницще, удовлетвориться демонстрацией бессмысленности метафизики - это лишь первый шаг. Следует объяснить, чем вообще является метафизика.

Близость Ницше к аналитической философии (а не только к узким теориям значения в позитивизме) нигде не заметна столь отчетливо, как в его исследовании языка. Ведь в конце концов, здравый смысл выражен в обыденном языке; говоря на языке, который мы выучили с младенчества, мы подспудно приучаемся к тому, как следует видеть и понимать мир: "Каждое слово есть предрассудок" ". Через нашу речь мы увековечиваем ошибки философского характера. Бертран Рассел однажды назвал обыденный язык воплощением метафизики нового каменного века. Он настаивал на том, что, если мы хотим создать более адекватную философию, мы должны сформировать новый язык, который с самого начала не допустит того, чтобы мы выносили суждения, неизвестно каким образом полученные. И если сегодня философы со все большей неохотой критикуют обыденный язык в такой ревизионистской манере, то они, по крайней мере, готовы признать, что существует определенная философия (даже правильная философия), встроенная в используемый нами язык; некоторые философы идут дальше, утверждая, что вообще философские проблемы возникают из-за отклонения от правильного использования слов в четко определенных контекстах. Конечно же было бы не прав вильным считать, что Ницше предвосхитил дискуссии, преобладающие в философии последних лет. Но он, бесспорно, является и предшественником. Мы увидим, как он подвергает критике проблемой за проблемой, ссылаясь на неверные способы выражения (как он это обозначает), а они-то как раз и применяются повсеместно. Ему кажется ясным, что людей пленяет грамматика того языка, на которой они говорят, и они внутренне убеждены, что описывают мир, в то время как на самом деле представляемый ими мир является всего лишь отражением структуры их языка.

"Слова и понятия вводят нас постоянно в заблуждение.., - пишет он, - в словах скрыта философская мифология, которая постоянно сказывается, как бы мы ни старались быть осторожными".

И в длинном фрагменте под названием "Язык как мнимая наука" он продолжает:

"Значение языка для развития культуры состоит в том, что в нем человек установил особый мир наряду с прежним миром, - место, которое он считал столь прочным, что, стоя на нем, переворачивал остальное мир и овладевал им... Ему казалось, что в языке он действительно владеет познанием мира. Творец языка не был настолько скромен, чтобы думать, что он дал вещам лишь новые обозначения; он мнил, напротив, что выразил в словах высшее знание вещей".

"Древние, ставя слово, воображали, что они делали целое открытие. На самом деле, это было не так! Они ставили проблему и, желая разрешить ее, создавали своим приемом препятствие к ее разрешению - Теперь при каждом познании приходится натыкаться на окаменевшие увековечившиеся слова, - и скорее сломаешь ногу, чем слово".

Тем не менее, Ницше чувствовал, что люди начинают осознавать пусть и весьма смутно, что они "распространили огромное заблуждение", воспринимая язык буквально; он также предполагал - и это характерно для него, - что "к счастью, теперь уже слишком поздно и развитие разума, основанное на этой вере, не может быть отменено. Язык сыграл благоприятную роль в экономии средств для человеческого выживания (т.е. мы оказываемся теми, кто мы есть, благодаря тому, что мы о себе думаем и говорим): "Заблуждение сделало из зверей людей".

Специфическая роль языка в развитии философии может быть прослежена через теснейшую взаимосвязь философских понятий. Они возникают не спорадически и не сами по себе, а как он утверждает:

"... вырастают в соотношении и родстве друг с другом; что, несмотря на всю кажущуюся внезапность и произвольность их появления в истории мышления, они все же точно так же принадлежат к известной системе, как все виды фауны к данной части света, - это сказывается напоследок в той уверенности, к которой самые различные философы постоянно заполняют некую краеугольную схему возможных философий. Под незримым ярмом постоянно вновь пробегают они по одному и тому же круговому пути, и, как бы независимо ни чувствовали они себя друг от друга со своей критической или систематической волей... их мышление в самом деле является в гораздо меньшей степени открыванием нового, нежели опознаванием, припоминанием старого, - возвращением под родной кров, в далекую стародавнюю общую вотчину души, в которой некогда выросли эти понятия... Удивительное фамильное сходство всего индийского, греческого, германского философствования объясняется довольно просто. Именно там, Где наличествует родство языков, благодаря общей философии грамматики (т.е. благодаря бессознательной власти к руководительству одинаковых грамматических функций), все неизбежно и заранее подготовлено для однородного развития и последовательности философских систем; точно так же как для некоторых иных объяснений мира путь является как бы закрытым".

Как представляется, из этого прямо следует, что любая картина мира, отличная от нашей собственной., не может быть выражена в языке, имеющем одинаковую структуру с нашим языком. Это положение будет иметь некоторые важные в философском отношении следствия для собственной позиции Ницше, В то же время мы могли бы подчеркнуть определенные грамматико-философские элементы в нашей языковой семье, которые возмущали Ницше ввиду их исключительной интеллектуальной вредоносности, хотя они и незаменимы для практики. Иногда он задавался вопросом, как люди, говорящие на языках, должны объяснять структуру мира.

Первое, чти Ницше расценивает как фактически неискоренимое в нас, - это стремление полагать сущности, т. е. мыслить в терминах вещей и считать, что мир отличает "единство, тождество, постоянство, субстанция, причина, вещность, бытие". Но эти понятия, составляющие основу метафизических словопрений, обязаны своим появлением исключительно нашему языку:

"Язык появился в эпоху зачаточных форм психологии, а значит, мы впадаем в грубейший фетишизм, когда относим к сознанию главным предпосылки языковой метафизики, вернее разума, что одно и то же... Боюсь, нам не избавиться от Бога, пока жива наша вера в законы грамматики..."

Эпистемологи часто были согласны с посылкой, которую все мы принимаем спонтанно, -- что существуют объекты, продолжающими существовать между актами нашего восприятия их и что их существование вообще не зависит от чьего-либо восприятия. Делая подобное допущение, здравый смысл имплицитно защищает самое смелое философское утверждение. Подчеркнем еще раз, что мы спонтанно поддерживаем старое учение о субстанциях, поскольку мы думаем или говорим о чем-то "остающемся тем же самым", несмотря на происходящие изменения. Мы не считаем, что имеем в виду разные вещи, когда в один момент говорим, что нечто зеленого цвета, а спустя какое-то время - что оно обладает желтым цветом. Наоборот, мы считаем, что сама по себе существующая вещь не изменилась, но она то одного цвета, то другого, Мы едва ли можем удержаться от того, чтобы воспринимать мир состоящим из постоянных объектов которые являются предметами изменения, ибо "любое изреченное слово, любая фраза подтверждают его!", Ницше хочет сказать, что мы заблуждаемся и "вещи не останется, потому что вещественность лишь присочинена нами".

Без этого "присочинения" мы не могли бы легко обходиться, будь то в повседневной жизни или в науке, ибо последняя, с точки зрения Ницше, представляет собой лишь усовершенствованный здравый смысл. "Мы все время оперируем вещами, которые не существуют - линиями, поверхностями, телами, атомами, членимым временем, членимым пространством...". Эти понятия употребляются. Однако они не обозначают что-либо существующее в мире; соответственно, предложения, включающие данные понятия, не являются истинными, так как нет ничего такого, в отношении чего они могли бы быть истинными. Подобные предложения, таким образом, не имеют объяснительной ценности в том смысле, в котором Ницше использует термин "объяснение", то есть они скорее интерпретации, чем подлинные описания мира:

"Быть может, в пяти-шести головах и брезжит нынче мысль, что физика тоже есть лишь толкование и упорядочение мира (по нашей мерке! - с позволения сказать), а не объяснение мира; но... она считается за нечто большее... именно, за объяснение".

Понятие атома, например, включает в себя существенную отсылку к тому, чего не существует:

"Чтобы понять мир, мы должны быть в состоянии вычислить его; чтобы быть в состоянии вычислить его, мы должны иметь постоянные причины; так как в действительности мы таких постоянных причин не находим, то мы их выдумываем - таковы атомы. Таково происхождение атомистики".

Кажется соблазнительным предположить, что Ницше имел в виду то же самое, что современные философы науки обсуждают как проблему "теоретических сущностей" - сущностей, постулируемых с помощью неких терминов, которые играют в высшей степени систематизирующую роль в теориях, использующих их, но которые, если они вообще обозначают какие-либо сущности, то именно ненаблюдаемые. Широко обсуждается вопрос, можно ли элиминировать данные термины, сведя их полностью к словарю наблюдения. Детали данной дискуссии выходят за пределы содержания настоящей книги, но, возможно, упоминание о ней послужит выяснению точки зрения Ницше на этот предмет. И здесь мы должны сказать, что он имел в виду гораздо более широкий тезис, нежели тот, согласно которому теоретические сущности, как они определены в современной дискуссии, являются фикциями. Скорее, все сущности в этом смысле являются теоретическими, и любое их отнесение к конкретным единичностям будет ошибочным:

"Мы устроили себе мир, в котором можем жить, условившись заранее обо всех телах, линиях, поверхностях, причинах и следствиях, о движении и покое, о форме и содержании: без всех этих догм, принимаемых нами на веру, ни один из нас не прожил бы и секунды! Но догма есть догма, она ничего не доказывает. Жизнь - это не аргумент; в перечень условий, необходимых для жизни, могла закрасться и ошибка".

Эти "догмы, принимаемые нами на веру", составляют неотъемлемую часть структуры нашего мышления как в его непосредственном практическом применении, так и в сугубо теоретической сфере, в повседневной жизни и в науке. Ведя происхождение от примитивной психологии, вплетаясь в грамматическую структуру нашего языка, они "превратились чуть ли не в основу основ рода человеческого". Соглашаясь с эмпиристским тезисом о том, что доверие чувствам необходимо для познания, Ницше настаивает на том, что знание должно рассматриваться как инструмент и мы не можем просто принять эмпиристскую схему возникновения нашего знания. "Вот что можно сказать против, - добавляет Ницше в конце рассуждения о языке в "По ту сторону добра и зла", - поверхностных взглядов Локка на происхождение идей". Однако он не одобряет полностью кантовскую ревизию эмпиризма, которая заключается в том, что некоторые утверждения, не выводимые из опыта, тем не менее имеют подлинную познавательную ценность и что эти утверждения - синтетические априорные суждения - изначально присущи структуре человеческого разума, который без них не мог бы функционировать именно как разум. Ницше признает, что мы действительно не можем мыслить иначе, чем в соответствии с ними, учитывая то, каким образом мы возникли:

"Настало время заменить кантовский вопрос: "как возможны синтетические суждения a priori" - другим вопросом; "зачем нужно вера в такие суждения?" - т.е. настало время понять, что для целей поддержания жизни существ нашего рода такие суждения должны быть считаемы истинными; отчего, разумеется, они могли бы быть еще и ложными суждениями!.. Мы не имеем на них никакого права; в наших устах это совершенно ложные суждения. Но, конечно, нужна вера в их истинность, как... входящая в состав перспективной оптики жизни".

Ницше предполагает, что "несметное множество живых существ, рассуждавших иначе, чем мы сейчас, погибло: всегда могло найтись еще что-нибудь более истинное!". Его рассуждения выглядят примерно так. Рассмотрим обобщение: все А суть В. Если бы индивид был достаточно проницателен, чтобы замечать различия в вещах, которые он затем в целях удобства рассматривает как тождественные, он никогда не пришел бы к такому обобщению. Это действительно требует абстрагирования. Тем не менее, он был бы способен воспринимать каждую вещь такой, какова она есть (допустим, что вещи существуют), и, следовательно, был бы "ближе к истине". Однако, в той степени, в которой его способность обобщать сдерживается его чувствительностью, его шансы на выживание слабее, чем у его более грубых собратьев. Их успехи на стезе индукции будут возрастать пропорционально их способности игнорировать индивидуальные различия.

"Само по себе всякое проявление необычайной осторожности в суждениях, всякая склонность к скепсису представляют большую опасность для жизни".

Это, конечно, странный аргумент. Рациональность зависит от нашей способности к абстрактному мышлению, и, разумеется, вероятность выжить была бы ничтожной, если бы мы действительно воспринимали мир как абсолютно нерасчленимый поток. Мы вынуждены "выдумывать знаки и формулы, с помощью которых мы могли бы свести бурлящую сложность к осмысленной, полезной схеме". Тем не менее эта общая концептуальная схема есть сплетение "лжи и обмана", принимаемое, причем по необходимости, за истину. "Что такое в конечном счете человеческие истины? Неопровержимые заблуждения человечества". Все наши самые фундаментальные понятия, скорее всего, должны рассматриваться как удачные находки в борьбе за жизнь и власть:

"Интеллект на протяжении невероятно долгого времени не производил ничего, кроме заблуждений; некоторые из них оказались впоследствии весьма полезными и даже способствующими сохранению рода, И тот, кто наталкивался на них случайно или получал по наследству, мок уже с большим успехом бороться за самого себя и за свое потомство".

V

Ницше не устает отпускать колкости по поводу неразумности разума, заявляя иронически и со ссылкой на принцип a minori ad magus, что мир вряд ли может быть очень разумным, коль скоро часть его, состоящая из человеческого разума, столь неразумна. Его более серьезный философский аргумент заключается в том, что мы склонны считать мир разумным, или логичным, только в силу того, что мы обманным путем сделали его таковым: "Мир представляется нам логичным, потому что мы сами его сначала логизировали". Что касается логики, как таковой, а также математики (о которой он говорит как о прикладной логике), то обе они, несмотря на их "чистоту", возникают из психологических причин и не имеют оснований в действительности. Разумеется, чтобы сказать подобное о логике, не требовалось отчаянной смелости, хотя психологизм, который стоит за этим утверждением, сегодня, без сомнения, должен быть отброшен. Однако, как представляется, Ницше оспаривает примерно следующее: если не существует вещей, a forteriori не существует вещей, которые равны друг другу, или вещей, тождественных самим себе. А ведь отношения равенства и самотождественности являются фундаментальными для построения логических систем. Когда эти системы применяются к действительности, они фактически требуют, чтобы то, к чему они применяются, представляло бы собой сущности, каждая из которых самотождественна и некоторые из которых могут быть равны друг другу. Таким образом, люди впадают в заблуждение и начинают думать, что такие вещи существуют. Однако - и это следует подчеркнуть еще раз - это только к лучшему. Если бы людям заранее было бы известно, что "в природе нет точной прямой линии, нет действительного круга и нет абсолютного мерила величины", тогда математика, "наверное, не возникла бы".

Философы должны были бы лучше разбираться в этом вопросе, однако, "вместо того чтобы видеть в логике и критериях разума лишь средство для обработки мира в целях полезности (следовательно, "принципиально", средство для полезной фальсификации")", философы принимают их "за критерий истины", а следовательно, и реальности. В действительности "критерий истины" представлял собой просто биологическую полезность такой системы принципиальных фальсификаций... Наивность заключалась лишь в том, что антропоцентрическая идиосинкразия принималась за "меру вещей", за руководящую нить в определении "реального" и "нереального".

Но это не единственное, в чем Ницше обвиняет философов. Дело в том, что философия обращается против мира здравого смысла во имя понятий, которые предполагаются миром здравого смысла, а затем этот последний объявляется иллюзорным. После объявления в качестве реального только того, что обладает "единством, тождеством, постоянством и т.п.", философия отвергает объекты здравого смысла как "мир видимости", поскольку они не обнаруживают указанных Выше черт. На самом же деле отвергаемые объекты, в сущности, являются проекциями тех понятийных характеристик, которые, как утверждается, эти объекты не способны выразить. Метафизика отвергла мир здравого смысла ценой возведения дополнительного мира, являющегося всего лишь концептуальным скелетом мира, относительно которого этот дополнительный определяется как высший и более реальный. Но придет время, и понятие "истинного мира", противостоящее понятию "видимого мира", выявит свою суть как бесполезная и самоуничтожающаяся фикция. Потому что это излишняя и бесполезная идея, и, следовательно "ее опровергают - отбросим ее!".

Отказавшись однажды от так называемого "истинного мира", мы утратили альтернативу "видимому миру"; поскольку последнее выражение получает свое значение единственно из-за незаконного противопоставления, то и само это выражение является незаконным. "Вместе с истинным миром мы отбросили и мир видимый!". Последняя из оставшихся проблем - это посмотреть, что же заставляет философов выступать против здравого смысла, и это продвинет нас вперед в нашем исследовании.

Вероятно, не лишним будет добавить несколько слов относительно дальнейшего и несколько иного различия, которое нередко проводят между так называемым здравым смыслом и так называемой научной картиной мира. Ницше весьма интересовался данным вопросом.

Многие люди, и не только метафизики, сомневались в том, что мир таков, каким он представляется здравому смыслу. Начиная с Галилея, если не гораздо ранее, обычным делом в среде ученых, открытия которых нередко противоречили убеждениям простого человека (обладающего "беспомощным восприятием"), было отвержение подобных убеждений и замещение их понятиями, которые, как считалось, являются более обоснованными. Гелиоцентрическая модели теория эволюции, психоаналитические открытия, концепция искрим ленного пространства, четвертое измерение, электронная теория материи - каждая из них в той или иной степени может быть расценена как подрывающая очевидность представлений, который когда-то считались непререкаемыми. Ученые XVII в. зашли так далеко, что считали основные предикаты научного языка (как бы мы сказали сегодня) никоим образом ни относящимися к предикатам наблюдения. Скорее, они представляют собой термины, отсылающие к "первичным качествам" объектов. Эти термины не нуждаются в объяснении, даже если бы они могли получить объяснение (а это, как утверждается, невозможно) в терминах наблюдаемых качеств. "Вторичные качества", выражаемые в языке наблюдения, получили клеймо "нереальных" в противоположность первичным качествам мира. Таким образом, как пишет об этом Ницше, "физики верят в "истинный мир" на свой лад".

То, что некоторые из наших понятий рано или поздно могли бы "распасться" под лучами научного поиска, вовсе не пугало Ницше - все они в любом случае ошибочны и, в сущности, могут быть оспорены с точки зрения большей полезности. Ничто не может этого избежать. И нет ничего священного в языке наблюдения, ибо его терминология уже приспособлена для того, чтобы создавать впечатление, будто мы видим то, что мир должен демонстрировать. Мы научились видеть сообразно нашему языку. Однако Ницше нельзя заподозрить в том, что он терпимо относился к хвастовству ученых, будто наука, отвергнув здравый смысл, открыла "истинный" мир. Скорее, науке удалось выработать некоторые весьма полезные методы и создать на их основе, так сказать, онтологию, впрочем, столь же сомнительную, как и та, которая лежит в основе здравого смысла. И в этом пункте позиция Ницше как предшественника философии науки определенно расходится с позицией современных позитивистов, хотя, возможно, он мог бы и разделить с ними антиметафизический пафос. Наука - это не совокупность чувственных наблюдений, а творческое упорядочение мира, систематизация, которая находится в весьма сложных отношениях с наблюдением. И все это

"Благодаря прежде всего тому поляку Босковичу, который совместно с поляком Коперником был до сих пор сильнейшим и победоноснейшим противником очевидности. Тогда как именно Коперник убедил нас верить наперекор всем чувствам, что земля не стоит непоколебимо, Боскович учил, что надо отречься от веры в последнее, что оставалось "непоколебимого" от земли, от веры в "вещество", в "материю", в остаток земного, в комочек - атом. Это был величайший триумф над чувствами из всех достигнутых доселе на земле. - Но нужно идти еще дальше и объявить беспощадную, смертельную войну также и "атомистической потребности...".

В философском отношении физик не всегда находится на уровне своих собственных теорий и открытий. Он склонен полагать, что атомарная структура материи - это утверждение (если не единственно возможное утверждение), описывающее мир сам по себе, безотносительно к нам и нашему образу мышления. В действительности же потребность обнаруживать лежащие в основе всего сущности целиком проистекает из природы нашего мышления:

"Атом, гипотетически построенный ими [физиками. - А. Д.], выведен путем умозаключения, силой логики...перспективизма сознания (Bewusstseins-Perspektivismus), - он поэтому и сам также является субъективной фикцией. Та картина мира, которую они развертывают перед нами, отнюдь не отлична по существу от субъективной картины мира: она конструирована только с помощью мысленно утонченных органон чувств, но все-таки безусловно с помощью наших органов чувств...".

Структура мышления в физике такая же, как и структура нашего обыденного мышления. Поскольку мы считаем, что вещи существуют в действительности, а не являются просто удобным "способом упорядочения", мы также естественным образом склонны доверять ссылке ученых на невидимые вещи как на нечто большее, чем просто способ упорядочения. Мы будем считать, что она обладает объяснительной силой. Физика, опирающаяся на веру в чувства, еще долго будет пользоваться доверием, ибо "за нее стоят глаза и руки, очевидность и осязательность". Таким образом, в сущности, физики поступают нечестно, претендуя на то, что они якобы воздвигли структуру мира, которая заменяет здравый смысл. На самом деле физический "действительный мир" в структурном отношении - это именно наш мир, хотя и, возможно, с другой мифологией. В отличие от метафизических фикций научные фикции оказываются полезными. Они увеличивают человеческий потенциал выживания и во все возрастающей степени позволяют нам устанавливать свое влияние в мире. И это снова так непохоже на метафизику, которая враждебна жизни и этому миру, ибо заманивает нас в другой, лучший мир. В данном отношении Ницше одобрительно относился к науке, по крайней мере до тех пор, пока она не начинает переоценивать свои действительные достижения. Например, в постижении истины. Она ничего такого не постигает. Ибо нет того, что можно постигнуть.

VI

Уже достаточно сказано, чтобы прояснить, каковы должны быть принципы ницшеанского перспектизизма. Сам он не разрабатывал его как строгую и детализированную концепцию, однако он основательно продумывал его там, где находил возможности его применения. У нас осталось еще немалое количество проблем (разумеется, большинство проблем философии), на части из которых я должен сосредоточить свое внимание, прежде чем обратиться к некоторым более широко обсуждаемым аспектам его учения. Вероятно, лучший способ сделать это - разобрать ницшевское истолкование понятия каузальности, которое очень напоминает анализ данного понятия, проведенный Юмом.

В своем анализе причинности Юм пришел к выводу, что в природе причинно-следственные связи не действуют. Скорее, природа, или наше эмпирическое восприятие природы, складывается из изолированных событий (или, говоря более строго, из изолированных восприятий событий); причины суть отношения между парами событий: "причины" - это двухместный предикат, который принимает в качестве своих значений классы событий. Это будут классы, члены которых оказывались в постоянном сочетании, и предполагаемая необходимость каузальных отношений была объяснена как имеющая Чисто психологическое происхождение и заключающаяся исключительно в привычке мышления. Рассуждения Ницше в общих чертах напоминают данный подход. Хотя в его сочинениях очень мало ссылок на Юма, насколько я могу судить, он вполне мог заимствовать свои взгляды у Юма. Тем не менее, имеются и различия.

Юм предполагал, что у нас нет и не может быть доступа к "скрытым пружинам", которые поистине движут миром, поскольку мы отделены - и это имело место всегда - от мира, как он есть сам по себе, непроницаемой завесой нашего собственного опыта. Непросто понять, что могло побудить Юма, учитывая его собственные критерии, серьезно говорить об объективных причинах. Подобно Ницше, он часто выражал свой скептицизм, используя язык своих идейным оппонентов; более того, как представляется, он испытывал некоторое изощренное удовольствие, утверждая, что мы никогда не постигнем истину мирового детерминизма. Подобно Юму, Ницше полагал, чтя понятие причинности не приложимо к тому, что находится за пределами нашего опыта, т.е. что термин "объективная причина" должен рассматриваться как абсолютно бессмысленный, если под ним понимают нечто отличное от того, что вкладывается в понятие мира, описываемого в терминах опыта. Однако, как это постоянно случается, когда пишет Ницше, он выражает свои взгляды весьма предметно и просто утверждает, что в мире нет никаких причин:

"Определенная вещь в каждый момент следует за другой. Мы же, наблюдая за этим и желая дать этому имя, говорим о причине и действии. Какие же мы глупцы! Мы наблюдаем лишь видимость причины и действия. И это закрывает для нас возможность увидеть более фундаментальные связи [Verbindung], чем постоянное совпадение событий".

Это почти точное изложение точки зрения Юма. А вот посмертно опубликованные заметки вносят кое-какие отличия:

"Каузальность возникает за счет примысливания силы к непрерывному процессу. Определенное "понимание" с этим как раз и связано - мы антропоморфизировали процесс, сделали его "интеллигибельное". (Однако) интеллигибельное - это всего лишь привычное..."

У Ницше нет больших расхождений с Юмом, за исключением, во-первых, того, что построение наших понятий о причинах (но не нашего понятия каузальности), - это скорее социальный, чем индивидуальный процесс: "... здесь прав Юм, привычка (но не только привычка индивида!) заставляет нас ожидать, что известное... событие последует за другим...". Во-вторых, наше понятие каузальности - это скорее проекция нашего собственного образа мысли, чем констатация положения дел, как об этом обычно думают, а именно: мы склонны думать о следствии (говорит Ницше) как о результате действия причины. Позже я проанализирую его идею, когда буду рассматривать перспективы психологии. В данный момент важно констатировать то, что с помощью нашего понятия причинности мы, как предполагал Ницше, безнадежным образом прикованы к нашей собственной перспективе, поскольку каузальная связь устанавливается между отдельными вещами, а это предполагает процесс обобщения, который он называл мифопоэтическим:

"... в действительности перед нами некий континуум, из которого мы вычленяем какие-то фрагменты; так, как мы всегда воспринимаем движение, вычленяя только отдельные точки, то есть, собственно говоря, само движение мы не видим... За эту секунду неожиданности свершается бесчисленное множество событий, которые ускользают от нашего внимания".

Понятие каузальности, следовательно, является фикцией, поскольку логически зависит от других фикций. Ибо не существует отдельных вещей, которые можно было бы связать отношением, и, соответственно, не существует никаких подлинных отношений между отдельно взятыми вещами. В конце концов, в книге "По ту сторону добра и зла", которую мы обоснованно можем считать выражением зрелой философии, Ницше пишет:

"Причину" и "действие" не следует овеществлять, как делают натуралисты (и те, кто нынче следует их манере в области мышления)... "Причиной" и "действием" нужно пользоваться как чистыми понятиями, т.е. как общепринятыми фикциями, в целях обозначения, соглашения, а не объяснения. В "сущности вещей" (An-sich) нет никакой "причинной связи", "необходимости", "психологической несвободы"; там "действие" не следует "за причиной", там не царит никакой "закон". Это мы, только мы выдумали причины, последовательность, взаимную связь, относительность, принуждение, число, закон, свободу, основание, цель; и если мы примысливаем, примешиваем к вещам этот мир знаков как нечто "само по себе", то мы поступаем снова так, как поступали всегда, именно мифологически".

Это весьма радикальная точка зрения. Вместе с тем нам хорошо знаком подобный ход философских рассуждений, отстаивающий, по крайней мере, начиная с Канта и в очень похожей манере, как это делает здесь Ницше, взгляд, согласно которому разнообразные структурные черты, которые мы считаем присущими миру, суть всего лишь наши способы осмысливать этот мир и они не имеют объективной значимости. Однако Ницше продвинулся по этому пути дальше, чем это было сделано большинством философов. Так, Кант признавал {возможно, в ущерб своей системе) существование вещей-в-себе за пределами пространства, времени и каузальных связей. А Ницше считает, что именно понятие Ding an sich следует "заморозить", поскольку оно ведет к принижению "мира явлений". Можно привести другое сравнение. Подобно Спинозе, Ницше явно склонялся к тому, чтобы отвергнуть точку зрения, согласно которой в мире существует некий! моральный порядок или различия между добром и злом, правильным и ошибочным, прекрасным и уродливым имеют место в мире:

"Общий характер мира, напротив, извечно хаотичен... в смысле отсутствия порядка, членения, формы, красоты, мудрости и так далее..."

Однако он идет дальше Спинозы, полагавшего, что природа имеет степени и различия, атрибуты и модусы, равно как и то, что она подчиняется железной логике закономерности и необходимости. Подобно Ding an sich, спинозовское понятие субстанции "замораживается". Оно многократно подвергается у Ницше критическим нападкам как "фикция", "вымысел" и, что самое интересное, как Verdinglichung (овеществление (нем). - Прим. перев.) грамматики, когда грамматическое подлежащее наших предложения благодаря мифопоэтической деятельности примитивных форм мышления людей превращается в мировую субстанцию.

Тем не менее, Ницше не смог сделать из себя идеалиста, не признающего мира вне артикулированного сознания. Не смог ом стать и феноменалистом, уверенным в том, что, в конце концов, все осмысленное может быть выражено в терминах нашего собственного (чувственного) опыта. Ему не удалось всего этого сделать, поскольку он чувствовал - и в этом он мало чем отличался как от Канта, так и от Спинозы, - что есть внешний мир, подобно морю, вздымающийся и отступающий и в этом хаотическом движении остающийся безразличным к нашим дистинкциям, а возможно, и ко всем дистинкциям вообще, и тем не менее продолжающий существовать. В некотором смысле он оказался жертвой собственных аргументов. Поскольку он хотел сказать, что все наши убеждения ложны, он вынужден был провозгласить, что существует мир, о котором они лгут, и это должен быть мир без дистинкций, темное, пустое, бесструктурное нечто. В действительности он никогда не отказывался от этого оставшегося необъясненным убеждения и в конце концов предался спекулятивным размышлениям о том, существует ли нечто такое, что не может быть высказано о реальном мире.

Если подобный мир существует, то, в конце концов, должна существовать и возможность что-либо сообщить о нем. Но какой бы язык мы ни использовали, он должен быть интеллектуально нагружен. Ибо используемые нами языки спонтанно приводят нас к метафизической картине мира, которая не может не быть ложным описанием. Но у нас нет ни другого языка, ни гарантии, что новый язык, который мы, возможно, могли бы создать, не приведет нас к метафизике более сомнительной, чем та, которую мы надеялись преодолеть. Ницше никогда не настаивал на создании нового языка. Тем не менее, иногда мне кажется, что его неистовая приверженность поэтическому слогу, намеренно парадоксальные опыты и его слишком свободное использование терминов должны восприниматься в духе дзен - буддийского коан (Коан - одна из двух важных практик в дзен-буддизме, помогающая достичь "просветления". Содержание этой практики составляло решение некой интеллектуальной парадоксальной задачи. - Прим. перев.), рассчитывающего сокрушить скорлупу, которую воздвигает лингвистическая привычка между нами и реальностью, и вывести нас на открытое пространство. Неспособность обыденного языка выразить его собственные прозрения без того, чтобы в то же время через сами высказывания о них исказить его идеи, а также поместить Их в систему значений, которые он (частично) намеревался разрушить, объясняет то, почему он считал свою философию трудной для понимания. Говоря точнее, она была практически полностью закрыты для понимания. Ибо как мы можем понять теорию, если структура нашего понимания сама поставлена под вопрос теорией, которую нам предлагают понять? Не следует ли из факта нашего понимания ее то, что мы ее неправильно поняли? И все потому, что понятия, с помощью которых достигнуто понимание, были ложными? Если от нас хотят понимания нового вида, то как нам понять саму эту новизну? Ведь может и не быть лексического моста между нашим языком и неким новым, который Ницше мог бы создать. Ибо тогда наш язык был бы переводом с его языка, сохраняющий те значения и те истины, к которым мы привыкли. Этот язык нужно учить заново, подобно тому, как мы выучили свой прежний. Но как его выучить, сказать трудно. Остенсивно-указательный способ определения значения слота мог бы сработать, если бы существовали вещи как объекты указания. Самое лучшее или, если угодно, самое худшее состоит в том, чтя ницшеанское понимание мира балансирует на грани мистического, невыразимого прозрения исходного, целокупного Ur-Fine( первоединое (нем). - Прим. перев.), т.е. дионисической бездны.

И все же если он был мистиком, то о нем следует сказать, чтя мотивы, которые двигали им, не имеют ничего общего ни со стремлением к слиянию с объектом его интуиции, ни с подлинно мистическим, или дионисийским, голодом по самозабвению. Он не стремился говорить о мире, каким он может быть сам по себе, зато он многократно, настойчиво и непрерывно обращал наше внимание на то, что наши верования относительно мира являются ошибочными, что они есть не что иное, как сеть или кружево, которое мы сплетаем, набрасываем на безликий мир, а затем читаем по нему мировую физиогномику. Его в меньшей степени интересовало то, что является истинным, нежели то, что является ложным.

И данное обстоятельство объясняет, как я предположил выше, почему он считал свое учение опасным. Для того чтобы понять ситуацию до конца, следует показать, в чем же, собственно, заключается угроза. Мы вряд ли смогли бы выжить именно как человеческие существа, поскольку наше выживание сопряжено с понятиями, которые его философия отвергает. А не допустить ли возможность, что каким-то экстраординарным путем мы могли бы выжить в некоей иной форме? Следует ли нам отстаивать и сохранять именно наше человеческое, слишком человеческое? Не открываются ли нам

возможности? Почему бы не попробовать преодолеть человека? Почему бы не попытаться выработать иную систему понятий, которая могла бы освободить нас от того, чем мы являемся? Мы могли бы стать лучше, даже если наши новые верования не стали бы истиннее прежних. Один набор инструментов может, в конце концов, быть заменен на другой.

Возможно, мы никогда не постигнем истины в старом смысле данного термина, т. е. как соответствия. Мы вряд ли могли рассчитывать на это, коль скоро нам постоянно необходима система понятий, и любая такая система есть вариант аполлоновского покрывала, наброшенного на хаос. В силу самой природы высказывания мы не могли бы сказать, что есть истина. Однако, как мы видели, существует хорошо различимый и свободный от предрассудков смысл истины, используя который мы всегда могли бы сказать нечто более истинное, чем то, что было сказано прежде. Такие предложения, дающие нам способность преодолевать хаос, создавать комфортное существование, даже если они абсолютно не соответствуют действительности, представляют собой ценность как приносящие успех. И в этом отношении все, что так или иначе срабатывает, является истинным. Однако бесспорно, что и нечто другое может сработать. За пределами той или иной системы всегда остается пространство для экспериментов. Давайте же экспериментировать с истиной, мог бы сказать Ницше, а затем посмотрим, способны ли мы найти язык и философию лучшие, чем мы имели до сих пор. Новый язык и новая философия, конечно, предназначены для совершенно другого типа живых существ, поскольку мы суть то, что наш язык слепил из нас, работая как средство выживания, создавая нам условия существования, подходящие именно для нас. В своем глубинном смысле истина как соответствие реальности, вероятно, и не столь важна и даже вовсе бесполезна: "... истина открылась как самая немощная форма познания". В Инструментальном смысле истина является решающим и вдохновляющим фактором. Однако глубинное ее значение исключительно негативно - она убеждает нас в ложности любых наших верований. Инструментальный смысл важен для жизни, и во имя истины, понятой таким образом, мы могли бы согласиться с тем, что именно мы неким фантастическим образом будем превращены в более жизнеспособные существа. Такой видится Ницше его освободительная миссия, делающая его философию рискованным предприятием. Необходимо сказать, что даже в самые благоприятные для своего влияния периоды философия никогда не считала свою роль столь великой, как это имеет дело в случае с Ницше.