Карл Густав Юнг   

Проблема души современного человека

 

                                                                                                                                             

  © A.M. Руткевич, перевод на русский, 1995

 

      Проблема души современного человека принад­лежит к вопросам, которые настолько сделались ча­стью нашего века, что мы не в состоянии разглядеть их в необходимой перспективе. Современный чело­век представляет собой совершенно новый феномен; современная проблема — это только что возникшая проблема, и ответ на нее принадлежит будущему. Говоря о душевной проблеме современного челове­ка, мы можем в лучшем случае поставить вопрос, причем мы ставили бы его, наверное, совсем иначе, имейся у нас хотя бы малейший намек на ответ, который даст на него будущее. Более того, вопрос не слишком ясен. Дело в том, что он обращен к чему-то столь универсальному, что выходит за пре­делы индивидуального восприятия. Поэтому у нас есть все основания подходить к проблеме со всею скромностью и с величайшей осторожностью. Открытое признание нашей ограниченности кажется мне существенным, поскольку именно проблемы та­кого рода чаще других искушают нас произносить громкие и пустые слова, а также потому, что и сам я буду вынужден сказать нечто кажущееся непомер­ным и неосторожным. Слишком многие из нас ста­новились жертвами своего красноречия.

    Чтобы сразу начать с примера подобного отсутствия осторожности, я должен сказать, что че­ловек, именуемый нами современным, направля­ющий свое сознание на непосредственное настоящее, никоим образом не является обычным человеком. Скорее он представляет собой человека, стоящего на вершине или на самом краю мира — с пропастью будущего перед ним, одними небесами над ним и всем человечеством, с исчезающей в пер­вобытном тумане историей — под ним. Современный человек — или, повторим это вновь, человек непосредственного настоящего — встре­чается достаточно редко, ибо он должен быть в высшей степени соз­нательным. Ибо существовать целиком в настоящем означает полностью осознавать свое существование, что требует максимальной интенсивности и экстенсивности сознания, минимума бессознательно­го. Нужно ясно понять, что простой факт жизни в настоящем не делает человека современным, ибо тогда любого ныне живущего можно было бы считать таковым. Современным является лишь тот, кто полностью осознает настоящее.

    Достигший сознания настоящего человек одинок. «Современный» человек во все времена был таковым, ибо каждый шаг к более полной сознательности удалял его от изначального, чисто животного participation mystique со стадом, от погруженности в общую бессоз­нательность. Каждый шаг вперед означал освободительный отрыв от материнского лона бессознательного, в котором пребывает людская масса. Даже в цивилизованном обществе люди, образующие, говоря психологически, низший слой, живут в состоянии бессознательности, мало отличающемся от первобытного состояния. Обитатели последу­ющих страт живут на уровнях сознания, соответствующих начальным этапам человеческой культуры, тогда как принадлежащие высшему слою наделены сознанием, которое отображает жизнь нескольких пос­ледних столетий. Только человек, современный в этом смысле слова, действительно живет настоящим: только он обладает сегодняшним соз­нанием, он один обнаружил, что пресытился жизнью на более ранних уровнях. Ценности и устремления этих миров прошлого если и инте­ресуют его, то лишь с исторической точки зрения. Тем самым сов­ременный человек «неисторичен» в глубочайшем смысле слова и отчуждается от массы людей, живущих традицией. Конечно, совре­менным во всей полноте он становится только подходя к самому краю мира, оставляя позади все ненужное, все, что он перерос, признавая, что он стоит перед ничто, из которого может все вырасти.

Это звучит настолько величественно, что подозрительным образом граничит с банальностью — нет ничего легче, чем прикинуться воп­лощенным сознанием настоящего. Целая орда незначительных людишек придает себе обманчивый облик современных, перескакивая ряд стадий развития и представленных ими жизненных задач. Они неожиданно возникают рядом с подлинно современными людьми — лишенные корней призраки, привидения-кровососы. Их пустота принимается за незавидное одиночество современного человека и дискредитирует его. Численно немногие современные люди тем самым сокрываются от плохо различающих глаз массы этим облаком призра­ков — псевдосовременных, с которыми они смешиваются. Этому ничем

не поможешь: современный человек всегда вызывает вопросы и подоз­рения — так было во все времена, начиная с Сократа и Иисуса.

    Честное исповедание современности означает добровольное признание самого себя банкротом, принятие обетов бедности и цело­мудрия в новом смысле, и — что еще болезненнее — отказ от нимба святости, даруемого историей. Быть «неисторичным» — это Прометеев грех, и в этом смысле современный

человек живет во грехе. Высший уровень сознательности подобен отягощенности виной. Но, как я уже говорил, только человек, переросший принадлежащие прошлому стадии сознания, полностью исполняющий обязанности, накладывае­мые на него миром, способен достичь полного сознания настоящего. Для этого он должен быть здравым и умелым в лучшем смысле этого слова — человеком, добившимся в жизни не меньше других, даже не­сколько больше. Эти качества необходимы для достижения дальней­шего роста сознательности.

    Я знаю, что практичная умелость кажется особенно отвратительной псевдосовременным, поскольку она неприятно напоминает им об их надувательстве. Это не помешает нам принять умелость в качестве нашего критерия современного человека, мы даже принуждены сделать это, поскольку тот, кто объявляет себя современным, не будучи уме­лым, является просто обманщиком. Современный человек обязан быть в высшей степени умелым, ибо до тех пор, пока он не искупил разрыв с традицией своими творческими способностями, он просто неверен прошлому. Было бы пустейшим делом отрицать прошлое лишь для того, чтобы осознавать настоящее. «Сегодня» стоит между «вчера» и «завтра», оно связует прошлое и будущее — лишь в этом его значение. Настоящее представляет собой процесс перехода; только человек, осоз­нающий подобным образом настоящее, может называться современ­ным.

Многие называют себя современными — в особенности псевдосов­ременные. Поэтому действительно современных людей мы часто на­ходим среди тех, что называют себя старомодными. Такую позицию они занимают не без оснований: во-первых, они подчеркивают таким образом значимость прошлого, чтобы возместить свой разрыв с традицией и возникшее чувство вины, о котором уже шла речь; во-вторых, чтобы не быть принятыми за псевдосовременных. Любое хорошее качество имеет и свою дурную сторону, ничто хорошее не приходило в мир, не произведя при этом соответствующего ему зла. Этот болезненный факт делает иллюзорным чувство приподнятости, столь часто сопровождающее сознание современности,— чувство того, что мы являемся кульминацией всей истории человечества, испол­нением и завершением бесчисленных поколений. В лучшем случае это будет и горделивым признанием собственной нищеты: мы представляем собой также крушение надежд и ожиданий прошедших веков. Доста­точно подумать, что почти два тысячелетия господства христианских идеалов привели не к новому пришествию мессии, не к царству небесному, а к мировой войне между христианскими нациями с ее ко­лючей проволокой и отравляющими газами. Какая катастрофа и на небесах, и на земле!

   Перед лицом такой картины мы вновь обретаем скромность. Верно, современный человек является кульминацией, но уже завтра он будет превзойден. Он действительно представляет собой продукт многове­кового развития, но является и самым тяжким крушением надежд че­ловечества. Современный человек сознает это. Он видит всю благотворность науки, технологии и организации, но он видит также и всю их катастрофичность. Он видит равным образом, как все правительства, преисполнившись добрыми намерениями, пролагали путь к миру, действуя по принципу: «во время мира готовься к вой­не»,— так, что Европа едва не пришла к полному разрушению. Что касается идеалов, то ни христианская церковь, ни солидарность эко­номических интересов не выдержали проверки реальностью — кре­щения в огне. Сегодня, через десять лет после войны, мы снова видим все тот же оптимизм, те же политические устремления, те же фразы и лозунги за работой. Как нам не опасаться, что они с неизбежностью приведут к дальнейшим катастрофам? Соглашения о запрещении войн оставляют нас скептичными при всех наших пожеланиях всяческих успехов таким соглашениям. В глубине, за всеми паллиативными ме­рами такого сорта сохраняется подтачивающее сомнение. Я полагаю, что не преувеличу, если скажу, что психологически современный че­ловек претерпел чуть ли не фатальный шок, результатом которого является глубочайшая неуверенность.

Эти суждения достаточно ясно показывают, что мои взгляды окра­шены в цвета моей врачебной профессии. Врач занят поисками бо­лезни, я не могу перестать быть врачом. Правда, важнейшей стороной врачебного искусства является отказ искать болезни там, где их нет. Поэтому я не стану утверждать, будто белая раса вообще и западное человечество в частности больны, что Запад стоит на краю пропасти. Я никоим образом не компетентен, чтобы выносить такой приговор.

Кто бы ни говорил о проблемах культуры или даже о проблеме человека, никогда не помешает вопрос: кем на самом деле является говорящий? Чем более общей является проблема, тем больше в ее решение контрабандой протаскивается собственная психология. Отсю­да нетерпимые искажения и ложные выводы, которые могут иметь са­мые серьезные последствия. С другой стороны, уже тот факт, что общая проблема вовлекла и поглотила всю личность, является га­рантией того, что говорящий действительно испытал ее и приобрел в своих страданиях нечто важное. Проблема отразилась на его личной жизни, а это указует нам на истину. Но если собственная психология проецируется на проблему, то происходит и фальсификация ее личными особенностями: претендуя на объективность, личность так

искажает ее, что вместо истины мы имеем дело с обманчивой видимо­стью.

    Мое знание душевной проблемы современного человека, конечно, приобретено опытом наблюдений за другими людьми и из моего соб­ственного опыта. Я знаю кое-что об интимных сторонах психической жизни многих сотен образованных личностей, здоровых и больных, выходцев из самых различных районов цивилизованного белого мира; мои суждения основываются на этом опыте. Без сомнения, я могу дать лишь одностороннюю картину, поскольку все мои наблюдения свя­заны с душой — все это лежит внутри. Я должен сразу же добавить, что уже это само по себе примечательно, поскольку душа не всегда и не везде обнаруживается внутри. Имеются народы и эпохи, когда она находится вовне, ибо они целиком и полностью непсихологичны. В качестве примера можно взять любую из древних цивилизаций, но в первую очередь Египет с его монументальной объективностью и наивной исповедью в не совершавшихся грехах. За могильниками Аписа в Саккаре и пирамидами мы найдем не больше психологических проблем, чем за музыкой Баха.

     Где бы мы ни обнаруживали существование каких-то внешних форм для адекватного выражения стремлений и надежд, будь они иде­алами или ритуалами, мы можем сказать, что душа находится вовне, что нет психической проблемы, как нет бессознательного в нашем смысле слова. В созвучии с этой истиной психология как наука была открыта лишь в последние десятилетия, хотя задолго до этого человек прибегал к интроспекции и был достаточно разумен, чтобы распознать факты, являющиеся предметом психологии. Римляне были .знакомы со всеми принципами механики и фактами физики, достаточными для создания паровой машины, но все свелось к игрушке Герона Алек­сандрийского. Причина в том, что у римлян не было принудительной необходимости двигаться дальше. Нужда появилась только с колос­сальным разделением труда и ростом специализации в девятнадцатом веке. Точно так же духовная нужда привела в наше время к «открытию» психологии. Психические факты существовали, конечно, и раньше, но они не привлекали к себе внимания — никто их не за­мечал, люди вполне обходились без них. Но сегодня нам уже не обойтись без науки о душе.

     Медики были первыми, кто осознал эту истину. Для священника душа представляет собой лишь нечто соответствующее или несоответ­ствующее признанной форме или системе верований. Он должен обес­печить нормальное функционирование последней. Пока эта система истинно выражает жизнь, психология может быть только техническим помощником здоровой жизни, душа не рассматривается как фактор sui generis. Пока человек живет как стадное животное, у него вообще нет собственной души — она ему и не нужна, исключая обычное ве­рование в ее бессмертие. Но стоит человеку выйти за рамки любой локальной формы религии, в которой он был рожден — как только религия перестает охватывать его жизнь во всей полноте, — душа ста­новится фактором по своему собственному праву, с нею уже не обойтись привычными мерами. По этой причине мы имеем сегодня психологию, основанную на опыте, а не на догматах веры и не на постулатах какой-нибудь философской системы. Сам факт существования такой психологии является для меня симптомом глубинных конвульсий, происходящих в коллективной душе. Ибо изменения в коллективной душе происходят по тому же образцу, что и изменения и индивидуальной. Пока все идет хорошо и наша психическая энергия находит адекватные и отрегулированные пути для выхода, нас ничто не тревожит изнутри. Нас не осаждают сомнения и неуверенность, мы не знаем внутренней раздвоенности. Но стоит заблокировать один-два канала психической активности, как появляются закупорки, поток энергии устремляется обратно, против течения, внутренний человек желает иного, чем внешний, мы в войне с самими собою. Только тогда, в этой нужде, мы обнаруживаем психику как нечто препят­ствующее нашей воле, нечто странное и даже враждебное нам, не­совместимое с нашим сознательным видением. На этот процесс самым ясным образом указывают разработки Фрейда. Первое, что он обна­ружил, было существование сексуально извращенных и преступных фантазий, совершенно несовместимых с сознательным миросозер­цанием цивилизованного человека. Того, кто действовал в согласии с этими фантазиями, считали бунтовщиком, преступником или сумас­шедшим.

    Мы не можем считать, что эта сторона бессознательного или глубинных регионов человеческой психики появилась лишь в недавнее время. Вероятно, эти фантазии всегда присутствовали в любой куль­туре. Хотя у каждой культуры имелся свой разрушительный противник, Герострат, сжигавший ее храмы, ни одна культура до на­шей не была столь неумолимо принуждена считаться с этими под­водными течениями психики. Душа в них была лишь частью какой-нибудь метафизической системы. Но человек, осознавший свою современность, отныне не может удерживаться от признания могуще­ства психики, с каким бы усердием и настойчивостью он ни защищался от этого. Наше время тем самым отличается от всех остальных времен. Мы не в состоянии более отрицать, что темные движения бессозна­тельного являются активными силами, что есть силы души, которые, по крайней мере на данный момент, не соответствуют нашему рациональному миропорядку. Мы даже вознесли их до уровня науки —; еще одно доказательство того, насколько серьезно мы их принимаем. Предшествовавшие века могли, не замечая, отбрасывать их в сторону; для нас они сделались плащом Несса, который мы не можем оторвать от кожи.

Революция, привнесенная в наше сознание катастрофическими результатами мировой войны, проявляется в нашей внутренней жизни i как потрясение веры в себя и в нашу собственную значимость. Мы j привыкли смотреть на иностранцев, как на закосневших в политических и моральных грехах, но современный человек вынужден признать, что политически и морально он ничуть не лучше других. Если раньше я считал, что моим долгом было призывать других к порядку, то ныне я понимаю, что мне нужно призвать к порядку са­мого себя, что для начала мне необходимо привести в порядок свой собственный дом. Я тем скорее готов признать это, так как слишком хорошо сознаю, насколько поблекла моя вера в рациональную организацию мира — древний сон о тысячелетнем царствии мира и гармонии. Скептицизм современного человека охладил энтузиазм к политике и мировым реформам; более того, скептицизм представляет собой наихудшее основание для беспрепятственного перетекания психической энергии во внешний мир — так же как сомнение в мо­ральности друга причиняет ущерб нашим взаимоотношениям и затруд­няет их развитие.

    Скептицизм отбрасывает современного человека к самому себе, энергия течет к своему истоку, столкновения и водовороты выносят на поверхность те психические содержания, которые имелись во все времена, но лежали, прикрытые илом, на дне, пока ничто не пре­пятствовало течению. Насколько иным представлялся мир средневе­ковому человеку! Земля была для него от века неподвижной, покоящейся в центре Вселенной; вокруг нее вращалось Солнце, за­ботливо наделяя ее теплом. Люди были детьми божьими, на них рас­пространялась любящая забота Всевышнего, приготовлявшего их к вечному блаженству; все точно знали, что они должны делать, как им вести себя, чтобы подняться из тленного мира к нетленному, пол­ному радости бытию. Жизнь такого рода уже не кажется нам реальной, даже в наших сновидениях. Наука давно изодрала в клочья эту прек­расную завесу. Тот век еще более далек от нас, чем наше детство, когда наш собственный отец казался самым прекрасным и самым сильным существом на земле.

    Современный человек утратил метафизическую уверенность своего средневекового собрата, на ее место он поставил идеалы материального благоденствия, безопасности, гуманитаризма. Но любому желающему ныне сохранить в нетронутости эти идеалы необходима инъекция осно­вательной дозы оптимизма. Даже безопасность осталась за бортом, ибо современный человек увидел, что каждый шаг в направлении ма­териального «прогресса» постепенно увеличивает угрозу все более страшной катастрофы. Воображение в ужасе отшатывается от такой картины. Но что мы должны думать, глядя, как огромные города со­вершенствуют сегодня свою оборону от газовых атак и даже устраива­ют костюмированные репетиции? Это означает лишь, что такого рода

паки уже запланированы и предусмотрены, как всегда, по принципу «во время мира готовься к войне». Стоит человеку накопить доста-1 очное количество разрушительных машин, и дьявол, что сидит внутри него, скоро начнет искушать его пустить их в ход. Хорошо известно, что ружья начинают сами стрелять — достаточно накопить достаточ­ное их число.

    Свидетельства действия ужасного закона, управляющего всем миром, названного Гераклитом enantiodromia (взаимосбегание противоположностей), прокрадываются в сознание современного чело-иска обходными путями, нагоняя на него страх и парализуя его веру в эффективность социальных и политических мер перед лицом этих титанических сил. Заглянув в тайники собственной психики, он обна­ружит ужасающее зрелище слепого мира, где чаша весов склоняется го к строительству, то к разрушению, хаос и тьму. Наука разрушила даже это последнее убежище: то, что раньше было тихой гаванью, оказывается теперь сточной ямой.

   И все же мы чувствуем чуть ли не облегчение, когда находим столько зла в глубинах собственной души. Наконец-то, полагаем мы, найден корень всех зол человечества. Хотя поначалу мы шокированы и разочарованы, мы по-прежнему считаем, что если уж это элементы нашей психики, то мы более или менее справляемся с ними, можем подправить их или, в крайнем случае, эффективно подавить. Мы охот­но предполагаем, что, преуспевая в подавлении, мы выкорчевываем из мира какую-то порцию зла. Принимая во внимание широкую рас­пространенность науки о бессознательном, каждому теперь доступно видение дурных мотивов в действиях государственного мужа. Даже газеты подскажут ему: «Обратитесь к психоаналитику, вы страдаете от подавленного отцовского комплекса».

   Я нарочно выбрал этот гротескный пример, чтобы показать, до ка­кого абсурда мы доходим, веря иллюзии, будто все психическое на­ходится под нашим контролем. Тем не менее верно, что много зла в мире проистекает из безнадежной бессознательности человека; как верно и то, что вместе с ростом нашей осведомленности об этом источнике зла в нас самих мы можем сражаться с ним — подобно тому, как наука позволяет нам эффективно преодолевать зло, происходящее из внешнего мира.

   Быстрый, охвативший весь мир рост интереса к психологии на про­тяжении двух последних десятилетий безошибочно указывает на пово­рот внимания современного человека от внешних материальных вещей к внутренним процессам. В искусстве экспрессионизм пророчески предварил это развитие субъективности, ибо искусство в целом интуитивно постигает перемены, происходящие в коллективном бес­сознательном.

Нынешний интерес к психологии — это индикатор того, что сов­ременный человек ожидает от психики что-то недоступное во внешнем мире; наша религия должна была бы содержать в себе это что-то, но! она его давно утратила, по крайней мере, для современного человека. Для него различные формы религии не имеют отношения к внутрен­нему миру, не являются порождениями души — они все больше на-1 поминают инвентарь внешнего мира.  Все,  что не от мира сего,  не удостаивается им внимания, не обладает характером откровения; вме­сто этого он надевает как воскресное платье самые различные религии | и верования, чтобы затем отбросить их как изношенную одежду.

   И все же современный человек буквально зачарован чуть ли не патологическими проявлениями душевных глубин. Требуется объяснить, почему то, что отвергалось всеми предшествовавшими ве­ками, неожиданно сделалось столь интересным. Трудно отрицать все-, общий интерес к этим проявлениям души, каким бы оскорблением хорошего вкуса они ни казались. Я имею в виду не столько интерес к психологии как науке, или даже уже — к психоанализу Фрейда, сколько получивший широкое распространение и все растущий интерес к различным психическим феноменам, обнаруживающимся в спиритизме, астрологии, теософии, парапсихологии и т.д. Ничего | подобного не было с конца семнадцатого века. Это сравнимо только с расцветом гностической мысли в первом и втором веках эры Христо­вой. Спиритуализм нашего времени действительно напоминает гностицизм. Существует даже «Eglise gnostique de la France», и мне известны две школы в Германии, которые открыто именуют себя гностическими. Численно самым внушительным движением является теософия — вместе с ее континентальной сестрой, антропософией; они представляют собой чистейший гностицизм в индийских одеждах. В сравнении с ними интерес к научной психологии незначителен. В этих гностических системах более всего поражает то, что Они основываются исключительно на проявлениях бессознательного, что их моральное учение проникает в темную сторону жизни, как это ясно видно по обновленной европейской версии Кундалини-йоги. То же самое верно относительно парапсихологии — с этим согласится любой знакомый с предметом.

Интерес к этим движениям несомненно связан с течением психиче­ской энергии, которая более не может инвестироваться в устаревшие религиозные формы. В результате эти движения приобретают подлинно религиозный характер, даже когда они претендуют на на­учность. Ничего не меняется от того, что Рудольф Штайнер называет свою антропософию «духовной наукой», или когда миссис Эдди изоб­ретает «христианскую науку». Эти попытки сокрытия просто показы­вают, что религия сделалась подозрительной — почти такой же подозрительной, как политика или мировые реформы.

    Я вряд ли захожу слишком далеко, говоря, что современный че­ловек, в противоположность своему брату XIX века, преисполнен на­дежд в своем обращении к психике. Его обращение мало напоминает

какие-либо традиционные верования, скорее оно совпадает с гностическим опытом. Тот факт, что все упомянутые мною движения выдают себя за научные, не есть ни гротескная карикатура, ни ма­скарад. Это позитивный знак того, что они действительно стремятся к «научности», т.е. к знанию, а не к вере, являющейся сущностью '.западных форм религии. Современный человек питает отвращение к вере и к основанным на ней религиям. Он готов признать их значимыми лишь по мере того, как их познавательное содержание сов­падает с его собственным душевным опытом. Он желает знать — на основе своего собственного опыта.

   Век открытий только что закончился, на Земле не осталось ни одного неисследованного уголка; он начался, когда люди перестали верить в то, что гипербореи — одноногие чудовища или что-то в этом роде, но возжелали найти, посмотреть собственными глазами на су­ществующее за границами знакомого мира. Наш век стремится открыть то, что существует в психике за пределами сознания. Вопрос, задаваемый в каждом спиритическом кружке, таков: что происходит после того, как медиум утратил сознание? Каждый теософ спрашивает: что я испытываю на высших ступенях сознания? Всякий астролог за­дается вопросом: каковы силы, определяющие мою судьбу, несмотря на все мои сознательные намерения? Любой психоаналитик желает знать: каковы бессознательные влечения, лежащие за неврозом?

   Нашему веку нужен опыт самой души. Он хочет непосредственного опыта, а не предположений, хотя он готов использовать все сущест­вующие предположения как средства для этой цели, включая и те, что принадлежат признанным религиям и настоящим наукам. Евро­пеец вчерашнего дня, посмотрев повнимательнее на эти изыскания, ощутил бы легкую дрожь. Для него не только темны и отвратительны предметы этих, так сказать, исследований; даже применяемые при этом методы кажутся ему  шокирующим злоупотреблением тон­чайшими достижениями человеческого интеллекта. Что скажет аст­роном,   узнав,   что  сегодня  составляется  в  тысячи  раз  больше гороскопов, чем триста лет назад? Что скажет воспитатель челове­ческого рода, адвокат философского просветительства о том факте, что со времен античности мир не обеднел ни на один предрассудок? Сам Фрейд, основатель психоанализа, предпринимал величайшие усилия для того, чтобы осветить максимально ярким светом грязь, мрак и зло теневой стороны души, чтобы мы потеряли всякое желание ус­матривать там что-нибудь, помимо отбросов и непристойностей. Но и он не преуспел в этом, и его попытка предостеречь и устрашить привела к прямо противоположному — к восторгу по поводу всей этой грязи. Такого рода извращенность была бы необъяснимой в нормаль­ных условиях, но сегодня даже скатологов (исследователей непристой­ного) зачаровывают и влекут тайны души. Нет никаких сомнений в том, что с начала девятнадцатого века —   после французской революции — душа все больше выдвигалась на первый план человеческих интересов. Сила ее притяжения непрерывно росла. Возведение на престол Богини Разума в Нотр-Дам было, ка­жется, символическим жестом огромного значения для западного мира. Оно напоминало действие христианских миссионеров, срубивших дуб Вотана. В обоих случаях богохульные деяния не привели к возмездию в виде удара молнии, небесной кары.

   Не просто забавным капризом истории было то, что как раз во время революции один француз, Анкетиль дю Перрон, жил в Индии и в самом начале XIX века возвратился домой с переводом «Упнек-хат», сборника из пятидесяти «Упанишад», давшего Западу первое глу­бокое представление о труднодоступной мысли Востока. Для историка здесь — простое совпадение, так как нет исторической причинно-след­ственной связи. Мое медицинское мышление предупреждает: это не простая случайность. Все происходит в согласии с психологическим законом, неизменно действующим в личной жизни. Если что-нибудь важное обесценивается и исчезает в нашей сознательной жизни, то — по этому закону — появляется компенсация утраченного в бессоз­нательном. Можно видеть в этом аналог принципу сохранения энергии в физическом мире, поскольку у наших психических процессов также имеется количественный, энергетический аспект. Ни одна психическая величина не может исчезнуть без замены ее на другую,  равной интенсивности. Это фундаментальное правило безошибочно проверено в своей постоянной повторяемости практикой психотерапии. Врач во мне категорически отказывается рассматривать жизнь народов как не­ что неподвластное психологическому закону. Для него душа народа есть лишь несколько более сложная структура, нежели душа индивида. Разве поэт не говорил о «нациях своей души»? Говорил вполне кор­ ректно, как мне кажется, ибо в одном из своих аспектов душа не индивидуальна, но выводится из нации, сообщества, даже всего че­ловечества. Так или иначе мы являемся частью одной всеобъемлющей души, единого «великого человека», homo maximus, как говорил Сведенборг.
    Итак, мы можем провести параллель: подобно тому как во мне, отдельном индивиде, тьма взывает к приходящему на подмогу свету, точно так же происходит и в душевной жизни народа. За разрушитель­ными толпами, втекавшими в Нотр-Дам, стояли темные и безымянные силы, отрывавшие человека от его корней; эти же силы действовали и на Анкетиля дю Перрона. Они вызвали отклик, вошли в историю и говорят с нами устами Шопенгауэра и Ницше. Анкетиль дю Перрон принес на Запад мысль Востока, а ее влияние на нас мы даже не можем сегодня измерить. Конечно, на интеллектуальной поверхности не так уж много видно: горсть ориенталистов, один-два энтузиаста буддизма, несколько темных знаменитостей вроде мадам Блаватской или Анни Безант с ее Кришнамурти. Эти явления подобны мелким островкам, разбросанным по океану человечества; но в действитель­ности эти островки являются пиками подводных хребтов. Филистеры от культуры до недавнего времени верили, что астрология давно пред­ставляет собой нечто достойное безопасной насмешки. Но сегодня, под­нявшись с социальных глубин, она стучится в двери университетов, откуда была изгнана триста лет назад. Это верно и относительно во­сточных идей: они коренятся на глубинных уровнях, постепенно поднимаясь на поверхность. Откуда взялись пять или шесть миллионов швейцарских франков на постройку антропософского храма в Дорнахе? Ясно, что это не дар какого-то одиночки. К сожалению, отсутствует статистика, которая точно указала бы нам число открытых сто­ронников теософии, не говоря уж о скрытых. Но их наверняка не­сколько миллионов. К ним нужно прибавить несколько миллионов спиритов, склоняющихся то к христианству, то к теософии.

    Великие новшества никогда не приходят свыше; они неизменно поднимаются снизу, подобно тому как деревья растут вверх с земли, а не с небес. Перевороты, происходящие в нашем мире, и сдвиги в нашем сознании суть одно и то же. Все стало относительным, а потому сомнительным. В то самое время, как человек нерешительно созерцает мир, свихнувшийся от всех своих мирных договоров и дружественных пактов, демократии и диктатуры, капитализма и большевизма, его дух стремится найти ответ, который позволил бы уменьшить беспокойство, вызванное сомнениями и неуверенностью. Именно люди, живущие на низших, темных уровнях следуют бессознательным влечениям души; столь часто осмеивавшийся бессловесный люд, живущий близко к зем­ле, менее заражен академическими предрассудками, чем ака­демические знаменитости, претендующие на обратное. Если смотреть на этот люд свысока, зрелище часто бывает скучным и смехотворным; но он столь же внушительно прост, как те галилеяне, что были однаж­ды названы блаженными. Разве не трогательно держать в руках тол­стенную книгу, компендиум всех отбросов человеческой души? В томах Anthropophyteia* мы находим самую пустую болтовню, самые абсурдные действия, дичайшие фантазии, тщательно записанные, — в то время как люди вроде Хавелока Эллиса и Фрейда описывали сход­ные предметы в серьезных трактатах, со всею возможной академиче­ской ученостью. Читающая эти трактаты публика разбросана по поверхности цивилизованного белого мира. Как объяснить это рвение, чуть ли не фанатическое поклонение всему отвратительному? Причина в том, что эти предметы- принадлежат психологии, являются суб­станцией души, а потому они столь же ценны, как фрагменты ма-

  Friedrich H. Krauss, ed. Anthropophyteia. Jahrbiicher fflr folkloristishe Erhebungen und Forschungen zur Entwicklungsgeschichte der geschlechtlichen Moral. Leipzig, 1904—1913. 10

vols.

нускрипта, найденные в куче древнего мусора. Даже тайные и зло­вонные закоулки души представляют ценность для современного че­ловека, ибо они служат его цели. Но какова эта цель?

Фрейд предпослал «Истолкованию сновидений» мотто: Flectere si nequeo superos Achernta movebo — «Если не могу отвести богам вершины, то приведу в движение воды подземного царства». Но с ка­кой целью?

    Боги, которых мы призваны низложить, это сделавшиеся идолами ценности нашего сознательного мира. Как мы знаем, ничто так не дискредитировало античных богов, как их любовные скандалы. Ныне история повторяется. Люди обнажают сомнительные основания наших прославленных добродетелей и несравненных идеалов, они победно кричат нам: «Вот ваши рукотворные боги, уловки и бред, окрашенные в цвета человеческой низости, — поблекшие могильники, полные гнилых костей и нечистот». Знакомые нам стиль и лексика Евангелия, сде­лавшиеся непереваримыми со времен конфирмации, заново оживают.

   Я глубоко убежден, что это не пустые аналогии. Есть слишком много тех, для кого фрейдовская психология дороже Евангелия, а боль­шевизм означает нечто большее, чем гражданская добродетель. И все же они — наши братья, ибо в каждом из нас слышен отголосок их речей, поскольку в конечном счете есть одна душа, охватывающая всех нас.

    Неожиданным результатом такого развития является уродливый лик мира. Он стал столь безобразным, что никто не может любить его; мы не в состоянии любить даже самих себя, а во внешнем мире нет ничего, что могло бы отвлечь нас от реальности внутренней жизни. В этом значение такого развития. В конце концов чему хочет научить нас теософия своей доктриной кармы и перерождения, как не тому, что этот мир видимости есть лишь лечебница для морально несовер­шенных? Теософия обесценивает внутреннюю ценность наличного мира не менее радикально, чем современное мировоззрение, но прибе­гает к иной технике: она не чернит наш мир, но оставляет ему лишь относительный смысл, обещая иные, высшие миры. Результат в обоих случаях один и тот же.

Я готов признать, что все эти идеи не укладываются в рамки ака­демических дискуссий; суть дела в том, что они затрагивают совре­менного человека там, где он менее всего это осознает. Является ли простым совпадением то, что современная мысль пришла к теории относительности Эйнштейна и ядерной теории, уводящих нас от де­терминизма и граничащих с чем-то невообразимым? Не удивительно поэтому, что современный человек обращается к реальности душевной жизни и ожидает от нее достоверности, утраченной им в мире.

   Духовная ситуация Запада неустойчива, и опасность тем больше, чем сильнее наша слепота к безжалостной истине об иллюзорности красот  нашей  души.  Западный  человек  живет  в   густом  облаке

фимиама, воскуряемого им самим так, что в этом дыму ему не раз­глядеть собственного отражения. Но какое впечатление вызывает оно у людей с другим цветом кожи? Что думают о нас Индия и Китай? Какие чувства мы вызываем у черного человека? У всех тех, у кого мы отняли их земли, тех, кого мы уничтожаем ромом и венерическими заболеваниями?

    У меня есть друг, американский индеец, вождь племени пуэбло. Во время конфиденциального разговора о белом человеке он сказал мне: «Мы не понимаем белых. Они всегда хотят чего-то, всегда бес­покоятся, что-то высматривают. Как это понимать? Мы не знаем. Мы не можем их понять. У них такие острые носы, такие тонкие, жесткие губы, такие линии у них на лицах. Мы думаем, что все они сумас­шедшие».

Мой друг распознал, не умея назвать, арийского коршуна с его ненасытной жаждой быть властелином во всех землях, даже в тех, до которых ему вовсе нет дела. Он заметил и нашу манию величия, заставляющую нас полагать среди всего прочего, что христианство — единственная истина, а белый Христос — единственный искупитель. Вогнав в хаос нашей наукой и технологией весь Восток, требуя с него за это дань, мы посылаем наших миссионеров даже в Китай. Комедия, разыгрываемая христианством в Африке, является самой жалкой. Уничтожение полигамии, конечно, чрезвычайно любезное богу, спо­собствовало такому распространению проституции, что только в Уган­де ежегодно тратится 20 тыс. фунтов на предохранение от венерических заболеваний. А добрый европеец платит своим миссионерам за эти вдохновляющие достижения! Нужно ли вспоминать о бедствиях в Полинезии или о благословении торговли опиумом?

    Вот так выглядит европеец, если лишить его облака воскурений. Не удивительно, что раскопки души напоминают прокладку ка­нализации. Только такой идеалист, как Фрейд, мог посвятить всю свою жизнь этим нечистотам. Но дурной запах распространяет не он, а мы сами — вообразившие себя такими чистыми и порядочными в силу полнейшего невежества и грубейшего самообмана. Поэтому наша психология, знакомство с нашей собственной душой начинается с са­мого отвратительного, т.е. со всего того, что мы предпочитаем не видеть.

Но если бы душа была полна одним лишь злом, то никакой земной властью не удалось бы сделать ее привлекательной для нормального человека. Вот почему люди, видящие в теософии только жалкую поверхность ума, а во фрейдовской психологии ничего кроме сенсации, предсказывают этим движениям скорый и бесславный конец. Они упу­скают из вида тот факт, что такие движения получают всю свою силу от очарования, прелести души. Это она выражает себя в таких формах — пока им на смену не пришли иные, лучшие. Они являются переходными или эмбриональными стадиями,  которые послужат появ­лению более зрелых форм.

   Мы еще не вполне осознали, что теософия есть любительская, поистине варварская имитация Востока. Мы начинаем заново откры­вать для себя астрологию, являющуюся на Востоке хлебом насущным. Наши исследования сексуальной жизни, начатые в Вене и в Англии, не идут ни в какое сравнение с индийскими учениями по этому поводу. Восточные тексты тысячелетней давности дают нам образцы философ­ского релятивизма, а идея индетерминизма, только что появившаяся на Западе, является фундаментом китайской науки. Что до наших открытий в психологии, то Рихард Вильгельм показал мне, что не­которые сложные психические процессы были описаны в древ­некитайских текстах. Сам психоанализ и возникшие вместе с ним направления мысли — мы считаем их специфически западным явлением — представляют собой лишь усилия новичка в сравнении с искусством, существующим с незапамятных времен на Востоке. Па­раллели между психоанализом и йогой проводились еще Оскаром Шмицем*.

    В то самое время, как мы переворачиваем вверх дном материаль­ный мир на Востоке нашими техническими средствами, Восток со своими высшими психическими навыками приводит в смятение наш духовный мир. Мы никак не постигнем, что, завоевывая Восток извне, мы позволяем ему все крепче схватывать нас изнутри. Эта идея ка­жется чуть ли не безумной, поскольку нам заметны лишь очевидные каузальные связи и мы не видим, что должны были бы возлагать вину за смятение в рядах нашего интеллектуального среднего класса на Макса М'юллера, Ольденберга, Дейссена, Вильгельма и им подобных. Чему учит нас пример Римской империи? После завоевания Малой Азии Рим становится азиатской державой; Европа была заражена Азией и остается таковой до сих пор. Из Киликии пришел митраизм, религия римских легионов, и распространился с ними от Египта до туманной Британии. Есть ли нужда напоминать об азиатском происхождении христианства?

   У теософов есть забавная идея, будто некие махатмы, восседающие где-то в Гималаях, вдохновляют и направляют умы всех жителей мира. Столь сильным оказывается влияние восточной веры в магию, что на­ходящиеся в здравом уме европейцы уверяли меня, будто бы все верно мною сказанное есть результат действия махатм, а мои собственные устремления не имеют никакого значения. Этот миф о махатмах, по­лучивший широкое хождение на Западе и сделавшийся религиозным верованием, не есть бессмыслица. Подобно любому мифу, он содержит важную психологическую истину. Верно и то, что в глубине тех ду­ховных перемен, с которыми мы сегодня имеем дело, лежит Восток. Но этот Восток — не тибетский монастырь, полный махатм,— он в нас

   Oscar Schmitz. Psychoanalyse und Yoga. Darmstadt, 1923.

самих, это наша собственная душа, постоянно творящая все новые ду­ховные формы и силы, которые могут помочь нам обуздать без­граничное хищничество арийца. Возможно, он позволит нам сузить горизонт внешней деятельности. На Востоке это привело к сомнитель­ному квиетизму, но также к той стабильности, каковую обретает че­ловек, когда требования духа становятся столь же императивными, как и нужды социальной жизни. Но в наш век американизации мы по-прежнему далеки от всего этого; мне кажется, что мы едва ступили на порог новой эпохи духа. Я не хотел бы изображать из себя пророка, но вряд ли удастся очертить проблему души современного человека без упоминания его стремления к покою в период беспокойства, стрем­ления к безопасности в век опасностей. Новые формы существования рождаются в нужде и бедствиях, а не из идеалистических требований или благих пожеланий.

    Сущность духовной проблемы сегодняшнего дня содержится для меня в том очаровании, которое вызывает душа у современного че­ловека. Пессимисты назовут это знамением упадка, оптимисты увидят предвестие далеко идущих духовных перемен на Западе. В любом слу­чае это значимый феномен. Он заслуживает еще большего внимания, поскольку коренится в глубинных социальных стратах, затрагивает то иррациональное, те неисчислимые психические силы, которые, как показывает история, преображают жизнь народов и цивилизаций, пре­ображают непредвиденно и непредвидимо. Эти силы, по-прежнему невидимые для глаз большинства, лежат в основании сегодняшнего интереса к психологии. Зачарованность душою никоим образом не есть болезнетворное извращение. Притяжение души столь сильно, что даже отвратительные ее стороны не заставят очарованного отпрянуть.

Все кажется опустошенным и изношенным на столбовых дорогах мира. Современный человек инстинктивно покидает протоптанные пути, чтобы найти обходные тропы и проходы. Подобно человеку гре­ко-римского мира, отбрасывавшему своих умерших олимпийских богов и обращавшемуся к мистериям, мы под давлением нашего инстинкта поворачиваемся к иному, к восточной теософии и магии. Современный человек идет к внутреннему, к созерцанию темных оснований души. Это происходит с тем же скептицизмом и такой же безжалостностью, с какими Будда был принужден смести два миллиона богов, чтобы достичь единственно достоверного изначального опыта.

  Теперь нам нужно задать последний вопрос. Верно ли то, что я говорил о современном человеке, либо это очередная иллюзия? Что бы ни думали миллионы образованных жителей Запада,о приведенных мною фактах, считая их неадекватными и нелепыми, они не вызывают ни малейших сомнений. Разве утонченный римлянин думал иначе, когда смотрел на распространение христианства среди рабов? Сегодня бог Запада еще жив для множества людей, как и Аллах по другую сторону Средиземного моря; один верующий считает другого еретиком, которого, за неимением других средств, нужно жалеть и терпеть. Хуже

того, просвещенные европейцы придерживаются мнения, будто религия хороша для масс и для женщин, но малозначима в сравнении с экономическими и политическими вопросами дня.

Меня нетрудно опровергнуть — как человека, предсказующего бу­рю, когда на небе нет ни облачка. Возможно, шторм остается где-то за горизонтом, быть может, он нас никогда и не достигнет. Но то, что значимо для психической жизни, всегда лежит за горизонтом соз­нания, и когда мы говорим о проблеме души современного человека, мы говорим о едва заметных вещах — самых сокровенных и хрупких, о цветах, распускающихся только ночью. 6 дневном свете все ясно и ощутимо; однако ночь длится столь же долго, как и день, мы живем и в ночное время. Есть люди, которым снятся дурные сны, отравля­ющие им и дневное существование. Для многих же дневная жизнь кажется дурным сном, и они страстно желают наступления ночи, когда пробуждаются духи. Я думаю, что в наше время таких людей очень много, вот почему я так долго говорил о душе современного человека.

Я должен признать себя тем не менее виновным в некоторой одно­сторонности, так как я умолчал о духе времени, о котором всем есть что сказать, ибо он на виду у всех. Он проявляет себя в идеалах интер­национализма и супернационализма, воплощенных в Лиге Наций и подобных ей организациях; мы видим дух времени в спорте, кино, джазе. Это характерные симптомы нашего времени, гуманистические идеалы распространяются даже на тело, и эта тенденция еще более заметна в современных танцах. Кино, подобно детективным романам, позволяет нам испытывать без опасности для нас самих все побуж­дения, страсти и фантазии, которые должны были бы подлежать вы­теснению в гуманистический век. Нетрудно заметить связь этих симптомов с нашей психологической ситуацией. Очарованность душой приносит новую самооценку, переаттестацию фундамента человече­ской природы. Мы не удивимся, если это приведет и к новому открытию тела — после долгого подчинения его духу. Возникает даже искушение сказать, что плоть возвращает себе свои права. Когда Кайзерлинг заметил, что шофер сделался культурным героем нашего вре­мени, он, как почти всегда, был прозорлив. Тело претендует на равное признание; оно очаровывает точно так же, как и душа. Если бы мы держались старого антитезиса сознания и материи, то подобное поло­жение дел казалось бы нестерпимым противоречием. Но если мы свы­каемся с таинственной истиной, что дух есть жизнь тела, глядя изнутри, а тело есть внешнее проявление жизни духа (на самой деле два суть одно), то нам становится понятно, почему стремление выйти за пределы нынешнего уровня сознания путем признания бессозна­тельного воздает должное и телу. Понятно и то, почему признание прав тела не термит философии, отрицающей его во имя духа. Эти требования физической и психической жизни, несравнимо более

сильные, чем в прошлом, могут показаться признаком декаданса, но они могут означать и обновление, ибо, как говорил Гёльдерлин:

 

                                             Там, где опасность, Растет и спасенье.

 

  И мы видим, как западный мир набирает скорость — американский темп — это прямая противоположность квиетизма и мироотрицающей резиньяции. Возникает беспрецедентное напряжение между внешним и внутренним, объективной и субъективной реальностями. Возможно, это последняя гонка между стареющей Европой и молодой Америкой; может быть, это последняя отчаянная попытка вырваться из-под тем­ной власти природного закона, чтобы одержать еще одну героическую победу пробужденного сознания над сном наций. На этот вопрос даст ответ только история.

 

                           Э. Фромм

                                                    Сущность человека, его способность к добру и злу

                                                                     Человек — волк или овца?

     «Люди — овцы»; На этом великие инквизиторы и диктаторы строили свои системы, и на этом обосновали они деспотизм своей власти. Этот взгляд не был умонастроением одиночек. Гитлер и подоб­ные ему не были одиночками в истреблении политических противников. У них был для этого соответствующий аппарат.

С другой стороны, взгляд на человека как на волка подытоживается в положении Гоббса: «Человек человеку волк». Стоит ли осуждать вол­ка, если все мы сами в той или иной степени волки?

Но, может быть, человек одновременно и волк, и ягненок; или ни волк, ни ягненок? Ответ на этот вопрос очень важен для совре­менности. Чтобы развить его, надо сначала поставить более общий воп­рос: является ли человек по своей природе испорченным, злым, или же он в сущности добр и его природу можно совершенствовать? Не является ли первородный грех Адама и Евы — непослушание Богу — шагом к свободе? По-видимому, их непослушание входило в предна-

Перевод (с сокращениями) по кн.: Fromm E. The heart ofman. Its genius for good and evil. NY., 1964. © B.B. Лазарев, перевод на русский язык, 1995.